<…> Он страдал бессонницей. Спал урывками. Отделившись от семьи проходной комнатой, он часов с трех ночи бросался из одной работы в другую с одинаковой силой и с отчаянием и восторгом».
Шварц по просьбе Чуковского приходил к нему рано утром и в своем обожании литературы старался угадать каждое выражение его глаз. За несколько дней он научился понимать признанного жреца этой далекой и недоступной, как ему казалось, литературы. «Показывая руками, что он приветствует меня, прижимая их к сердцу, касаясь пальцами ковра в поясном поклоне, он глядел на меня, прищурив один свой серый прекрасный глаз, надув свои грубые губы, – с ненавистью», – описывал Шварц утреннее приветствие Корнея Ивановича, не слишком обижаясь на своего начальника. Затем Корней Иванович спешил дать ему поручение, и Шварц шел то в Публичную библиотеку, то к кому-нибудь из историков литературы.
«Пожалуй, основная и непременнейшая обязанность секретаря или помощника заключалась в том, чтобы разделять все умственные увлечения моего отца, – вспоминал Николай Чуковский, – будь то увлечение детским языком, или текстами Некрасова, или тайнописью Слепцова, или искусством перевода, или Блоком, Ахматовой, Репиным, Маяковским. Секретарь служил для моего отца первой проверкой всего, что он писал: он читал ему свои наброски и черновики и жадно следил по его лицу, какое это производит впечатление. Таким образом, секретарь прежде всего был собеседник, на котором проверялись мысли. Все остальные обязанности секретаря – ходить с поручениями в издательства, доставать нужные книги в библиотеках, подходить к телефону, надписывать и заклеивать конверты – носили третьестепенный характер. Естественно, что секретарь должен был быть человеком, мнение которого отец мог уважать. Если секретарь не любил литературу, оказывался невосприимчивым к ней, он долго не удерживался. Зато человеку пытливому, истинно литературному секретарство у моего отца давало образование, которого не мог дать университет».
Иногда для Шварца находилось занятие в пределах кабинета, и тогда он садился за маленький столик с корректурами. Корней Иванович посвятил его в нехитрое искусство вносить правки в гранки, ставя знаки на полях и в тексте. Когда через две-три строчки Шварц зачитывался тем, что надлежало проверять, бывало, что у них завязывались разговоры о литературе. Но, как вспоминал Шварц, среди разговора Корней Иванович, словно вспомнив нечто, вдруг мрачно уходил в себя, прищурив один глаз. Впрочем, и до этого знака невнимания, говоря с секретарем, он жил своей жизнью.
Если дела требовали, чтобы Корней Иванович оторвался от письменного стола, то он, полный энергии, выбегал из дому и мчался к трамвайной остановке. Он учил Шварца всегда поступать именно таким образом: «Если трамвай уйдет из-под носу, то не по причине вашей медлительности».
Когда Шварц возвращался, выполнив поручения, и докладывал Чуковскому о результатах своих трудов (побывал у литературоведа Лернера, в Публичной библиотеке, попытался попасть к художнику Замирайло и т. д.), то реакция Корнея Ивановича бывала достаточно неопределенной, и Шварца зачастую охватывало чувство нереальности всего происходящего. «Зачем ходил я к Лернеру, в Публичную библиотеку, к Замирайло? – спрашивал себя Шварц – Нужно ли было Корнею Ивановичу, чтобы я выполнял все эти поручения, или он просто хотел от меня избавиться? И нужен ли ему вообще секретарь? Да и сам Корней Иванович – тот ли, которого я столь почитал издали в студенческие времена за то, что он был в самом центре литературы, представлял ее и выражал? Что он такое на новой почве, в новой жизни? Существует ли он? Мысли подобного склада часто овладевали мной в те дни». Шварцу приходилось сталкиваться с самыми грубыми проявлениями коммунального быта; странностями художника Замирайло, который никому не открывал, находясь дома; скепсисом литературоведа Лернера, считавшего Корнея Ивановича ненастоящим работником, легкомысленным журналистом, взявшим на себя ношу не по плечу. «Куда бы я ни шел, с кем бы ни говорил, – меня преследует предчувствие неприятности, даже позора», – описывает Шварц свое состояние в процессе выполнения поручений Чуковского.
Однажды Шварц ходил объяснять, что Чуковскому неправильно начислили налог. Он был начисто лишен счастливого дара весело и спокойно разговаривать с начальниками, в каком бы чине они ни состояли, и, скорее, в глубине души радовался отказу, поскольку он означал скорейшее завершение невыносимого для него диалога. И всё же в городском финотделе Шварц доказал одному из инспекторов, что произошла ошибка, после чего Корнею Ивановичу уменьшили налог на шестьдесят миллионов. Чуковский впервые поклонился Шварцу в пояс и назвал его «не секретарем, а благодетелем».
В другой раз Корней Иванович поручил Шварцу продать на рынке авторские экземпляры своих только что вышедших книг, но в книжной лавке Евгения Львовича приняли за подозрительную личность, укравшую книги в типографии. Он ушел, в ярости хлопнув дверью, но в другие магазины пойти не посмел.
