То есть, существует такое осознанное, эстетическое отношение к телесной природе, которым динамическое противопоставление исключено, и именно потому, что выявляет тело в его непосредственной природной координации, а это, с точки зрения такого эстетического отношения, не отвечает понятиям красоты; красота понимается как нечто, не содержащееся в природе телесного движения, в самом телесном материале (464).
Соответственно, отрицающий «холодную» симметрию балета и парада канон «динамического противопоставления» оказывается апологией «естественного», раскованного, освобожденного от муштры тела («Противопоставление движущихся частей в теле – природный принцип, намеченный в любом непроизвольном человеческом движении» [462]) – и задача режиссера состоит в том, чтобы, особым образом организуя сценическое действие (по Харитонову: избегая симметричных поз, симметричных групп, симметричных движений), помочь актерам проявить их телесную «естественность».
Корректная формулировка всех этих идей требует и времени, и сил, обоснование канона «динамического противопоставления» подразумевает изучение истории танца, а для разъяснения уже созданных (в соответствии с каноном) пантомим хорошо бы предварительно разобраться с понятиями «жеста», «знака», «сообщения» и пр. В итоге Харитонов принимает решение поступить во вгиковскую аспирантуру по специальности «искусствоведение» – заочное обучение начинается осенью 1968 года и рассчитано на четыре года[255], научным руководителем Харитонова становится Михаил Ромм, официально заявленная тема исследования – «Пантомима в обучении киноактера» (545)
Взяться в сентябре 1968 года за работу над диссертацией по искусствоведению – жест уже отчетливо «семидесятнический». 21 августа 1968 года советские танки входят в Чехословакию для подавления «пражской весны» – и это шокирует всю советскую либеральную интеллигенцию: «Конец пражской весны не только уничтожил перспективы весны Московской, но также подчеркнул политическую и моральную бесплодность мечты о социализме с человеческим лицом»[256]. Впрочем, события августа 1968-го не следует рассматривать в качестве совершенно внезапного «поворота к реакции» или окончательного «удара по реформам»; скорее, речь следует вести о (постепенном, хотя и довольно ощутимом) усилении позиций консерваторов в Политбюро ЦК КПСС[257]. Чуть позднее приметами такого усиления станут и очередной виток разговоров о реабилитации Сталина (памятник на могиле вождя около кремлевской стены откроют летом 1970-го), и показательное исключение из КПСС (за книгу о «Большом терроре») Роя Медведева, и разгон руководимого Михаилом Гефтером сектора методологии истории в Институте всеобщей истории АН СССР, и увольнение Александра Твардовского с поста главного редактора «Нового мира». В январе 1969-го совершено неудачное покушение на Брежнева; в марте этого же года начнется военное столкновение СССР с Китаем на острове Даманский. Повсеместный эскапизм кажется вполне логичной реакцией на столь тревожную политическую обстановку (Александр Осповат: «68-й год дал импульс к маргинализации, как в самом широком смысле, так и в сфере профессиональных занятий (поэтика тезисов, побочные темы, культ дразнящей сноски и т. д.)»[258]), однако Харитонов, укрывшийся за стенами ВГИКа, чувствует себя более-менее уютно. Вероятно, здесь сказывался и элитарный статус главного советского киноинститута, и затянутость производственных циклов кинематографа[259] – во всяком случае, довольно творческая, оттепельная атмосфера какое-то время еще сохраняется во ВГИКе.
Одним из главных хранителей этой атмосферы был Рустам Хамдамов.
Поступивший во ВГИК (мастерская Григория Чухрая) в 1964 году к концу 1960-х Хамдамов воспринимается как личность почти легендарная, овеянная множеством невероятных слухов: жил в Ташкенте напротив дома Керенского, полюбил русскую культуру благодаря няне, водившей его в местный оперный театр на Александра Пирогова и Валерию Барсову, приехал в Москву с мешком сушеных головок черного мака, свел с ума всех вгиковских девушек, а теперь обитает, рисуя гениальные картины, у своей «мнимой сестры» Ларисы Умаровой на улице Герцена, в бывших винных подвалах Ивана Грозного[260]. Главным достижением Хамдамова считается фильм «В горах мое сердце», снятый им, третьекурсником, в 1967 году (совместно с Инессой Киселевой) и моментально покоривший ВГИК:
Имя Хамдамова в титрах было упомянуто как-то вскользь, среди прочих студентов, но все, тем не менее, знали, что он был единоличным автором фильма: не только режиссером, но и написал оригинальный сценарий (прикрытый ссылкой на Сарояна), придумал смешные абсурдистские диалоги, сделал все декорации и костюмы, а также подобрал превосходных актеров. Впервые появилась на экране студентка Елена Соловей, осчастливившая публику замечательной улыбкой[261].
