е еще не выжгло. Кобчики носились над степью. Всё это вижу так ясно, что не знаю, как описать… Привезли нас в белый домик, где у отца была квартира. Две комнаты и кухня…»
В одну из комнат Лев Борисович поселил гостей. Они устроились на полу, набив матрасы соломой. Позже к ним присоединилась Гаянэ, для которой в этой же комнате установили арендованную у соседей железную кровать.
«Я был принят радушно, как один из приятелей сына, как этакий чеховский Чечевицын (Шварц не преминул назвать меня так, знакомя с родителями), – вспоминал Слонимский. – Лев Борисович Шварц, из старых земских врачей, по специальности хирург, словно сошел со страниц чеховского рассказа, и под стать ему была дородная, приветливая жена его, Женина мать Марья Федоровна. Всё в них было прелестно чеховское, и “Чечевицын” прозвучал естественно и непринужденно».
На следующий день после заселения Лев Борисович повел их на рудник. Вместе они обошли весь поселок, сверкающий белизной мазанок, изобилующий вишневыми деревьями, растущими в палисадниках, и подсолнухами, пробивающими себе путь вдоль дорог. Получив все разрешения, они спустились в шахту, где перед ними предстало белоснежное царство соляных выработок, настоящий мир Снежной королевы в его ослепительной арктической красоте.
Когда пришло время возвращаться в Петроград, произошло событие, которое, как вспоминал Шварц, перевернуло всю его жизнь. Слонимский отправился в Бахмут, чтобы забронировать билеты на обратный поезд. Заодно он решил завязать связь с местными литераторами и зашел в редакцию газеты «Всероссийская кочегарка». В редакции Слонимского встретил белокурый молодой человек, сидевший за секретарским столом. Слонимский представился литератором из Петрограда и сказал, что хотел бы познакомиться с местными литераторами. Симпатичный молодой человек выслушал его и попросил подождать, пока он сообщит редактору о его визите.
Далее события развивались фантастическим образом. Через минуту из кабинета редактора почти выбежал маленький, круглый человек в распахнутой рубахе и чесучовых брюках. «Здравствуйте, я очень рад, – возбужденно сказал он, взяв Слонимского сразу за обе руки. – Простите меня, я не специалист, только что назначен. Но мы пойдем на любые условия, чтобы Вы согласились быть редактором нашего журнала». Он привел Слонимского в свой кабинет, усадил его на диван и сел рядом. Белокурый секретарь молча стоял рядом. «Я так рад, так счастлив, – продолжал редактор, – что Вы зашли к нам! Договор можно заключить немедленно, сейчас же! Пожалуйста! Я вас очень прошу!»
Слонимский был ошеломлен и озадачен таким приемом и не мог вставить ни слова. Редактор горячо обратился к нему с просьбой организовать работу журнала. «Ведь вы из Петрограда!» – воскликнул он с надеждой. Узнав, что Слонимский приехал из Петрограда с товарищем, он пригласил и Шварца и попросил белокурого секретаря по фамилии Олейников немедленно всё оформить.
На рудник Слонимский возвратился в линейке губисполкома, кучером сидел милиционер. Навстречу из домика Шварцев вышли вместе с Евгением его изумленные старики. Выслушав новости, Лев Борисович ушел к себе в комнату, и все услышали, как скрипка его запела «Сентиментальный вальс» Чайковского, окрасивший внезапную перемену в судьбе молодых людей в лирические тона.
«Петит… Нонпарель… Корпус… – бормотал Шварц, обращаясь к Слонимскому. – Как достать учебник шрифтов? Слушай ты, редактор, какие вообще бывают шрифты?» Почему-то ему казалось, что главным его занятием будет работа со шрифтами.
На следующий день они проделали пешком двенадцатикилометровый путь до Бахмута и, съев по дороге в редакцию «Кочегарки» по порции мороженого «тромбон», почувствовали себя вполне готовыми к исполнению новых обязанностей.
В редакции их встретил Николай Макарович Олейников, будущий поэт и детский писатель, не скрывший от них, что это он – виновник вчерашней фантасмагории. К тому моменту на Донбассе уже было принято решение об организации первого литературного журнала, но опыта было мало, и Олейников, жаждавший выхода журнала в свет и знавший о существовании «Серапионовых братьев», воспринял внезапное появление в Бахмуте двух молодых литераторов из петроградской литературной молодежи как подарок судьбы. Редактор был энтузиастом, преисполненным веры в новую литературу, людей и будущее и жившим пафосом больших надежд. Олейников сообщил ему, что прямо сейчас в редакции находится проездом знаменитый пролетарский Достоевский, которого надо во что бы то ни стало уговорить, чтобы он помог в создании журнала.
В результате редактор сделал всё возможное, чтобы удержать Слонимского и его друга, и предложил Слонимскому организовать при газете журнал «Забой». И Слонимский согласился, но поставил условие, что секретарем журнала останется Шварц. Было решено, что Слонимский и Шварц съездят в Петроград, вернутся и всё наладят. И они уехали, чтобы вскоре вернуться обратно.
На Донбассе Шварц изменился по сравнению с Петроградом, он стал спокойнее и увереннее. «Здесь, под ясным, синим, не петроградским небом, понятней становились живость и веселость Шварца, острота и пряность его фантазии, которые он, южанин, принес нам на Север, – вспоминал Слонимский. – Может быть, и Майкоп, где он жил в детстве, был таким же многоцветным и пленительным, как Бахмут».
Именно в Бахмуте Шварц начал печататься, здесь началась его профессиональная литературная работа. Он перестал стеснялся своих литературных опусов, часто писал их в редакции и тут же читал написанное в своем ближайшем окружении, прежде чем сдать в газету. Газетная работа позволила ему «сняться с тормоза», требуя постоянного живого участия и отклика на самые разные темы, возникающие в редакции в виде откликов на события окружающей жизни и писем читателей. Шварц много писал и много ездил по рудникам и заводам, чтобы собрать материал для журнала. Немало рецензий написал он на новые литературные произведения, только что увидевшие свет. Так, им были написаны отзывы на «Конармию» Бабеля и романы Эптона Синклера. «И на руднике, и в Бахмуте нашлось много молодежи, с которой мы дружили, и Женя так же блистал здесь в любом обществе, как и в Петрограде, – рассказывал Слонимский. – Шварц и Олейников соревновались в остроумии, и девицы ходили за ними стайками».
«Кочегарка» нуждалась в стихотворном фельетоне, и Евгений начал писать раешник, рифмованные прибаутки. Да и ответы на письма читателей у Шварца привычно складывались в рифмованные строки. Подписывался он псевдонимом «Щур», что в восточнославянской мифологии означает божество, охраняющее домашний очаг. Кроме того, щур – это небольшая певчая птица с яркой окраской самцов. Неизвестно, какое из этих значений оказалось Шварцу ближе, но с этим псевдонимом он печатал свои произведения весь донбасский период жизни.
Бывало, что сотрудники редакции совершали поездки по Донбассу в поисках авторов и материала. Так у Шварца возникла рубрика «Полеты по Донбассу», пользовавшаяся неизменной популярностью у читателей. Вот выдержка из газетной публикации Шварца осени 1923 года: «В прошлую субботу закончил я редакционную работу и пошел на чердак. Посмотрел – и прямо остолбенел. Сидит на полу домовой, довольно еще молодой, у отдушины поближе к свету и читает старую газету. Мы с ним разговорились и сразу подружились. Тут же идея пришла. “Хотите, говорю, в газете служить, себя не жалея? – А он говорит: – Ну да. – А я говорю – так пойдемте сюда. Вы по воздуху летать можете? Если да, – вы мне очень поможете. – А он говорит: – Могу быстро и ловко, на это у меня особая сноровка. – Сколько нужно, чтобы полетать по всему Донбассу? – А он мне: – Не более часу. Вчера привез новостей целый воз. Вот, говорит, новости на первый раз, записывай мой рассказ”».
Жили Слонимский и Шварц в редакционном общежитии, и веселость их не покидала. В письмах Николаю Чуковскому Шварц называет Слонимского Брет Гартом, который редактировал журнал в Калифорнии, а Слонимский в ответ называет Шварца Марком Твеном, напоминая, что Брет Гарт вместе с Марком Твеном издавали журнал в Южной Америке.
Ближайшее редакционное окружение Шварца в Донбассе, кроме Слонимского – это Олейников и Эстер Паперная, приехавшая в Донбасс из Харькова сначала в качестве студентки-практикантки, а летом 1923 года, после окончания Харьковского университета – насовсем. Паперная записала очень живые воспоминания об импровизациях Шварца того времени. «Он был организатором импровизированных спектаклей-миниатюр, – вспоминала Паперная о Шварце. – В эти спектакли он втягивал и меня и Олейникова: расскажет нам приблизительную тему и слегка наметит мизансцену, а каждый из нас должен сам соображать, что ему говорить на сцене. Помню, был один спектакль из времен Французской революции. Я изображала аристократическую девушку, а Шварц – старого преданного слугу. Он прибегал в испуге и дрожащим голосом говорил: “Мадемуазель, там пришли какие-то люди, они все без штанов. Это, наверное, санкюлоты!” Потом появлялся Олейников в роли санкюлота. Он совершенно не считался со стилем эпохи и говорил бездарно и абсолютно невпопад: “Богатые, денег много… Ну, нечего, нечего, собирай паяльники!” Тут не только зрители, но и артисты покатились со смеху. Шварц кричал на Олейникова, задыхаясь от смеха: “Тупица, гениальный тупица!” Потом во всех спектаклях, на какую бы тему они ни были, Олейников играл один и тот же образ – появлялся некстати и говорил одну и ту же фразу: “Богатые, денег много… Ну, нечего, нечего, собирай паяльники!” И спектакли от этого были безумно смешными».
«Олейникова и Шварца прежде всего сблизил юмор, – дополняет Николай Чуковский, – и очень разный у каждого и очень родственный. Они любили смешить и смеяться, они подмечали смешное там, где другим виделось только торжественное и величавое». Впрочем, проявлялась любовь к юмору у Олейникова и Шварца всегда по-разному. «Олейников больше помалкивал и наблюдал, – рассказывала Эстер Паперная, – а потом как куснет за слабое место в человеке, так только держись бедняга, попавший к нему на зубок! А Шварц острил много и щедро, легко, походя, и никогда не было в его шутках ранящего жала. Его остроумие, бившее фонтаном, было всегда добрым и каким-то симпатичным. И любили его все окружающие, независимо от их интеллектуального уровня. Шварц был блестяще остроумен, Олейников – ядовито умен».