[798]. В Москве стоит чудовищная жара[799]. Позвонив Четверткову из телефона-автомата на Пушкинской улице, Харитонов внезапно почувствует себя нехорошо; он хватается рукой за сердце и садится на землю[800]: «Ему стало плохо на Пушкинской, скорчившись, он сидел на ступеньках магазина „Чертежник“ около получаса, прохожие вызвали „скорую“, когда машина приехала, он был уже мертв, и двухчасовая реанимация ничего не дала» (2: 95). Работники морга найдут в харитоновских вещах паспорт и листок с телефоном Игоря Четверткова, по которому не замедлят позвонить: «Не волнуйтесь, пожалуйста! Евгений Владимирович Харитонов умер. Я врач из морга. Не могли бы вы приехать?»[801] По результатам проведенного вскрытия официальной причиной смерти будет назван оторвавшийся сердечный тромб[802].
Новость о неожиданной смерти Харитонова довольно быстро разносится по Москве, порождая (именно в силу того, что Харитонов был сравнительно молод и внешне вполне здоров) самые разные домыслы и кривотолки: кто-то считает, что Харитонова при желании могли спасти («Водитель „скорой“ <…> приехал вовсе не за трупом – Харитонов был жив и самостоятельно вошел в машину»[803]), кто-то фантазирует о самоубийстве («Когда нам позвонили с сообщением о Жениной смерти, мы сразу подумали, что он наверняка сделал с собой что-то…»[804]). Самой нервной (почти панической) оказывается реакция Николая Климонтовича – он уверен, что до Харитонова добрались сотрудники КГБ[805]. Следующим шагом, по мнению Климонтовича, должен стать обыск в квартире Харитонова. Решив опередить КГБ, Климонтович и Козловский едут на Ярцевскую улицу; им удается спуститься с крыши дома на харитоновский балкон, дверь которого открыта по случаю летней погоды, зайти в квартиру и унести с собой весь архив покойного друга[806].
Но никаких обысков не случается.
Вместо КГБ в квартире появляется прилетевшая из Новосибирска Ксения Ивановна Харитонова – разбирает вещи сына, организует похороны, готовит поминки.
Отпевание проходит в храме Николы в Кузнецах (настоятель – о. Всеволод Шпиллер). И мать, и друзья, и знакомые Харитонова – все поражены огромным, невероятным количеством народа, пришедшего проститься с покойным. Харитонов лежит «в цветах красного и белого цвета, в оранжевом гробу, напоминающем об огне ада»; вокруг толпятся коллеги по «Клубу беллетристов», товарищи по ВГИКу, глухие актеры из Театра мимики и жеста, любовники и ученики[807]. Владимир Щукин расставляет свечи, Елена Гулыга держит икону Георгия Победоносца, Елена Николаева молится, стоя на коленях[808], Олег Киселев снимает все происходящее на кинокамеру[809], а Игорь Четвертков по просьбе Беллы Ахмадулиной читает вслух харитоновское[810]:
Я знаю, что бывает в минуту смерти: вдруг вам после всех болезней внезапно так хорошо, как не бывает и не может быть и это не в человеч. силах вынести. Вся дрожь лучших минут вашей жизни, всей вашей невозможной юности, все соединяется в одну немыслимую минуту, как при первой любви, как при надежде на новую, как перед первым приездом в Москву, как во всевозможные случаи, бывшие в жизни, – все в одну минуту, этого невозможно выдержать, ваше сердце разрывается и вы умираете. А все, кого вы любили и кто любил вас, вспомнят из разных концов земли и из-под земли о вас в эту минуту (323).
После отпевания тело Харитонова кремируют[811]; Ксения Ивановна заберет прах в Новосибирск (2: 96) и похоронит на Заельцовском кладбище[812]. «Он был похоронен сначала в глубине, потом перенесли, чтобы удобнее добираться, к дороге. Его заключительный жест-завещание: плита с фотографией повернулась „в последний момент“ спиной к прохожим, единственная так стоящая в ряду», – рассказывает Олег Дарк[813].
Жизненный путь Евгения Харитонова завершен.
Начинается посмертное существование.
Почти сразу после харитоновской смерти, осенью 1981 года, выйдет номер «Часов» (1988. № 33) с напечатанной в нем пьесой «Дзынь», с посвященным Харитонову эссе Николая Климонтовича «Уединенное слово», и с некрологами, написанными Татьяной Щербиной и Дмитрием Приговым. В декабре этого же года «неофициальные» литераторы Ленинграда объявят Харитонова лауреатом Премии Андрея Белого (единственный случай за всю историю Премии, когда награда присуждалась посмертно). В марте 1982 года в нью-йоркском «Литературном курьере» (1982. № 3) появится статья о Харитонове, сочиненная Василием Аксеновым (2: 101); в сентябре 1982-го подборку посвященных Харитонову текстов опубликует ленинградский «Грааль» (1982. № 10). Тогда же в Ardis издадут «Каталог» – тексты предваряет коллективная фотография «Клуба беллетристов», сделанная в 1980 году в харитоновской квартире Николаем Гнисюком (2:176–177).
