Иллюстрируя детские произведения, в «Чиже» и «Еже» оттачивали свое мастерство такие художники, как Владимир Лебедев, Николай Тырса, Евгений Чарушин и многие другие. Так же, как и авторы публикаций, они с огромным уважением относились к детям, стремясь привить им любовь к книге и понимание закономерностей книжной графики. Рисовать они старались максимально просто и ярко, сочетая изобразительные и шрифтовые формы, что особенно нравилось детям.
Уважение к Маршаку было безмерным. «…когда мы сердились на него, – пишет Шварц, – то не за то, что он делал, а за то, что он, по-нашему, слишком мало творил чудес. Мы буквально поняли его слова, что человек, если захочет, может отделиться от земли и полететь. Мы не видели, что уже, в сущности, чудо совершается, что все мы поднялись на ту высоту, какую пожелали».
«В отдельной комнатке, блистая толстыми стеклами очков, обитал всеведающий бог Саваоф сих небесных сфер – Самуил Яковлевич Маршак, – вспоминал об атмосфере в редакции отдела детской литературы актер Борис Чирков. – За тонкой перегородкой кабинета то и дело взрывался его глуховатый голос. Здесь он учил, воспитывал, вдохновлял и сам вдохновлялся, огорчался неудачами, а чаще восторгался дарованиями своих учеников и соратников.
Кланяясь полуоткрытой двери, пробираясь между Олейниковым, Хармсом, Введенским, Житковым, Лебедевым, Чарушиным, постояв за спиной у компании, окружающей Андроникова, обменявшись дружескими тумаками с Львом Канторовичем, я подбирался к небольшому столу, за которым, не обращая внимания на сутолоку вокруг него, трудился Женя Шварц, хитро и ласково улыбаясь тому, что появлялось из-под его пера на бумаге».
Автору этих воспоминаний, после его выступления на одном из тюзовских собраний, Шварц не преминул посвятить одну из своих коротких эпиграмм того времени: «Чирков таков: / Пьян, / Из крестьян, / Бестолков – Вот он каков!..»
В стране шли коллективизация и индустриализация. От литературных работников требовали актуальную и злободневную литературу. Этажом ниже Отдела детской литературы помещался Учпедгиз, где Шварц подрабатывал тогда в журналах-учебниках, выходивших ежемесячно в помощь педагогам. Его называли там «скорой помощью» – бывало, что он в «режиме срочности» сочинял для Учпедгиза рассказы на разные грамматические и синтаксические правила.
В середине 1920-х в литературе возникло понятие «научной сказки», и Шварц попробовал свои силы в этой области. Его «Приключения мухи», печатавшиеся в «Чиже», начинались с того, что школьники Оля и Миша однажды увидели на столе учителя Ивана Николаевича большой глобус, по которому ползла муха. Иван Николаевич пригласил детей сесть за стол и рассказал им о том, что увидела бы эта муха, если бы она ползла не по глобусу, а по настоящему земному шару. Так, по воле рассказчика муха превращалась в кругосветную путешественницу, а на гладкой поверхности глобуса возникали тропические джунгли и арктические ледники, города и пустыни, дворцы и вигвамы. Вместе с мухой читатели «Чижа» путешествовали с Северного на Южный полюс Земли, пересекали параллели и меридианы и встречались с самыми неожиданными обитателями нашей планеты.
Постепенно из-под пера Евгения Шварца вышло и несколько других приключенческих историй для детей – «Новые приключения Кота в сапогах», «Приключения Шуры и Маруси», «Приключения козленка», «Приключения В. И. Медведя».
Писатель и литературовед Ираклий Андроников, который после окончания университета был одно время секретарем детского отдела Госиздата, так вспоминал о своей работе в редакции детских журналов: «В “Еже” и “Чиже” было очень славно. Маршак туда только заходил. Как-то не совсем довольно посматривал, как его продолжатели и ученики Евгений Шварц, Николай Заболоцкий, Николай Олейников ведут это дело. Говорил, что журнал теряет своеобразие. На самом деле журнал был великолепный. Мне казалось, что происходит какая-то ошибка, что я получаю зарплату вместо того, чтобы платить за то, что я работаю в “Еже” и “Чиже”. Это было одно удовольствие. В 12 часов являлись все члены редколлегии, садились вокруг стола, который занимал почти всю комнату, и уславливались, на какую тему будут писать. Каждый, закрывая рукой, писал свое, хохотал, писал, потом бросал это направо. Слева получал лист, хохотал еще громче, прибавлял свое, бросал направо, слева получал лист… Когда все листы обходили стол, читали все варианты, умирали со смеху, выбирали лучший вариант, и все начинали его обрабатывать. Придут художники, оставят картинки – и остаются. Придут поэты, оставят стихи – и тоже остаются. Вот уже окончен рабочий день, в коридорах темнота, а у нас свет, хохот и словно праздник. Журнал выходил всегда вовремя и был интересный».
