елимир Хлебников. Говорили, что он возвращается из Персии. Шварцу запомнилось, что он был одет в ватник и читал, сидя за столом, едва слышно, странно улыбаясь, свою статью о цифрах. На другой день после этого чтения Гаянэ видела его на рынке, где он пытался обменять свой ватник на фунт винограда. Очевидно, председатель Союза поэтов Рюрик Рок, в руках которого были сосредоточены все дела «Подвала», не заплатил Хлебникову за его выступление накануне.
И вот завершился театральный сезон 1920/21 года. «Театральная мастерская» дала свой последний в этом сезоне спектакль, и труппа разошлась по домам. Уже были разобраны декорации, и только несколько актрис задержались, чтобы обсудить свои дела. В этот момент, как вспоминала Гаянэ Халайджиева, в театр с улицы вошел довольно неопрятный мужчина и спросил, где здесь дирекция. Ему небрежно указали наверх. Он поднялся по винтовой лестнице, а через несколько минут оттуда буквально скатился директор театра и сообщил, что в театр пришел Николай Гумилев и просит поставить его «Гондлу». Собрать труппу оказалось делом несложным. Затем актеры сами поставили декорации и сыграли спектакль для двух зрителей – автора пьесы и директора театра. Постановка Гумилеву понравилась, и после окончания спектакля он поднялся на сцену и поцеловал Антона Шварца, исполнявшего главную роль в спектакле, в губы. Он поблагодарил всех актеров и сказал, что такой театр надо перевозить в Петроград.
О постановке его пьесы в Ростове Гумилев узнал от знаменитого художника Юрия Анненкова, посетившего спектакль и написавшего о нем рецензию, которая была опубликована в газете «Жизнь Искусства» 21 августа 1920 года. «Поэтическая сущность, поэтическая форма драмы Гумилева были выдвинуты ими с неожиданным мастерством и чуткостью на первый план, – писал Анненков. – В противоположность общепринятому на сцене уничтожению стихотворной фонетики, заменяемой разговорной выразительностью, ростовские студисты ритмически скандировали строфы поэта, где каждое слово, каждая запятая имеют решающее значение». Летом 1921 года Гумилев совершил поездку в Севастополь и во время стоянки поезда в Ростове разыскал «Театральную мастерскую».
Как рассказывала Гаянэ Халайджиева, никто не придал серьезного значения словам Гумилева, решив, что таким образом он просто выражает свою благодарность актерам. Но через несколько месяцев мастерская получила официальный вызов в Петроград и приглашение стать Литературным театром при петроградском Доме писателей. Оценив перспективы, труппа незамедлительно собралась в путь. У Жени Шварца в этот момент не оказалось денег на переезд, и он пошел на базар продавать свою студенческую тужурку. «Базар начинался длинной человеческой рекой, тянущейся вдоль бульваров, под акациями, – вспоминал Шварц. – Впадала эта река в огромное человеческое озеро, над которым виднелись островки: мажара с арбузами или клетками, из которых высовывались длинные гусиные шеи, или кадками со сметаной и маслом. На циновках прямо на земле горою вздымались помидоры, и капуста, и синенькие, и на таких же циновках разложены были целые комиссионные магазины: тут и фарфор, и старые ботинки, и винты, и гвозди, и книжки. Вещи обычно удавалось продать еще на бульваре. Если дойдешь до самого базара, – худой признак. Значит, нет спроса на твой сегодняшний товар. Студенческую тужурку купили скоро, и сердце у меня вдруг сжалось, когда увидел я, как парень с маленькой головой уносит ее. Мне почудилось, что это моя молодость уходит от меня».
Шварцу было тогда двадцать четыре, почти двадцать пять лет, и он всё как-то не верил, что переезд в Петроград состоится и он выберется из театральной колеи, которую воспринимал как чуждую, случайную для себя стихию. «Я ненавидел актерское ремесло и с ужасом чувствовал, что меня занесло не туда», – вспоминал он впоследствии. Уже были поданы и погружены вагоны – две теплушки с нарами для актеров в одной и театральным имуществом в другой. Поезд отправился, оставляя позади раннюю молодость Евгения Шварца. Впереди его ждали петроградская жизнь и встреча с подлинным призванием.
Часть втораяСтановление писателя
Глава перваяПереезд в Петроград
Путь в Петроград лежал через Москву, где труппу встречал директор «Театральной мастерской» Горелик. От него они узнали о том, что Гумилев был расстрелян по делу об участии в таганцевском заговоре[40], но до ареста успел всё подготовить для прибытия труппы ростовского театра.
К исходу третьих суток пути, 5 октября 1921 года, они прибыли в Петроград. Город показался Евгению необычайно темным – по всей видимости, это ощущение было связано не только с недостатком освещения во времена послереволюционной разрухи, но и с темным, туманным пониманием Шварцем собственного будущего в этом городе. «И, шагая по Суворовскому, испытывал я не тоску… а смутное разочарование, – вспоминал он о своем приезде в Петроград осенью 21-го года. – Мечты сбылись, Ростов – позади, мы в Петрограде, но, конечно, тут житься будет не так легко и просто, как чудилось. Петрограду, потемневшему и притихшему, самому туго. Навстречу нам то и дело попадались красноармейцы, связисты – тянули провода: ночью сгорела телефонная станция».