Однако книгу «Под домашним арестом» издавать никто не спешит – надежды Харитонова на Аксенова и Карла Проффера оказались напрасными. Хуже того: осенью 1982 года КГБ арестовывает Евгения Козловского (за публикацию в «Континенте» повести «Диссидент и чиновница»); все рукописи Харитонова, «спасенные» в июне 1981 года Климонтовичем и Козловским и с тех пор хранившиеся в квартире последнего, будут изъяты сотрудниками КГБ при обыске и, по всей видимости, уничтожены. Сергей Григорьянц, видевший в 1980 году харитоновский архив, утверждает, что в нем было довольно много текстов, не попавших в «Под домашним арестом»[814]. Увы, к концу 1982 года из всего литературного наследия Харитонова остается лишь сборник «Под домашним арестом», напечатанная в «Часах» пьеса «Дзынь», антиутопия «Предательство-80» (в архиве Елены Николаевой [542]) и несколько ранних стихотворений (в архиве Игоря Ясуловича [537~54О]). Только через три года состоится первая по-настоящему представительная публикация текстов Харитонова (стихи из цикла «Вильбоа», «Жизнеспособный младенец», «Алеша Сережа», «Из пьесы», «Слезы на цветах») – в специальном литературном выпуске рафинированного журнала «А-Я» (1985. № 1), издаваемого в Париже Игорем Шелковским. И лишь еще через восемь лет, в 1993-м, выйдет в свет собрание сочинений Харитонова, подготовленное Ярославом Могутиным и Александром Шаталовым[815]. Все это время писатель Харитонов будет вести «призрачное», «мерцающее» существование: известность и высочайший статус среди узкого круга профессионалов[816] сочетается с фактическим отсутствием автора на карте новейшей русской литературы. Впрочем, поздне- и постсоветская рецепция текстов Харитонова заслуживает отдельного разговора[817].
«Ему бы понравилось его сегодняшнее полупризнание», – писал о Харитонове Олег Дарк в 1993 году[818]. Наверное, можно сказать, что одна из целей нашей книги, завершающейся здесь, состояла в устранении сакраментальной приставки «полу».
Без сомнения, рано или поздно Харитонов будет назван классиком отечественной словесности XX века. И хотя в разговорах о классиках принято подчеркивать «вневременную» и «непреходящую» ценность их произведений, сегодня кажется не менее полезным отметить и историческую обусловленность харитоновских текстов, еще раз напомнить о том, что
Харитонов крепко-накрепко привязан временем к эпохе 60-70-х, эпохе навсегда потерянного советского «рая», эпохе «застоя», которая, вопреки названию, стала началом возрождения русской культуры. Харитонов мог появиться и существовать только тогда, в той стране, в той Москве и только тогда он мог стать тем явлением, которым стал, находясь в достаточно удобном, конформистски-комфортабельном положении «подпольного жителя». Тоскливо-гнетущая атмосфера официоза и полуобвалившаяся уже к тому времени соцреалистическая романтика стали питательной средой возникновения и развития перевернутой (анти)эстетики его произведений (1:11).
Харитонов, действительно, «поймал дух времени, гниения и распада поздних брежневских лет»[819], и, читая «Под домашним арестом», мы встречаем не только пронзительные описания вечных человеческих чувств (любви, тревоги, страха), но и множество характерных знаков, примет и, если угодно, «симптомов» эпохи «длинных семидесятых». А как справедливо указывал Фредрик Джеймисон, «запись симптома никогда нельзя запланировать заранее, она должна состояться постфактум, косвенным путем, стать результатом неудачи или измеримого отклонения реального проекта, обладающего содержанием»[820]. Намеревавшийся говорить о предметах очень специфических (перипетии мужской однополой любви, ландшафты столичного художественного «подполья»), в итоге Харитонов оказался создателем одного из самых тонких и самых точных свидетельств обо всей позднесоветской жизни. Во многом неприглядная (а зачастую и откровенно убогая), жизнь эта нашла своеобразное оправдание в произведениях Харитонова, оказалась «эстетически завершена» в его страстных и сложно сконструированных текстах. Убедиться в магии харитоновских текстов не трудно и сегодня, спустя много лет после их написания (достаточно открыть книгу «Под домашним арестом» практически на любой странице) – но гораздо труднее понять, как эта «магия» работает, за счет чего она возможна и чем обусловлена. Если нам удалось хотя бы отчасти ответить на данные вопросы – мы сочтем наш труд не совсем напрасным.