[528]. Вероятно, тогда же в круг чтения Харитонова входят работы Василия Розанова и Константина Леонтьева, в которых православие связывается с русским национализмом, консерватизмом и юдофобией.
Необходимо, однако, отметить, что сама возможность подобных занятий (рисования ангелов на стенах, штудирования религиозной литературы и тому подобного) обусловлена конкретной исторической ситуацией: одним из ключевых отличий позднего брежневизма от предшествующих ему периодов советской истории была реабилитация приватности; в частности, квартира гражданина – в совершенно буржуазном духе – понимается теперь как непрозрачное, закрытое от чужих глаз место, на которое не должна распространяться политическая власть: «Впервые в истории (и задолго до горбачевской „перестройки“) советский режим оставляет свои амбиции по формированию среды обитания граждан; следствием этого становится окончательная деполитизация жилища»[529]. Впрочем, все это справедливо не только для личных квартир; как показывает Алексей Юрчак, «длинные семидесятые» характеризуются двумя сложными взаимообразующими процессами – чем более ригористичной и громоздкой становится государственная идеология, тем больше свободных («вненаходимых») пространств появляется в жизни советских граждан[530]. Обе тенденции только нарастают; новая советская Конституция, принятая 7 октября 1977 года и официально закрепившая «ведущую и направляющую роль КПСС» в управлении СССР, знаменует апогей власти, достигнутый партийной бюрократией. Высшая номенклатура КПСС может спокойно наслаждаться своими привилегиями, но принцип «стабильности кадров» (с 1964 года обеспечивавший поддержку Брежневу) все более входит в противоречие с амбициями чиновников среднего и нижнего звена – ибо отменяет любую вертикальную мобильность в партаппарате. Прямым следствием этого оказывается расцвет коррупции на местах: «Перспектива карьеры еще давала чиновнику надежду дождаться своего времени, когда доля привилегий будет значительно выше средней. Но карьерная стагнация брежневского времени подрывала эти надежды и заставляла задуматься о возможности приобщиться к плодам „своего“ участка экономики уже сейчас, использовать монопольную власть в личных целях»[531]. На еще более низком уровне – уровне простых граждан – широко распространяется использование в собственных интересах любых государственных фондов (казенного имущества, рабочего времени и так далее)[532]и блат: «Практики блата стали нечаянно возможными благодаря действиям государства, и, таким образом, могут рассматриваться не только как „извращенное“ следствие централизованной системы контроля, но также как создание „человеческих характеристик и человеческого поведения“, необходимых для функционирования этой системы»[533].
Харитонов отлично осознает и умело использует особенности сложившейся ситуации. Руководство Школой нетрадиционного сценического мастерства почти не приносит ему денег, но зато обеспечивает творческий простор и свободное время; «Работу всегда находил такую, чтобы в нее особенно не вмешивались и чтоб мало, совсем мало на ней бывать», – подытожит Харитонов свой трудовой опыт через три года (496). Действительно, от студии Харитонова иногда требуют участвовать в официальных мероприятиях, вроде празднований Дня Победы[534], но в остальном Школа практически полностью независима; Харитонов договаривается о выступлениях на разных площадках, ставит номера «Последнему шансу», в частном порядке занимается с заикающимися и общается с огромным количеством людей: «И все-таки работа место знакомств, хотя она и оплачивается государством» (225). Среди наиболее важных знакомств 1977-го – поэтесса Татьяна Щербина, пишущая статьи о пантомиме[535], руководитель киевской студии танца «Мимикричи» Владимир Крюков, применяющий харитоновскую теорию контрапоста для обучения актеров[536], а также пришедший лечить у Харитонова заикание Михаил Файнерман[537]. Ученик покойного поэта Симона Бернштейна и создатель оригинального поэтического жанра «клотов»[538], Файнерман станет частым собеседником Харитонова и познакомит его со своим другом – поэтом Иваном Ахметьевым[539].
Увы, довольно скоро это положение вещей оказывается нарушено очередным скандалом. В начале 1978 года Школа нетрадиционного сценического мастерства выступает в Новосибирске на слете самодеятельных коллективов.
