Тем временем у Шварца назрела потребность в путешествии. «В середине августа, – вспоминал он, – мне страстно захотелось путешествовать пешком, поехать на пароходе, вновь пережить те стойкие, не обманывающие чувства, что, словно подарок, получил я в детстве, обнаружил в своей душе… И мы решили поехать на пароходе в Ялту и оттуда пойти в Мисхор, где жили Макарьевы[57], вообще побродить пешком. И вот мы с Петром Ивановичем на фелюге подплыли к неожиданно высокому и крутому пароходному борту. Палуба едва заметно ходила под ногами. И я узнал старое чувство, чуть-чуть испорченное – чем? Чего не хватало мне? И я понял: безответственности детских и юношеских дней».
С тюзовскими актерами Леонидом Макарьевым и его женой Верой Зандберг Шварц познакомился весной 1927 года. В это время семейная жизнь Евгения уже совсем «дышала на ладан», и в письмах к Зандберг, которая вместе с мужем уехала в Мисхор за несколько недель до путешествия туда Шварца, он позволил себе тональность влюбленного, которая, вероятно, была воспринята Верой значительно более жестко, чем Шварц мог себе представить:
«Милая Верочка, друг детства, отрочества и юности! Вы сейчас думаете идти к морю, а я думаю только о вас, о том, что стыдно мне, старику, так быстро привыкать к людям, а вам стыдно уезжать от людей, которые привыкли, в какой-то там чужой Крым.
Как вы живете, дружок? По-прежнему худеете и поздно ложитесь спать? По-прежнему до трех часов ночи у вас сидят глупые гости? <…>
Милая Верочка, я думал дождаться вашего письма, а потом ответить так или иначе, в зависимости от того, до какой степени вы позабыли меня. Как видите, я не дождался письма. <…> Может, я чем-нибудь обидел вас? Может быть, вам еще что-нибудь подарить? Берите всё, мне не жалко. Берите Неву… <…> Целую вас, Верочка. Поклонитесь Черному морю. Оно не выдаст. Не гордитесь. Не забывайте. До свидания. Ваш старый друг, полный удивления перед собственной глупостью.
Ваш верный друг Е. Шварц».
По всей видимости, в ответном письме Вера Александровна несколько остудила пыл Евгения, и в следующем письме, написанном примерно через две недели, Шварц был гораздо осторожнее в выражениях:
«18 июля.
Милая Верочка, друг Вы мой сердитый, – за что Вы на меня рассердились? Где Вы, дружок, увидели “издевки”, “насмешку” и прочие такие вещи? Я был уверен, что написал Вам ласковое письмо – да оно и есть ласковое, перечтите его! Я шучу не для того, чтобы обидеть Вас и не потому, что я “скептик”, а по привычке, милая моя Верочка. По привычке – и потому, что я застенчивый – вот почему я шучу в письмах. <…> Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы быть у Вас 1-го августа. Мне очень хочется повидать Вас и рассказать, что я о Вас думаю. <…> У Вас там ленинградская погода, а у нас тут крымская, и, должно быть, от жары мне кажется, что я никогда не уеду. Но уехать мне очень хочется, я семь лет не видел моря – и больше не могу. Я должен посмотреть, как оно выглядит теперь. Вдруг мы с Вами всё-таки встретимся в Крыму? Вдруг я приду в Мисхор к вечернему чаю? <…>
Не надо меня забывать. Верьте мне – я самый верный и крепкий друг. Всё, что Вас обидело, – неверно. Пишу я Вам столько, сколько никому не писал за последние годы. Я напишу Вам из Судака, перед уходом. Вероятно, напишу и в день отъезда отсюда.
Ваш самый верный рыцарь – по гроб жизни, глупый – Е. Шварц».
Впоследствии Евгений Львович так прокомментировал в дневнике свое поведение того времени: «Я в 27–28 году от душевной пустоты и ужаса притворялся, что влюблен в жену Макарьева, Веру Александровну Зандберг. Мания ничтожества в те годы усилилась у меня настолько, что я увлекся этой азартной игрой и даже страдал. Играя и страдая, я имел достаточно времени, чтобы разглядеть Макарьева, да и Верочку тоже. Роман не кончился ничем, и это усиливало иллюзию влюбленности. Моя мания ничтожества и глубокая холодность Верочки под внешней мягкостью и женственностью и привели к тому, что возлюбленной моей она не стала. И это делает воспоминания мои о тех днях не то что горькими, а прогорклыми».
Однако, несмотря на «прогорклость» воспоминаний Шварца о том периоде, август 1927 года он воспринимал «одним из самых счастливых после первой войны, но август 1928 – еще счастливее…»
Глава пятаяКатя
30 мая 1928 года Шварц познакомился с Екатериной Ивановной Обуховой (по другим данным, Обух, в замужестве Зильбер). Была среда, и Евгений шутил впоследствии, что «среда его погубила».
«Не могу, оказывается, писать о знакомстве с Катей, – вспоминал Евгений Львович. – Ей едва исполнилось двадцать пять лет. Любимое выражение ее было “мне всё равно”. И в самом деле, она была безразлична к себе и ничего не боялась. Худенькая, очень ласковая со мной, она всё чистила зубы и ела хлородонт и спички, и курила, курила всё время… Она была необычайно хороша, и, словно в расплату, к двадцати пяти годам здоровье ее расшатали, душу едва не погубили. Она сама говорила позже, что от гибели спасла ее гордость. Я думаю, что дело заключалось еще в могучей ее женственности, в простоте и силе ее чувств. Развратить ее жизнь не могла. Вокруг нее всё как бы оживало, и комната, и вещи, и цветы светились под ее материнскими руками. И при всей доброте и женственности – ни тени слабости или сладости. Она держалась правдиво».
