Так они дошли наконец до Милочкиного дома. Женя преградил ей путь к калитке, упершись рукой в забор, и требовал, чтобы Милочка ответила ему: да или нет. Если нет, то он никогда больше не будет говорить с ней о своей любви. Если да, то он будет любить всю жизнь и никогда не оставит ее. Милочка молчала, опустив голову. «Если она скажет “да”, надо будет ее поцеловать», – подумал Женя. Но она всё молчала. Женя чувствовал, что она не может сказать «нет», но радости не было в его душе, потому что он был отуманен, ошеломлен необычностью происходящего и собственной настойчивостью. И вот вдруг Милочка сказала: «Да». Женя сделал шаг вперед, протянув руки, и напугал бедную девочку. Она метнулась вправо и молча скрылась, а Женя пошел домой, не понимая, что произошло. Она сказала «да», но он напугал и обидел ее. И всё-таки она ответила «да». Зачем он протянул к ней руки? Что теперь будет?
На все эти вопросы Женя получил ответы на следующий день, когда пришел на вечер гимназисток и вызвал Милочку из окружения ее подруг для разговора. Гуляя с ней взад и вперед по гимназическому длинному дворику, он выяснил, что она в самом деле рассердилась на него накануне вечером, но теперь прощает его. Она подтвердила, что тоже любит Женю, и они с наслаждением стали говорить о том, что до сих пор только смутно угадывали. О том, когда она впервые заметила, что Женя любит ее, о разных встречах в прошлом, несчастных и счастливых, и о том, почему это получалось так. Но вот загремел последний марш, и Милочка простилась с Женей. Кто-то из подруг ночевал у нее, поэтому он проводил ее только до угла и сказал шутливо, что, как рыцарь, будет стоять на углу и ждать, пока она не дойдет до дому. И они расстались.
На следующий день Милочка была с ним ласкова, и этот день Женя причислил к счастливым. Впервые он со всей ясностью ощутил, что произошло, и поверил, что любви можно радоваться. Как вспоминал он впоследствии, эти дни во многом определили его жизнь. Началась полоса радостей, но одновременно и мучений такой силы, что они заслонили от него весь остальной мир. Женя не смел назначать Милочке свидание, самая мысль об этом приводила его в ужас. Поэтому он лишь искал встречи с ней и не смел сказать ей ласкового слова. Но его любовь к ней была бесконечна.
Лето 1912 года незаметно перешло в осень, а каникулы – в последний год обучения в майкопском реальном училище. Женя был полон своей неизменной любовью, поэтому все внешние изменения проходили где-то за пределами жизни. Занятия, уроки, будни, праздники – всё это было фоном, который был сознаваем по одному признаку: мешал он или способствовал встречам с Милочкой. Женя ловил ее на улице, по дороге в библиотеку, уговаривал ее пойти погулять в городской сад, и она соглашалась, молча поворачивая в боковую аллею. Они еще дичились друг друга, говорить было не о чем.
Но в эти дни Женя стал писать. Он писал стихотворение, как всегда, очень приблизительно зная, как его закончит. Писал просто потому, что был полон неопределенными поэтическими ощущениями. И вдруг он понял, что может описать придуманное им облако, которое, как палец, поднялось на горизонте. И это представление, сознание того, что он хозяин своего стихотворения, с непонятной силой ударило Женю. Он написал стихи о плохо вырезанном деревенским плотником распятии, перед которым, плача, молилась женщина. Эти стихи привели его в восторг. Возможность выдумывать с неожиданной силой повлияла на его привычную систему писать и даже на его способ жить. Женя словно заново научился ходить и смотреть, а главное – говорить. Его полная невинность в стихотворной технике не только не мешала, а скорее помогала. Он просто ломал размер. Женя обожал Гейне в чтении Бернгарда Ивановича, и размер его стихов помог Жене втискивать то, что он хочет, в его разорванные стихотворные строки. Писать он стал помногу – целыми поэмами.
Первые поэмы Жени были необыкновенно мрачны, о чем свидетельствуют сами их названия – «Мертвая зыбь», «Похоронный марш» и так далее. Женя был настолько счастлив в то время, что описания горя, мрака, отчаяния и смерти не казались ему страшными. Все эти понятия были для него лишь красками богатой палитры, способом писать выразительно. Он нашел способ выразить свою индивидуальность – пусть даже тяжело и нескладно. Женя был счастлив и доволен тем, что нашел дорогу к писательской работе, которая стала для него маяком и целью жизни. Прошло уже полгода с тех пор, когда Женя прочел свои стихи Милочке. Он сделал это сам, потому что непривычный человек не мог бы уловить его размер. Женя читал, объясняя и доказывая, что он хотел сказать. И Милочка иногда соглашалась с ним, а иной раз, по правдивости своей, не скрывала, что стихотворение ей не понравилось.
Нащупав свой путь, Женя стал смелее и увереннее. Теперь он не сомневался, что из него что-то выйдет. Несмотря на то что он писал мрачные стихи и иногда в самом деле приходил в отчаянье, в основном он был весел, и не просто, а безумно весел, и часто заражал этим свойством своих друзей.
