Летом 1930 года было принято решение об исключении пьесы «Ундервуд» из производственно-репертуарного плана ТЮЗа на сезон 1930/31 года. Формальным мотивом этого решения явилась «малая актуальность пьесы». Действительную причину позднее в «Советском искусстве» емко сформулировала писатель и драматург Александра Бруштейн: «Капризна и прихотлива судьба сказки в детском театре. Она знает крутые подъемы и столь же стремительные спады. Пришли для сказки тяжелые времена. Подули враждебные бореи – педологи и другие хмурые люди из тогдашнего Наркомпроса, а также рапповские “идеологи” объявили беспощадную войну всяческой фантастике. Начался сказкоборческий погром… Любопытно, что в наступившие для сказки “годы изгнания” появилась интересная попытка создания некоего полусказочного гибрида. Таким гибридом была пьеса Евгения Шварца “Ундервуд”. Сказочная фантастика была завуалирована в “Ундервуде” реалистическими подробностями… Всё это очень скоро раскусили гонители сказки, и “Ундервуд” – скрытая сказка – отцвел, не успевши расцвести…»[61]
В результате пьеса «Ундервуд» хотя и вышла в 1930 году в печати отдельным изданием, но впоследствии уже никогда не ставилась. Однако опыт этой работы и отстаивания «Ундервуда» на театральных художественных советах открыл для Шварца новые возможности и наполнил его новыми планами.
В 1931 году он начал писать новую пьесу – «Приключения Гогенштауфена». На этот раз в современный сатирический сюжет, разоблачавший бюрократов и жуликов, Шварц уже осознанно ввел элементы волшебной сказки.
Действующие лица пьесы – обыкновенные советские служащие. Завистники ополчились на экономиста Гогенштауфена за то, что он «работал любя» над тем, чтобы перестроить свое учреждение, «вдохнуть» в него жизнь – да так, что каждый охнет, удивится и скажет: «Как верно придумано, давно пора». Но чиновникам и бездельникам, не жаждущим никаких переворотов в их жизни, совсем не нравится проект Гогенштауфена, и тогда они решают сжить его со света. Зачинщиком становится управделами Упырева, которая решает разлучить Гогенштауфена с любимой девушкой, «сплетней запутать, клеветой оплести», чтобы он «ослабел и худо работал». Постепенно выясняется, что Упырева – это подлинный кровожадный вампир, вынужденный время от времени питаться гематогеном вместо человеческой крови. Антипод Упыревой – добрая фея в образе уборщицы Кофейкиной, которая трижды в квартал может применять свою чудодейственную силу – приходит на помощь попавшему в беду Гогенштауфену. И снова у Шварца сказка и жизнь тесно переплетаются друг с другом, а добро борется со злом. Так, в одном из поединков Упырева и Кофейкина стремятся победить друг друга в искусстве перевоплощения: Упырева становится ястребом, а Кофейкина – орлом, Упырева – тигром, Кофейкина – слоном, Упырева превращается в крысу, Кофейкина – в кота, и так далее. Пьеса заканчивается вполне оптимистично: Гогенштауфен соединяется со своей возлюбленной, зло разоблачается. Выясняется, что проект молодого экономиста утвержден «с блеском». Но главное, по мысли автора, заключается в том, что в мире есть место чуду – тому волшебству, на которое способен каждый добрый человек.
Эту пьесу Шварц решил передать в московский театр Вахтангова, посчитав, что характер этой работы наиболее созвучен постановкам вахтанговцев. «Во время моей работы в Москве в молодом тогда Театре им. Евг. Вахтангова мне сказали как-то после репетиции, что вечером будет читать свою пьесу ленинградский драматург Шварц, – рассказывал режиссер театра Николай Акимов. – Когда перед читкой выяснилось, что мы не знакомы, все очень удивились: ленинградцы! И нас познакомили. Шварц прочел “Приключения Гогенштауфена”. Пьесу горячо обсуждали, признали интересной, но требующей доработки. Автор – скромный худощавый молодой блондин – сдержанной вежливостью выделялся из общего стиля более уверенных в себе и темпераментных ораторов. Он согласился со всеми замечаниями и больше к этой работе не возвращался». Позднее, в 1934 году, пьеса была опубликована в журнале «Звезда».
Тем временем в стране и в литературе заканчивались «вегетарианские» времена. 10 декабря 1931 года по подозрению в «контрреволюционной деятельности группы детских писателей» были арестованы основатель поэтической группы «Орден заумников DSO» Александр Туфанов, а также обэриуты Даниил Хармс, Александр Введенский и близкий к этой группе Ираклий Андроников.
«Вначале, как положено, был донос, судя по всему, – из детского сектора Ленгосиздата, – писал первый публикатор данного дела Игорь Мальский. – Уж больно идеологически невыдержанная вольница образовалась в этом секторе, да еще заумники нашли здесь великолепную отдушину: не печатают заумь – они сделались детскими писателями, да еще самыми популярными из состава сотрудников любимейших детских журналов “Еж” и “Чиж”. Донос, если на него правильно отреагировать, решал бы сразу две проблемы: поставить крест на “заумниках” и осадить С. Я. Маршака, с чьей подачи развелось всё это бесклассовое безобразие. (А может быть, не только осадить? Ведь неспроста так старательно “отрабатывал” следователь Маршака в допросах А. Введенского!)»[62].