На момент знакомства с Евгением Катя была замужем за композитором Александром Зильбером, братом Вениамина Каверина (подлинная фамилия которого – Зильбер). Замуж она вышла в возрасте пятнадцати лет, в 1919 году. Как вспоминал Каверин, Катя окончила школу, «в вуз не поступила, нигде не служила, читала». Ольга Борисовна Эйхенбаум вспоминала, что детство Кати по-видимому, было тяжелым: «Она не ладила с матерью, и вышла за Зильбера, чтобы только уйти из дома. И потом она никогда с матерью не поддерживала никаких отношений. У нее был сын – Леня. Когда ему было три года, он умер. Она хотела покончить с собой. Когда она рожала, врачи сказали ей, что больше иметь ребенка она не сможет».
Шварц к моменту встречи с Катей был уже на грани развода. Летом они разъехались в разные стороны: Катя – в Липецк, Евгений – в Новый Афон. Однако, когда в конце лета они снова встретились в Ленинграде, их притянуло друг к другу словно магнитом, и между ними начался роман.
Тем временем Шварц работал над созданием своей первой пьесы, вскоре принятой для постановки – «Ундервуд». Эта работа была задумана им как «пьеса из современной жизни». Ремарка Шварца так описывает экспозицию первого действия: «Двор в пригороде или в дачной местности. В глубине двора двухэтажный дом. Наверху живет Мария Ивановна с дочерьми Иринкой и Анькой. Комнату она сдает студентам Мячику и Крошкину. Внизу, налево, живут Варварка и Маруся. Направо, как раз под комнатой студентов, в бывшей лавчонке – Маркушка-дурачок. Лето. Часов пять вечера. Анька поливает траву из стакана». Так начиналась жизнь одного из окраинных ленинградских дворов, похожего на множество других, где всё идет своим чередом – ребята обмениваются дворовыми новостями, а взрослые ходят на работу. Но вот одна из девочек решает поделиться с сестренкой своей тайной: «Послушай, что я знаю!»
Маленькая Иринка однажды забралась наверх к воробьиному гнезду и вдруг увидела в Варваркином окне, как старушка пересчитывает большую сумму денег. Всем было известно, что Варварка – пенсионерка, которая с трудом содержит свою воспитанницу Марусю и экономит каждую копейку. «Наверное, она разбойница!» – решают Анька и Иринка, и теперь каждое Варваркино слово кажется им подтверждением их ужасной тайны.
Тем временем студенту Ныркову дают в институте, где он учится, печатную машинку «Ундервуд» для того, чтобы отпечатать доклад. Варварка узнает об этом от своей болтливой соседки Марии Ивановны и решает украсть машинку. Однако Маруся успевает предотвратить готовящееся преступление с помощью радио, которое только входило в быт во время написания пьесы.
Сказка вошла в пьесу незаметно для самого автора: образ жадной и жестокой Варварки очень напоминает сказочную Мачеху, в то время как постоянно притесняемая ею Маруся, несмотря на пионерский галстук, являет собой образ трогательной и бесстрашной Золушки.
Позднее Шварц утверждал: «Мне и в голову не приходило, что я пишу в какой-то степени сказку; я был глубоко убежден, что пишу чисто реалистическое произведение». И всё же, несомненно то, что работая над созданием «Ундервуда», автор приоткрыл дверь сказочному и необыкновенному в своей пьесе, не подчинившись преобладавшему тогда диктату педологов[58] в детской литературе и искусстве.
Психологическая достоверность образов в «Ундервуде» еще мало интересовала Шварца – в своей первой пьесе он лишь обозначает каждое из действующих лиц какой-то характерной, ни с чем не ассоциирующейся особенностью. «Я сильная!» – уверенно убеждает старьевщика Антошу Маруся, в то время как сам Антоша признается ей в обратном: «Я человек слабый, я послушный». Впоследствии Шварцу не раз ставили в упрек сюжетную прямолинейность и слишком очевидную наглядность отрицательных персонажей. В то же время написанный автором образ Маруси очень непосредственен и сразу завоевывает симпатии зрителя. Рассказывая подругам о перемене, произошедшей с Варваркой, Маруся говорит с ними образным и ярким языком: «По комнатам летает чижиком! Щечки красные. Сама себе мигает. Сама с собой говорит». Одержав победу над злом, Маруся по-детски торжествующе восклицает: «А в отряде-то! В отряде-то! Из них никто по радио не говорил. Мальчишкам нос какой!»
С образом Маруси Шварц не расставался впоследствии на протяжении многих лет своего творчества – мы не раз еще встретим храбрую и восторженную девочку на страницах его книг.
Вдохновленный своей любовью, Шварц вышел наконец на новый уровень литературного творчества. В середине июня он прочитал пьесу на художественно-педагогическом совете ТЮЗа и принял участие в ее последующем обсуждении. На этот раз Евгений был уверен в полноценности своего произведения и не принял большую часть прозвучавшей на совете критики, хотя и был, по сути, только начинающим автором первой пьесы. Выступающим он ответил, называя себя в третьем лице: