Выдумка Шварца была неистощима. В разные вечера он менял подробности суда. Он создавал все новые и новые обстоятельства дела. И хотя не произносилось ни слова, можно было понять, что подсудимый – воришка, притворщик, что судья – бурбон, прокурор – зверь, что адвокат льстит судьям и неловко выгораживает подзащитного. Фантазия его в этом курьезном спектакле работала без устали, а “язык” героев поражал точностью подслушанных собачьих интонаций».
Директор театра Горелик был вместе с тем и секретарем Наробраза. «Он принадлежал к виду молчаливых и властных людей, – писал Шварц. – Несмотря на свой возраст (ему было 22–23 года), он заставлял себя слушаться как старший. Он вел театр со свирепой и молчаливой энергией… Идеологом театра являлся сам заведующий Наробразом К. Суховых. Я знал его как фельетониста “Кубанского края”, где подписывался он – “Народин”. Это был высокий, постноватый на взгляд человек, с длинными прямыми волосами и морщинистым лицом. Было ему, вероятно, под сорок. Суховых перед каждым спектаклем выступал перед занавесом, говорил вступительное слово, увязывая пьесу с сегодняшним днем. Одна была близка ему как трагедия, другая – как широкое историческое полотно, третья – как продукт народного творчества, – Луначарский приучал широко мыслить».
Одновременно с ростом популярности «Театральной мастерской» продолжалось стремительное сближение Шварца с Гаянэ Халайджиевой. Регистрация их брака состоялась 20 апреля 1920 года в Никольской армянской церкви. Для матери Гаянэ, и особенно для ее братьев, брак дочери-армянки с евреем был чем-то противоестественным, и потому они потребовали, чтобы Евгений принял армянскую христианскую веру. Шварц был равнодушен к религии и согласился. В его паспорте с тех пор еще долго было указано: «Евгений Шварц – армянин».
Свадьбу праздновали у матери Гаянэ в Нахичевани, армянском пригороде Ростова. «Был голодный 20-й год, – вспоминала Гаянэ Николаевна. – Город только что был освобожден красными. Стол был настолько беден, что когда мама увидела вазу с сахаром, которую подарили братья, у нее вырвалось радостное восклицание. Это было большой удачей. Немедленно сахар был мелко поколот и выдавался гостям как большое лакомство. После “свадебного чая” мы пошли в город, где сняли маленькую комнатку.
Сразу же около нашего дома остановилось несколько фаэтонов, обвешанных нашими артистами, и нас повезли в особняк Черновых, где помещался наш театр. На беломраморной лестнице по бокам в два ряда стояли артисты, не поместившиеся в фаэтоны. Оркестрик исполнил туш. В зале мы чуть не рухнули. Стулья были убраны, и посередине стоял огромный стол, ломившийся от яств, вплоть до черной икры. Всё это устроили наши артисты.
Потом нас долго провожали домой. Мы уговаривали друзей идти по домам, и постепенно все разошлись. Остался один Саша Остер, который непременно хотел проводить нас до самого дома. Каким-то образом ключ от нашей комнаты оказался у него, и он торжественно пригласил нас войти. Кровать была застелена великолепным шелковым стеганым одеялом, а поверх лежало платье и белая шляпа. На столе стоял массивный письменный набор для Жени. Это были подарки наших артистов. Тут мы снова прослезились».
При всей своей незаурядности и актерском таланте Женя Шварц тосковал в театре и не верил, что театральное искусство по-настоящему имеет к нему отношение. «Теперь я женат, я артист, я ненавижу свое дело, – вспоминал Шварц свои ощущения того времени. – Я не пишу, как в те дни, когда шли мы с Юркой по морю, а главное, не знаю, как писать. Спасительное чувство, что всё это “пока”, и мечты утешали меня».
Как вспоминает Моисей Янковский, Шварц играл в «Театральной мастерской» характерные роли, в которых всячески обыгрывалась его худоба. В юности он был очень худ, так что об общих знакомых говорили: он худой почти как Шварц. Евгений был актером гротеска. В мастерской он исполнил запомнившиеся зрителям роли Звездочета в блоковской «Незнакомке», Священника в «Пире во время чумы» и Сальери в «Моцарте и Сальери» Пушкина, Пилата в «Иуде, принце Искариотском» Ремизова, рыбака Симона в «Гибели “Надежды”» Гейрманса, Снорре в «Гондле» Гумилева и некоторые другие.
Рассказывая об актерах мастерской, Шварц отмечал, что самой заметной фигурой из них был Марк Эго, успевший до приезда в Ростов поработать в одной из студий Московского Художественного театра. «Шумной, простоватой, но сильной своей натурой завоевал он заметное место на незримом, но вечно волнующемся актерском форуме, – писал Шварц. – Небольшого, нет, среднего роста, густоволосый, черноволосый, румяный, он не очень походил на актера в старом представлении. МХТ любил принимать в студию именно таких: интеллигентных, темпераментных, недовольных… Но Марк был еще и простоват. Не в смысле разума. Никак! В смысле вкуса. Сказывалось это прежде всего в псевдониме: Эго! И в отсутствии чувства юмора: он брал у времени всерьез его случайные, шумные, третьесортные признаки. Так он и играл, и жил, и обсуждал театральные дела».
