Все дети Бориса Лукича были очень музыкальны. Музыкальное образование в семье считалось нормой. Частные уроки музыки у проверенных преподавателей были организованы в семье для каждого из детей. Исаак прекрасно играл на фортепиано и аккомпанировал приезжим знаменитостям даже в пожилом возрасте. Лев Борисович пел, обладая приятным баритоном, и высокопрофессионально играл на скрипке. Одно время ему даже прочили карьеру певца, но он решил стать врачом, продолжая играть на скрипке даже тогда, когда из-за инфекции, внесенной при операции, ему пришлось удалить фалангу указательного пальца правой руки.
Отношения Бальбины Григорьевны с Марией Федоровной были непростыми, как это нередко случается у свекрови и невестки. Поэтому, приезжая в Екатеринодар, Лев Борисович с семьей никогда не останавливался у родителей, а снимал квартиру неподалеку. «Я знал, что бабушка и мама друг с другом не ладят, и это явление представлялось мне обязательным, я привык к нему, – писал впоследствии Евгений Львович. – Я не осуждал бабушку за то, что она ссорится с мамой. Раз так положено – чего же тут осуждать или обсуждать. <…> Мама была неуступчива, самолюбива, бабушка – неудержимо вспыльчива и нервна. Они были еще дальше друг от друга, чем обычные свекровь и невестка. Рязань и Екатеринодар, мамина родня и папина родня, они и думали, и чувствовали, и говорили по-разному, и даже сны видели разные, как же могли они договориться? Впрочем, дедушка, папин отец, молчаливый до того, что евреи прозвали его “англичанин”, суровый и сильный, ладил с мамой и никогда с ней не ссорился, уважал ее. У бабушки часто случались истерики, после чего ей очень хотелось есть. На кухне знали эту ее особенность и готовили что-нибудь на скорую руку, едва узнавали, что хозяйка плачет. И к истерикам бабушки относился я спокойно, как к явлению природы. Вот я сижу в мягком кресле и любуюсь; бабушка кружится на месте, заткнув уши, повторяя: “ни, ни, ни!” Потом смех и плач. Папа бежит с водой. Эта истерика особенно мне понравилась, и я долго потом играл в нее».
В периоды жизни в Екатеринодаре маленький Женя с отцом по воскресеньям ходили обедать к деду. Женю тепло принимали и вкусно угощали бабушка с дедушкой и дяди с тетями. Но однажды, по детской прихоти, Женя отказался идти на такой обед, что страшно рассердило его отца, который больно дернул мальчика за руку, услышав отказ.
Вспоминая, как в 1904 году он с матерью и братом летом останавливался в Екатеринодаре по дороге в Одессу, Шварц пишет: «Бабушку свою я видел тем летом последний раз в жизни, по дороге в Одессу, а с дедушкой подружился и простился на обратном пути. Дед, по воспоминаниям сыновей молчаливый, сдержанный и суровый, мне, внуку, представлялся мягким и ласковым. Всю жизнь он сам ходил на рынок, вставая чуть ли не на рассвете. Мы с Валей[4] ждали его возвращения, сидя на лавочке у ворот. Издали мы узнавали его статную фигуру, длинное, важное лицо с эспаньолкой и бежали ему навстречу. Он улыбался нам приветливо и доставал из большой корзины две сдобные булочки, еще теплые, купленные для нас, внуков. И мы шли домой, весело болтая, к величайшему умилению всех чад и домочадцев, как я узнал много лет спустя. А в те дни я считал доброту и ласковость дедушки явлением обычным и естественным». На обратном пути из Одессы в Майкоп они снова ехали с пересадкой в Екатеринодаре, и дедушка неожиданно пришел их проводить: «Когда мы уже сидели в поезде, я, глядя в окно, вдруг увидел знакомую, полную достоинства фигуру деда… Он был несколько смущен вокзальной суетой. Поезд наш стоял на третьем пути, и дедушка оглядывался, чуть-чуть изменив неторопливой своей важности. И увидев меня у окна, он улыбнулся доброй и как будто смущенной улыбкой, шагая с платформы на рельсы, пробираясь к нам. Он держал в руках коробку конфет. Много лет вспоминалось старшими это необычайное событие – дедушка до сих пор никогда и никого не провожал! Он, несмотря на то что мама была русской, относился к ней хорошо, уважительно, а нас баловал, как никого из своих детей. И вот он приехал проводить нас, и больше никогда я его не видел».
Бабушка и дедушка Шварца по материнской линии на лето снимали дачу в Рюминой Роще – чудесном массиве дубовых и березовых рощ под Рязанью. В этой семье отношения были проще и веселее. Отец Марии Федоровны, Федор Сергеевич Шелков, владел цирюльней. В его заведении, помимо стрижки и бритья, оказывался широкий спектр других услуг – ставили пиявки и банки, отворяли кровь, выдергивали больные зубы и так далее. Женя запомнил, что всегда, когда он заходил в цирюльню к деду, там пахло лавандовой водой, стрекотали ножницы, вертелись особые головные щетки, похожие на муфту с двумя ручками, а дед и мастера весело приветствовали его.
В соответствии с семейными преданиями считалось, что Федор Сергеевич – незаконнорожденный сын рязанского помещика Телепнева. Дочери Телепнева всю жизнь навещали его и нежно любили, а когда их экипаж останавливался у цирюльни, жена Федора Сергеевича говорила ему, улыбаясь: «Иди встречай, сестрицы приехали». До женитьбы он жил с фамилией Ларин, а затем почему-то взял фамилию жены – возможно, это было как-то связано с незаконным происхождением.