В материалах дела было указано, что данная группа пользовалась «заумной», т. е. зашифрованной специальными приемами, формой выражения своего творчества, понятной для людей «своего круга» и защищавшей мистико-идеалистические философские концепции». Этой формулировки было вполне достаточно для обвинения по статье 58–10, которое и было выдвинуто в отношении арестованных.
На допросах Хармс признал, что он – «человек политически не мыслящий», но при этом «не согласен с политикой советской власти в области литературы» и желает, «в противовес существующим на сей счет правительственным мероприятиям», свободы печати, как для своего творчества, так и для литературного творчества близких ему по духу литераторов, составляющих вместе с ним «единую литературную группу». Поскольку он, вместе с Введенским, до образования группы обэриутов также входил в «Орден заумников DSO», то по этому поводу он сообщил, что их «заумь, противопоставляемая материалистическим установкам советской художественной литературы, целиком базируется на мистико-идеалистической философии» и «является контрреволюционной в современных условиях». Таким образом, Хармс признал свою деятельность антисоветской.
Примерно такие же показания дал и Введенский, упомянув заодно множество имен людей, не проходивших по делу. Среди прочих им было названо имя Шварца – главным образом в контексте описания Введенским своих дружеских связей вне редакции и различных вечеринок: «Одновременно происходило сращивание нашей антисоветской группы с аппаратом детского сектора на бытовой основе, – сообщал Введенский. – Устраивались вечеринки, на которых, помимо меня, Хармса и др., присутствовали Олейников, Дитрих, а также беспартийные специалисты детской книги Е. Шварц, Маршак и т. д.».
Ираклий Андроников, будучи самым юным из заключенных, высказывался, по всей видимости, в полном соответствии с предписаниями следователей: «…для проталкивания в печать своих халтурных, приспособленческих и политически враждебных произведений для детей, группа использовала редакторов ж. “Еж” и “Чиж” и детского сектора Шварца, Заболоцкого и др., с которыми группа поддерживала тесное общение и в нерабочей обстановке. <…> Идейная близость Шварца, Заболоцкого, Олейникова и Липавского с группой Хармса – Введенского выражалась в чтении друг другу своих новых стихов, обычно в уединенной обстановке, в разговорах, носивших подчас интимный характер, в обмене впечатлениями и мнениями, заставлявшими меня думать об общности интересов и идейной близости этих лиц. В ГИЗ Хармс и Введенский приходили постоянно, проводя почти всё время в обществе Шварца, Олейникова и Заболоцкого, к которым присоединялся и Липавский, и оставались в нем по многу часов. Часто, желая поговорить о чем-либо серьезном, уходили все вместе в пивную под предлогом использования обеденного перерыва». И еще: «Редкие, но совместные посещения Шварцем, Хармсом и Введенским симфонических концертов и совместное посещение Шварцем и Хармсом выставки картин художника Нико Пиросмани и также на открывшейся выставке картин художника Филонова, на которой я также встретил их, так же, как обмен мнениями по этому поводу в редакции, в присутствии Введенского, Заболоцкого, Олейникова и Липавского, окончательно убедили меня в том, что эти люди связаны между собой интимной близостью, выражающейся в беседах и настроениях… Я был неоднократным свидетелем оживленных уединенных бесед между Шварцем, Олейниковым, Заболоцким, Хармсом и Введенским, которые прекращались, как кто-нибудь из посторонних к ним подходил».
Проявивший «сознательность» Андроников был освобожден через месяц после ареста. Остальным арестованным в марте 1932 года выездная сессия коллегии ОГПУ вынесла обвинительный приговор: Туфанову – 5 лет заключения в концлагере; Хармсу и Введенскому – по 3 года лишения прав проживания в крупных городах. Обэриуты пережили в тот год первый удар и первый арест. Впрочем, в этот раз после кратковременной высылки в Курск Хармсу и Введенскому было разрешено в ноябре того же года вернуться в Ленинград, а их гражданские и писательские права были восстановлены.
К тому времени Шварц уже состоялся как детский драматург, а в начале тридцатых годов он пробовал себя в новых жанрах, обращаясь к кукольному театру, кинематографу, драматургии для взрослых. Тогда же он принял деятельное участие в работе Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП), большинство руководителей и членов которой имели, впрочем, непролетарское происхождение. «Рапповские времена отражались в высшей степени на неустойчивости литературных репутаций, – вспоминал Шварц. – Приехав из Липецка, я не без удивления узнал, что считаюсь писателем хорошим. Мне дали пропуск в закрытый распределитель с особо роскошным пайком. Месяца через три, хоть я и ничего не успел написать худого, мой паек уменьшился вдвое. Потом стал совсем плохим. Затем резко вырос и наконец стал академическим».