Хамдамовская короткометражка, открывшая в отечественном кинематографе стиль ретро («соломенные канотье, кружевные веера, дамские шляпки и корсеты, старинные рояли и старинные велосипеды»[262]), поражала зрителей прежде всего своей абсолютной нездешностью; в сравнении с «В горах мое сердце» даже работы Андрея Тарковского казались нормативными советскими вещами[263]. К Хамдамову пошли знакомиться и братья Михалковы, и Паола Волкова, и весь остальной ВГИК; и только Харитонов не в курсе новой сенсации[264]. Соответственно, когда в 1969 году Хамдамов захочет встретиться с Харитоновым, последний (извещенный через Марианну Новогрудскую и Аиду Зябликову) поначалу отнесется к такой возможности без особого интереса. Впрочем, магия хамдамовского фильма решит дело и здесь – посмотрев, по совету Зябликовой, «В горах мое сердце», Харитонов приходит в восторг и просит немедленно представить его[265].
Встреча состоится в квартире у Паолы Волковой и окажется удачной – Хамдамов и Харитонов полностью очарованы друг другом[266]. Хамдамов не только оригинальный режиссер и прекрасный художник, но и блестящий знаток модернистской поэзии – качество, высоко ценимое Харитоновым. В стихах начала 1970-х Харитонов будет говорить о Хамдамове только в превосходных тонах («Законодатель мод. ⁄ Его ждёт великая только с певцами сравнимая слава» [66]), а в откровенно богемную среду, окружающую Хамдамова, впишется с легкостью и видимым удовольствием. И это не удивительно: Харитонов общителен, остер на язык («[Харитонов] обожал похабные, жутко матерные анекдоты, которые рассказывал, словно декламировал изящнейшие хокку» [2: 154]), интеллектуально развит (как раз в это время, работая над диссертацией, он штудирует труды Владимира Проппа, Юрия Лотмана и Вяч. Вс. Иванова) и необычайно артистичен («А кандидатский минимум Женя сдавал так <…> английского он ни в зуб копытом, но ему написали русскими буквами его ответ, а произношение для него, как имитатора и актера, сделать ничего не составляло, и получилось очень прилично»[267]); вдобавок ко всему он обладает огромным количеством свободного времени («„Я живу замечательно. Пишу пантомимическую диссертацию“. – „Зачем тебе?“ – „Очень удобно. Получается как бы работа по специальности и масса свободного времени…“» [2: 154]), которое готов тратить на всевозможные встречи, капустники и вечеринки. Показательно, что подобный образ жизни ничуть не мешает Харитонову продолжать занятия литературой. Именно в 1969 году он напишет свое самое известное произведение – «Духовку».
Иногда «Духовку» называют «харитоновской „Смертью в Венеции“» (2: 180) – сюжетом рассказа является тайное влечение главного героя (во всех обстоятельствах совпадающего с реальным Харитоновым) к юноше по имени Миша, с которым они познакомились в дачном поселке:
Во вторник шел в поселок за хлебом, вижу на пригорке со спины, я еще Лёне заметил – вот, мальчик кого-то дожидается, фигурка запала сразу, гитара на шнурке через шею, как он ногу выставил. И неожиданно, назад идем, он еще не ушел, здесь вижу в лицо. Я спросил спички, он не ответил, пошел на меня, я ещё не понял, почему идет, не отвечает, или уличная манера; он просто идет протянуть спички и сам спросил закурить. Сейчас, думаю, разойдемся, не увижу никогда. Разошлись, дальше что делать не знаю; и простая мысль, вернуться попросить на гитаре поиграть, и хорошо, я не один (21).
Модернистская техника «ненарочитого» описания перипетий, найденная Харитоновым в «Духовке», восхищает читателей до сих пор: «И нет другой причины речи (например, писатель сел описывать все события, чтобы осмыслить их), кроме самой действительности, „живой жизни“, которая еще не кончилась для говорящего, не оставила его своим сильным действием и ее надо только повторять в словах, выговаривать» (11), «бормотание, мимика и жесты, ничего не значащие обмены репликами из обычной рутинной жизни. Сама мысль писать так: будто вскользь, на ходу, как записывала бы любительская видеокамера (их тогда еще не было), показалась удивительной <…> тогда хватались за Блаватскую, Федорова, Штайнера, йогу, тантру, за пасхальные яйца, кто за что, это было мерцание истины, а тут – ушел-пришел. И даже не описывается, что чувствовал»[268]. Последнее замечание – «и даже не описывается, что чувствовал» – по-настоящему важно; действительно, как минимум до середины 1970-х годов Харитонов не говорит о своих чувствах прямо – но зато он прекрасно умеет эти чувства