С Милочкой с течением времени они стали иногда ссориться, что было естественно, и Женя стремился скорее, любой ценой выпросить прощение, помириться в тот же день. В реальном училище было особое выражение «солка». Это значило – насолить той, в кого влюблен, если поссорился с ней. Не подходить к ней на вечере, умышленно ухаживать за другой и так далее. Но Жене и в голову не приходило хитрить, обижать Милочку умышленно, чтобы наказать. А Милочке хотелось, чтобы он главенствовал, был строг и требователен. Однажды их совместный поход в гости отменился из-за того, что Милочка сказала Жене, что не пойдет, а потом всё-таки пошла туда без него. На следующий день она, выбрав минутку, попросила его не сердиться. «Не сердись», – повторяла она с наслаждением, к его удивлению. И Женю вдруг осенило, что в глубине души она жаждет властного мужского обращения с ней.
В другой раз в пылу ссоры, для того чтобы уверить Милочку в чем-то, Женя взял ее за руку – и сразу умолк. Замолчала и она. Это было счастье, какого Женя еще не переживал, счастье особенной близости, освященной силой любви. Так они и пошли – потихоньку, молча, держась за руки, как дети. С этого скромнейшего прикосновения началась новая эра в истории их любви. Ссориться они стали меньше. При каждой встрече Женя брал Милочку за руку. Ее чуть полная кисть, серо-голубые глаза, ореол светящихся надо лбом волос – вот что заслоняло от Жени всю жизнь. И однажды он обнял Милочку за плечи.
Теперь во время их совместных прогулок они иногда останавливались, Женя обнимал Милочку, а она опускала ему голову на плечо, и так они стояли молча, как во сне. Прошло много времени, пока Женя осмелился осторожно приложиться к ее губам своими – и всё. За все долгие годы его любви он не осмелился ни на что большее. Но тогда он был как в тумане от этих детских ласк, от стихов, от весны. И если бы ему сказали, что Милочка выйдет за другого, – он просто не поверил бы. Это было бы слишком страшно.
Той весной классный учитель спросил Женю без тени раздражения, не хочет ли он остаться на второй год, нет ли у него особых причин для этого. Если нет, то он предлагает ему подтянуться, иначе его не допустят к экзаменам. Женя ответил, что таких причин у него нет, и обещал взяться за учебу. Оказалось, что на педагогическом совете учителя в дружеских тонах говорили о его влюбленности и высказывали предположение, что Женя хочет остаться на второй год из-за Милочки: в женской гимназии было восемь классов – следовательно, она кончала школу годом позже Жени. В итоге Женя исправил свои отметки и приемлемо, хотя и не без труда, прошел через выпускные испытания 1913 года.
Жене выдали аттестат об окончании реального училища. Как быть дальше? Он давно решил стать писателем, но говорить об этом старшим остерегался. Считалось само собой разумеющимся, что Женя должен после среднего получить и высшее образование. Но куда идти? Казалось бы, самым близким факультетом к избранной им профессии был филологический, но для реалиста он был невозможен из-за отсутствия в программе училища латинского и греческого языков. И как все, не знающие куда идти, Женя выбрал юридический факультет. Профессии врача и адвоката были тогда наиболее популярны среди разночинной интеллигенции, они считались либеральными и приносящими наибольшую пользу народу.
В год окончания училища, ввиду незнания латыни, Женя не мог поступить в университет. Но в Москве открылся Коммерческий институт, куда ушли лучшие профессора университета после репрессий, учиненных министром просвещения против революционного студенчества[18]. Родители решили послать документы старшего сына в Коммерческий институт, а затем Женя с отцом приехали в Москву. Приехав туда, они выяснили, что в институт Женя «не принят за отсутствием вакансии». В результате было решено, что он будет жить в Москве, слушать лекции на юридическом факультете в университете Шанявского[19] и готовить гимназический курс латыни, которую должен будет попытаться сдать в декабре при Московском учебном округе.
«В Москву мы приехали вечером и остановились на Тверской в меблированных комнатах “Мадрид” или что-то в этом роде, – вспоминал Шварц. – Помещались они во втором этаже, примерно на том месте, где театр им. Ермоловой. Утром вышел я взглянуть на Москву. Чужой, чужой мир, люди, люди, люди – и всем я безразличен. Отвратительная суета, невысокие грязные дома, множество нищих, жалкие извозчики одноконные, с драными пролетками. Я спустился к Охотному ряду – грязь, грязь, и дошел до Большого театра. Вот он мне понравился…
Кажется, Малая Бронная была продолжением Владимиро-Долгоруковской, вела к Тверскому бульвару. Маленькие лавки, маленькие киношки, пивные, серый полупьяный, в картузах и сапогах, народ, вечером никуда не идущий, а толкущийся на углах у пивных, возле кино. Босяки, страшные, хриплые проститутки – тут я их увидел на улице впервые. Так вот она, столица! Вот предел мечтаний майкопской интеллигенции, город людей, из которых что-то вышло. Обман, мираж, выдумка старших. Где сорок сороков? Бедные, подмокшие на осенних дождях церквушки теряются среди грязных домов».