Всю труппу разместили на втором этаже Первого отеля Петросовета, на углу Невского и Владимирского проспектов. Комнаты оказались большими и светлыми, но холодными. Посередине самой большой комнаты стоял стол, накрытый белоснежной скатертью, на нем – графины с водой. В подвале обитало множество крыс, которые безнаказанно забирались наверх по шкафам и оттуда для развлечения прыгали вниз на постели, сбегая затем на пол. Крысы пожирали или утаскивали в свои норы всё, что оставалось без присмотра – так, что даже ботинки приходилось прижимать ножками кроватей на время сна. На ночь включали свет. Быт был по существу общим, коммунальным, и это обстоятельство значительно облегчало заботы каждого. Участники труппы получали довольствие, чаще всего – картошку. Организовали график дежурств, дежурные отвечали за уборку и приготовление еды.
Шварца поразили своей красотой деревья на Мойке, напротив Елисеевского особняка, в то время – Дома искусств. Несмотря на то что был уже октябрь, они стояли пышные, без единого желтого листика, и Евгению чудилось, что они обещали ему счастье.
Помещение под театр труппа получила в Третьем Доме Просвещения на Владимирском, 12. Днем шли репетиции и подготовка декораций к новой сцене, а вечером, если выдавалось свободное время, гуляли по пустынному городу или общались с новыми знакомыми. Так театр готовился к открытию сезона.
Однажды Женя и Тоня решили навестить Мариэтту Шагинян[41] в Доме искусств, который помещался в елисеевском особняке на углу Мойки и Невского. Надо сказать, что Дом искусств (сокрашенно ДИСК) был задуман Максимом Горьким, чтобы объединить в своих просторных стенах литераторов, художников, музыкантов и актеров, чтобы стать центром всех искусств, где в общении с мастерами росла бы художественная молодежь. Задачами такого центра были также организация литературно-музыкальных вечеров, концертов и выставок, издание книг. Дом искусств представлял собой дворец постройки XVIII века, занимающий целый квартал между Мойкой, Невским и Морской и состоящий из трех этажей, включающих 63 комнаты. Семинар литературной критики вел здесь Корней Чуковский, семинар прозы – Евгений Замятин; в Доме искусств также в разное время размещались несколько издательств и семинаров, каждый из которых оставил тот или иной след в литературной жизни Петрограда. Среди ведущих таких семинаров были, в частности, Николай Гумилев, Михаил Лозинский, Виктор Шкловский и другие.
Шагинян очень доброжелательно относилась к «Театральной мастерской» еще с ростовских времен. «Увидев деревья вдоль набережной, высокие, с пышной и свежей зеленью, несмотря на осень, я испытал внезапную радость, похожую на предчувствие, – вспоминал Шварц свое первое посещение Мариэтты Шагинян. – Длинными переходами попали мы в большую комнату со следами былой роскоши, с колоннами и времянкой. И тут я впервые увидел Ольгу Форш[42], которая была у Шагинян в гостях. Мариэтта Сергеевна принадлежала к тем глухим, которые говорят нарочито негромко. Выражение она имела разумное, тихое, тоже несколько нарочитое, но мне всегда приятное. Приняла она нас ласково.
Зато Ольга Дмитриевна пленила меня и поразила с первой встречи. Она принадлежит к тем писателям, которые в очень малой степени выражают себя в книжках, но поражают силой и талантливостью при личном общении. Форш, смеясь от удовольствия, нападала на Льва Васильевича Пумпянского[43], которого я тогда вовсе не знал. Смеялась она тому, что сама чувствовала, как славно у нее это получается. Говорить приходилось громко, чтобы слышала Шагинян. Казалось, что говорит Форш с трибуны, и это усиливало еще значительность ее слов. И прелестно, особенно после идиотских театральных наших свар, было то, что нападала она на Пумпянского с высочайших символистско-философских точек зрения. Бой шел на небесных пространствах, но для обличений своих пользовалась Ольга Дмитриевна, когда ей нужно было, земными, вполне увесистыми образами. И мы смеялись и понимали многое, понятия не имея о предмете спора».
В целом литературная атмосфера Петрограда показалась Шварцу куда более человечной, чем в московском литературном кафе «Стойло Пегаса». Он чувствовал себя влюбленным почти во всех без разбора людей, ставших писателями. И это, вместо здорового профессионального отношения к ним и к литературной работе, погружало его в робкое и почтительное оцепенение. «И вместе с тем, – писал Шварц, – в наивной, провинциальной требовательности своей я их разглядывал и выносил им беспощадные приговоры. Я ждал большего. От них, от Москвы в свое время. А писатели стали бывать у нас в гостях. Взял нас под покровительство Кузмин, жеманный, но вместе с тем готовый ужалить.