Однако со временем, как это бывает в среде тесно сотрудничающих людей, в редакции назрели разногласия, которые привели сначала к конфликту, а потом и к расставанию двоих авторитетнейших ее членов – Маршака и Житкова. «Житков не мог не знать, – вспоминал Шварц, – что Маршак любит его, за него дерется бешено, а все обиды – незлокачественные, нечаянные. Но разрыв всё назревал. Обстановка среди тесной группы писателей тех лет, собравшихся вокруг Маршака и Житкова, всё усложнялась. Становилось темно, как перед грозой, – где уж было в темноте разобрать, что мелочь, а что и в самом деле крупно. И, думаю, главным виновником этого был мой друг и злейший враг и хулитель Николай Макарович Олейников. Это был человек демонический. Он был умен, силен, а главное – страстен. Со страстью любил он дело, друзей, женщин и – по роковой сущности страсти – так же сильно трезвел и ненавидел, как только что любил. И обвинял в своей трезвости дело, друга, женщину».
Как полагал Шварц, Олейников, будучи человеком сильно чувствующим, ясно мыслил и умел найти объяснения каждому своему заблуждению, возвести его в закон, обязательный для всех. И если Житков свое раздражение против Маршака объяснял «превратностями характера», то Олейников не знал преград в своих обвинениях, что подпитывалось невозможностью для него в тот период найти выражение своему таланту. Олейникову казалось подделкой, эрзацем то, что делал в своем творчестве Маршак. А Житков видел в самых естественных поступках своего недавнего друга измену и непоследовательность. И Олейников всячески поддерживал эти сомнения и подозрения. В результате талантливые и сильные люди поворачивались в ежедневных встречах самой своей слабой, темной стороной друг к другу. Эта ссора окончательно развела Маршака и Житкова.
После раскола в редакции отдела детской литературы Шварц, который глубоко переживал происходящее, перешел работать в Театр юного зрителя (ТЮЗ), с которым был знаком со времени своей актерской работы. Вероятно, в этот момент напомнило о себе его артистическое прошлое. «В конце двадцатых годов, – вспоминал Шварц, – я сблизился от тоски и душевной пустоты с некоторыми тюзовскими актерами и стал своим человеком в театре. Я переживал кризис своей дружбы с Олейниковым, не сойдясь с Житковым, отошел от Маршака и, как случается с людьми вполне недеятельными, занял столь же самостоятельную и независимую позицию, как люди сильные. С одной разницей. У меня не было уверенности в моей правоте, и я верил каждому осуждающему, какое там осуждающему – убивающему слову Олейникова обо мне. Но поступить так, как он проповедовал, то есть порвать с Маршаком, я органически не мог. Хотя открытые столкновения с ним в тот период имел только я. И так как распад состоялся, и я отошел в сторону один, испытывая с детства невыносимые для меня мучения – страх одиночества. Вот тут, весной 27 года, я познакомился с тюзовскими актерами…»
Шварц начал писать пьесы для театра. Работал он трудно, с ужасом и отвращением читая то, что удалось написать накануне. Он заранее был уверен, что пьеса будет плохой. Навыка создавать большие произведения, в которых должен развиваться гармоничный и последовательный сюжет, еще не было. «До сих пор я отыгрывался на том, что окрашивал небольшую вещь в одно чувство, – вспоминал он. – Это создавало некоторое подобие цельности, но очень часто только в моих глазах».
Евгений Львович сознательно предчувствовал неудачу, как будто шел на нее, думая, что легче перекроить, перестроить, дописать неудачную вещь, чем до конца обдумать ее с самого начала, строить ее сверху донизу. «Вот моя неудача, моя бедная пьеса, о которой я столько мечтал, а ни разу не обдумал, вот она передо мной, – писал Шварц о своих переживаниях того времени. – В двух-трех местах что-то как будто проглядывает. Энергия? Нервы? Остальное бесформенно. Действующие лица иногда говорят так, что автор, перечитывая, горит со стыда. Какое горе, что я могу думать только с пером в руках. Как медленно учишься. Какое чудовище я построил, чтоб из него кроить пьесу. Одни действующие лица у меня только декламаторы, другие различаются только именами». Так рассуждал он в августе 1927 года в Судаке, куда они с художником Петром Соколовым отправились вместе с женами для отдыха.
Первая вещь для театра давалась ему мучительно и изобиловала длиннотами. Действие пьесы, задуманной как комедия характеров и одновременно положений, разворачивается в южном провинциальном городке, в который приезжают два афериста. Их махинации на фоне советского быта создают множество забавных эпизодов и приключений, на которых и строится сюжет пьесы. И всё же Евгений так и не преодолел отвращения к этой работе, и поэтому произведение получилось слабым – настолько, что автор даже не дал ему названия.
Однако уже в процессе этой работы проявилась замечательная способность Шварца придумывать меткие афористичные выражения. Вот некоторые из характерных реплик героев его первой пьесы: «А я говорю – служащие тоже люди», «Лампочку мы выскандалим», «Дома я Асеева меньше люблю. А в редакции скажу – поэт что надо!».
К счастью, первая неудача не погасила любви писателя к театру, воспитанной в нем с детских лет. Напротив, она закалила его и стала ступенькой к успеху будущих театральных постановок.