Мы выходим и в течение 15 минут играем какую-то безумную и абсурдную балетную импровизацию. Все это снимает телевидение. В конце с кого-то соскакивают колготки, и мы быстро заканчиваем выступление безумным пируэтом, подтягивая эти спавшие колготки. Среди гробового молчания зала раздается истошный женский крик «Браво!» Мы уходим, на нас сразу накидываются какие-то люди и спрашивают, кто мы такие и откуда приехали. «Студия Евгения Харитонова, – гордо объясняем мы. – Город Москва», —
вспоминает Александр Самойлов (1: Спустя некоторое время выясняется, что далеко не всем зрителям понравилось увиденное: «Через месяц некие „ташкентские доброжелатели“ присылают в ВЦСПС письмо с тридцатью фотографиями нашего выступления, где речь шла о том, что „вот чему нас, провинциалов, учит Москва, какие-то студии Евгения Харитонова!..“» (1: 277). Начинается тягостное разбирательство: Харитонов ходит на собеседования в культурно-массовый отдел ВЦСПС, дает объяснения в горкоме КПСС и несколько раз принимает на занятиях проверяющих. В конце апреля харитоновскую труппу привлекают к участию в мероприятиях, посвященных открытию XXVIII съезда ВЛКСМ (521), что поначалу кажется хорошим знаком: «И тут позвонили из ЦК комсомола в клуб попросили дать народ из кружка статистами в концерт на съезд комсомола. Такой козырь моей дирекции на случай нападок на них за мой кружок» (225). Проблема в том, что как раз весной 1978 года ЦК КПСС принимает решение ужесточить государственную политику в области художественной самодеятельности. Соответствующее Постановление, опубликованное 2 апреля 1978 года в «Правде», однозначно воспринято всеми чиновниками от культуры: «В конце 70-х – начале 8о-х годов во исполнение Постановления ЦК КПСС „О мерах по дальнейшему развитию самодеятельного художественного творчества“ от 1978 года количество смотров и конкурсов, фестивалей и обменных концертов резко сокращается, а репертуарные рамки еще более ужесточаются»[540]. Сочетание обстоятельств оказывается максимально неблагоприятным – ив июне 1978 года[541], после бесплодных оправданий, Харитонов вынужден написать заявление об увольнении из ДК «Москворечье» (224; 1. 277).
Произошедшая история – помимо того что оказывает гнетущее воздействие на Харитонова и делает его еще более мрачным – будет иметь и одно довольно неожиданное следствие. Харитонов – очень трезво – не связывает увольнение из ДК «Москворечье» со своими «подпольными» занятиями литературой, «несоветским» образом жизни и возможными происками силовых органов. Показательно, что встретив на упомянутом концерте в честь XXVIII съезда ВЛКСМ сотрудника КГБ, в 1976 году проводившего с ним «профилактические» беседы, Харитонов запишет (демонстрируя завидное спокойствие и понимание ситуации): «Столкнулся и с моим Собеседником позапрошлого лета, поздравляю, говорит, что вас сюда пустили. Лестно бы думать что у него был наряд посмотреть за мной, но, просто нас всех кого можно собрали и их, и мы совпали» (225–226). И, далее, про разгорающийся в ДК скандал: «И с письмом на кружок лестно подумать что дело тайных инстанций, но тоже, просто циркачка, руководительница циркового кружка, сводя счёты с клубной дирекцией, решила навлечь на них гнев профсоюзов (?)» (226).
Но, кажется, деформированное сознание «подпольного человека» уже не может обходиться без «тайных инстанций»; примерно с осени 1978 года Харитонов начинает активно (а порой и почти навязчиво) рассуждать о «еврейском заговоре».
Генезис этой внезапно открывшейся харитоновской юдофобии представляется довольно сложным: здесь и объективные наблюдения за культурной жизнью СССР (в которой евреи – «переводчики, инсценировщики и детские поганые писатели», по ядовитой аттестации Харитонова [2б2], – действительно играли заметную роль), и антисемитские обертоны православия и «русской идеи» (все больше увлекающих Харитонова), и довольно специфический круг чтения (вроде «Людей лунного света» Василия Розанова), и вновь ожившие – под влиянием брежневских заигрываний с русским национализмом – детские впечатления эпохи «борьбы с космополитами» (в одном из текстов Харитонов сочувственно вспоминает «Мудрое сталинское решение [1949 года] о раскрытии псевдонимов» [263]).
Помимо того что вера в «дергающих за ниточку жидов» (2б2) позволяет удобно объяснить профессиональные неудачи (изгнание из ДК «Москворечье»), она (от противного) облегчает и поиск собственной национальной идентичности («По отдельности многие из них, может быть, и достойны любви. Безусловно. Но вместе они Евреи. И или они или мы. А если мы все будем мы, это значит будут одни они. Не может человек с длинным носом спеть русскую песню» [283]). Именно в это время Харитонов начинает носить косоворотки (2: 160), открывает для себя разработанную авторами «Нашего современника» теорию «единого потока» («История, государство, Царь, Екатерина, Великая революция, Ленин и Сталин, новое дворянство, мощь развившегося государства (или его загниение византийский распад) – а почему победили в войне?» [283]), путешествует по знаковым для великорусской мифологии городам вроде Киева («мать городов русских»)