Федор Сергеевич был человеком сдержанным и спокойным. Отец Жени любил рассказывать о том, что свою первую хирургическую практику он получил в цирюльне своего тестя, который доверил ему выдернуть зуб у одного из своих пациентов. Лев Борисович выдернул зуб, но не тот, который следовало. Федор Сергеевич спокойно и хладнокровно довершил начатое дело, выдернув у пациента и больной зуб. «Главное чудо было в том, – рассказывал об этом происшествии Евгений Львович, – что больной не обиделся».
Мария Федоровна ни разу не слышала, чтобы ее отец на кого-либо повысил голос или сказал резкое слово. А жизнь его была нелегкой. Когда в тридцатые годы мать Шварца и ее сестра, проживавшие к тому времени в коммунальных квартирах, решили взглянуть на дом, в котором выросли, то ужаснулись тесноте, в которой прошло их детство.
Несмотря на то что Федор Сергеевич был мирным человеком, он часто грозился, что выпорет внука крапивой, и тот называл его крапивным дедушкой. Был он, вероятно, несколько расточителен, поскольку Женя запомнил, как однажды они ехали на извозчике и дедушка просил его никому об этом не говорить. Женя обещал и выполнил бы свое обещание, если бы не разбились яйца, которые они везли на дачу. Жене очень понравились слова извозчика, сказавшего с грустью: «Эх, привезли хозяйке яичницу вместо яиц!» Эти слова показались Жене настолько смешными, что за общим чаем он повторил эту шутку, чем вызвал общий хохот и смущение деда. Бабушка так смеялась, что даже не огорчилась, хотя была намного более экономной, чем ее супруг.
Семейные истории, сохранившиеся в памяти Евгения Львовича, указывают на особенную чуткость в отношениях Марии Федоровны с ее отцом. Однажды, еще совсем девочкой, она узнала о том, что семья находится на грани разорения. И в воскресенье, когда вся семья была в церкви, она со слезами стала молиться со всей силой, на которую была способна. Через два дня после этого Федор Сергеевич выиграл деньги по займу, что убедило его дочь в том, что это было дано по ее молитве. В другой раз она заметила особенную печаль на лице отца, подошла и приласкалась к нему. Это глубоко тронуло Федора Сергеевича, и он часто напоминал этот случай уже взрослой Марии Федоровне. Ему казалось удивительным то, что его дочь почувствовала, что ему грустно.
Федор Сергеевич умер от кровоизлияния в мозг, когда Женя был еще совсем маленьким, и у внука сохранилось совсем немного воспоминаний о дедушке по материнской линии.
Бабушка Александра Васильевна Шелкова после смерти мужа осталась жить в Рязани с семью детьми. Дети были веселыми и энергичными, любили шутки и розыгрыши. Мария Федоровна вспоминала, как привезла Льва Борисовича знакомить его со своей семьей и как ее братья, пока играли с ним в городки, задразнили его до такой степени, что он вспылил и был готов сбежать из дома. Ее саму они изводили тем, что ее жених приехал стриженным наголо; она рассказывала им, что жених ее красавец, а «привезла чудовище».
Все братья и сестры Марии Федоровны были талантливыми актерами, а сама она считалась хорошей хара́ктерной актрисой. Иногда они выступали в любительском кружке, которым руководил барон Николай Васильевич Дризен, в будущем известный мемуарист и историк театра, один из руководителей широко известной в Петербурге художественно-драматургической студии «Старинный театр». В кружке часто ставили пьесы Островского. Когда восемнадцатилетняя Маша сыграла Галчиху в пьесе «Без вины виноватые», Дризен не хотел верить в то, что она не видела в этой роли знаменитую Ольгу Садовскую и играла без ее влияния. Иван Иванович Проходцев, двоюродный брат Жени Шварца, сын Александры Федоровны, надолго запомнил постановку «Грозы», в которой «Мария Федоровна играла Кабаниху, мама – Катерину, а дядя Гаврюша – Дикого». Однако никто из исключительно одаренных Шелковых не сделал театральной карьеры.
Маленький Женя, видя, как его мама привязана к брату Николаю, также любил его больше других своих дядюшек и тетушек. Он был и скульптор, и на все руки мастер, и глубоко чувствующий, всё понимающий человек. Женя всегда ждал от него чудес, и дядя Коля никогда не обманывал его ожидания. То он показывал ему коробочку, в которой как живые, подчиняясь движениям его пальцев, плясали красные ягоды шиповника. То торжественно звал Женю в темный дачный коридор и в разгар лета показывал ему зиму. Когда неожиданно загорался яркий свет, напротив Жени оказывался Снегур с метлой в руках и светящимися глазами. С неба валил снег, и все восхищались этим чудом, кроме Жениной бабушки, ворчавшей, что Николай сожжет дом своими бенгальскими огнями.
Несмотря на скромнвй достаток Федора Сергеевича, он умудрился дать всем своим детям хорошее образование. Его старший сын Гавриил стал акцизным чиновником, ответственным за поступление налогов от продажи алкоголя в казну. Федор окончил юридический факультет и работал мировым судьей в Одессе. Николай стал служащим Тульского оружейного завода. Сестры Марии Федоровны – Александра, Екатерина и Зинаида – создали свои семьи и тоже уехали из родительского дома.