Шварц, при тогдашней своей любви ко всему, что связано с литературой, наслаждался любыми рассказами Корнея Ивановича, угадывая даже в их недостоверности долю правды, внося поправки в его обвинения, смягчая приговоры, по большей части смертные. Но разногласий между ними не было. Если Чуковский выговаривал Шварцу, тот терпеливо это сносил. А Чуковский, обладая повышенной чувствительностью, не мог не видеть того, как бережно, с каким почтением относился к нему Шварц.
И всё же эссе Шварца «Белый волк», написанное в 1950-х, многократно подчеркивает человеческую холодность, бессердечность Корнея Ивановича. Как чувствовал Евгений Львович, работа и эстетика для Чуковского были важнее живых человеческих и даже внутрисемейных отношений, люди рассматривались им прежде всего под углом их ценности для литературы, качества их текстов, что было категорически неприемлемо для Шварца. При этом не вызывает сомнений тот факт, что Чуковский навсегда остался для него высоким авторитетом в литературе и искусстве.
Как вспоминал Николай Чуковский о Шварце, жил он тогда на Невском, недалеко от Литейного, во дворе доходного дома, в маленькой квартиренке с таким низким потолком, что до него можно было достать рукой. Эту квартиру на Невском, 74 сам Шварц описывал как «крошечную, во втором этаже, полусгоревшую», площадь самой большой комнаты в которой составляла метров двенадцать. Об удобствах по-прежнему не было речи, поскольку, как вспоминал писатель, «на полу мокрая тряпка зимой в несколько минут покрывалась инеем». Однако, это было уже их собственное жилье, которое «добыла» Гаянэ. «У Жени Шварца, – писал Николай Чуковский, – была тогда большая и очень трудная семья. Ганя Холодова привезла с собой из Ростова свою мать и своего младшего брата Федю. Теща Шварца, Искути Романовна Халайджиева, была красивая, добрая и мудрая старуха, почти неграмотная, хотя происходила из хорошей армянской семьи – ее родной дядя был Налбандян, известный армянский просветитель, друг Герцена. Федя, пламенный юноша с гортанным голосом, скоро женился, и в квартиренке обосновалась еще и его жена Леля – сдобная бело-розовая блондинка. В этом шумном семействе Женя – с тихим голосом, грустным юмором и деликатной уступчивостью – совершенно терялся. У него не было места ни для работы, ни для отдыха. А между тем он был единственным кормильцем всех этих многочисленных Халайджиевых, – он, актер закрывшегося театра и литератор, еще ничего не написавший. Естественно, что семья крайне бедствовала, и Женя жил в постоянных поисках заработка».
По сути, со времени близкого общения с Корнеем Чуковским начался переход Шварца от актерской работы к литературной. Николая Чуковского, с которым он очень дружил, Шварц часто спрашивал о том, выйдет ли из него писатель. Николай отвечал уклончиво и однажды сказал: «Не знаю. Писателя всё время тянет писать. Посмотри – отец всё пишет, всё записывает, а ты нет». И в самом деле, Евгений никак не осмеливался начать писать… «Он был рожден изобретателем, он мог заговорить только своим голосом, ни у кого напрокат не взятым, – писал Михаил Слонимский о поисках Шварцем своей стези. – Может быть, поиски казались ему иногда бесплодными, и это мучило его. Может быть, иногда он терял уверенность в себе, в своем будущем, в том, удастся ли ему совершить в литературе то, что виделось только в тумане. Мы были уверены в нем, а он, возможно, сомневался».
Глава третьяНачало пути в литературе
В июне 1923 года Шварц уехал погостить к отцу в Донбасс и распрощался с Корнеем Чуковским. В поездку он пригласил Михаила Слонимского как самого близкого из «серапионов». Друзья отправились на соляной рудник имени Либкнехта под Бахмутом (позже Артемовск), где в то время работал Лев Борисович.
«Нищий, без всяких планов, веселый, легкий, полный уверенности, что вот-вот счастье улыбнется мне, переставший писать даже для себя, но твердо уверенный, что вот-вот стану писателем, вместе с Мишей Слонимским, тогда уже напечатавшим несколько рассказов, выехал я в Донбасс, – вспоминал Шварц. – Весна была поздняя. Несмотря на июнь, в Ленинграде (тогда Петрограде) листья на деревьях были совсем ещё маленькие… Дорогу не помню. Помню только, как наш поезд остановился на крошечной степной станции Соль, в двенадцати верстах от Бахмута. Мы вылезли. Нас встретил папа, которому в те дни было сорок восемь лет. Его густые волосы были подернуты сединой. Бороду он брил, так как она и вовсе поседела, но усы носил – их седина пощадила. Я с удовольствием издали еще, высунувшись в окно, узнал стройную, высокую, совсем не тронутую старостью отцовскую фигуру. Мы не виделись с осени 1921 года. Он мне очень обрадовался. Приезд Слонимского, о котором я не предупредил, его несколько удивил, но даже скорее обрадовал, – писатель! Папа был доволен, что я приблизился к таинственному, высокому миру – к писателям, к искусству… Поэтому Миша, представитель религиозно-уважаемого мира людей, “из которых что-то вышло”, тоже обрадовал папу своим появлением у нас в доме. И вот мы сели на больничную бричку, запряженную двумя сытыми конями, и поехали на рудник. Степь еще зеленая лежала перед нами. И на меня так пахнуло Майкопом, когда увидел я дорогу за станцией. Пожалуй, тут дорога была более холмистой. Ехали мы среди травы, которую солнц