Двоюродный брат Антон, с которым Женя с детства был очень близок и вслед за которым пришел в ростовский театр, также играл в «Театральной мастерской» заметную роль. «Он был образованнее, да и умнее всех нас, – вспоминал Шварц. – Говорил на заседаниях художественного совета всегда ясно и убедительно. Спокойствием своим действовал умиротворяюще на бессмысленные театральные междоусобицы. Читал он великолепно. Играл холодновато. Он и Марк Эго были героями, а на амплуа героини – Холодова, играющая тогда под фамилией своей настоящей – Халайджиева. Она была талантливее всех, но именно о ней можно было сказать, что она человек трагический. По роковой своей сущности она только и делала что разрушала свою судьбу – театральную, личную, любую. Она была девять лет моей женой». Последний комментарий красноречиво говорит о том, что брак Шварца и Гаянэ не был счастливым.
А вот еще несколько великолепных шварцевских зарисовок 1950-х, относящихся к актерскому составу и атмосфере «Театральной мастерской» тех лет: «Вот входит в репетиционную комнату Костомолоцкий, костлявый и старообразный, и на пороге колеблется, выбирая, с какой ноги войти… Голос у него был жестковатый, неподатливый, но владел своим тощим телом он удивительно. Это был прирожденный эксцентрический артист. Этот новый вид актерского мастерства чрезвычайно ценился в те дни. Через несколько лет Костомолоцкий прославился в постановке “Трест Д.Е.” у Мейерхольда в бессловесной роли дирижера джаза.
Более традиционным комиком являлся армянин, адвокат Тусузов, осторожный, неслышный, косо поглядывающий из-под очков своими маленькими глазками. И всё-то он приглядывался, и всё-то он прислушивался, выбирая дорожку побезопаснее. Одинокий, он и в театре держался бобылем, не вызывая, впрочем, враждебных чувств в труппе. Уж очень он был понятен и безвреден со всеми своими хитростями. И актер был хороший – он до сих пор играет в Театре сатиры. Рафа Холодов, рослый, красивый, играл любовников, что давалось ему худо. Он мгновенно глупел и дурнел на сцене и всё злился – явные признаки того, что человек заблудился. И только в дни наших капустников, играя комические и характерные роли, он преображался. Исчезал недавно кончивший гимназию мальчик из солидной семьи, которому ужасно неловко на сцене. Угадывался вдруг талант – человек оживал. И в конце концов он так и перешел на характерные роли и стал заметным актером в Москве с тридцатых годов. Фрима Бунимович, или Бунина, тогда жена Антона Шварца, преданнейше в него влюбленная, огромноглазая, большелобая, маленькая, худенькая, была одарена разнообразно. Она всё светилась, светилась, никогда не была спокойна, и черные глазища ее всё мерцали, как от жара. Иногда бывали у нее припадки, когда ее сгибало, она поднималась, как мостик, от пяток к затылку, дугой. Она и рассказы пробовала писать, и стихи. И томилась без ролей, и всё обхаживала в вечной тревоге Тоню. Разные, то утешительные, то враждебные мне люди собрались и образовали театр».
А вот как Шварц описывает приготовления перед началом спектакля «Театральной мастерской»: «Вечер. Дежурный режиссер сегодня Надеждов – по очереди присутствуют они на спектаклях, то он, то Любимов. Насмешливо щурясь, по-актерски элегантный, любо-дорого смотреть, бродит он возле актерских уборных, торопит актеров, называя их именами знаменитостей: “Василий Иванович, на сцену! Мариус Мариусович! Николай Хрисанфыч!”[39].
Но вот Суховых придает спокойное, даже безразличное выражение своему длинному лицу. И выходит на просцениум. Свет в зрительном зале гаснет. Начинается. Мы собираемся у дверей единственного входа на крошечную нашу сцену. Глухо доносятся из-за занавеса слова Суховых. Он говорит об эпохе реакции, о борьбе темных и светлых сил. О победе пролетариата, которому нужно искусство масштабное, искусство больших страстей. Вежливые аплодисменты. Насмешливое лицо Надеждова становится строгим и внимательным. Суховых торопливо проходит через сцену. “Занавес”, – шепотом приказывает Надеждов, и начинается спектакль, и только катастрофа – пожар, смерть, землетрясение – может его прервать».
Так Евгений, его жена Гаянэ и вся труппа «Театральной мастерской» провели 1920–1921 годы. Все события, которые разыгрывались за стенами театра, занимали их смутно, только изредка врываясь к ним. Как рассказывал Шварц, во время наступления армии генерала Врангеля осенью 1920-го артистам труппы предложили идти в Красную Армию добровольцами. Многие записались, но тут же мобилизация была отменена. Другой характерный эпизод был связан с изъятием излишков у ростовской буржуазии. Однажды ночью вдруг дали свет. В их комнату вошли рабочие с винтовками, спросили добродушно: «Артисты?», посмотрели удостоверения и вышли, ни на что не взглянув. Впрочем, с первого взгляда можно было догадаться, что излишков у них нет.
Иногда они зарабатывали в «Подвале поэтов». Длинный, синий от табачного дыма подвал этот заполнялся каждый вечер, и Шварц со своими товарищами за тысячу-другую обесцененных рублей читали там стихи, участвовали в постановках или сопровождали чьи-нибудь лекции. А лекции в «Подвале поэтов» читались часто – то вдруг о немецких романтиках, то о Горьком (тогда они ставили «Девушку и смерть»), то о новой музыке. Однажды на длинной эстраде появился «председатель земного шара» В