В этом месте, в большом доме, где раньше жили владельцы Дарьяльского ущелья князья Казбеги, был организован музей. Здесь путешественники встретили поэтов Павла Антокольского и Тициана Табидзе, принявших их с большим гостеприимством. Устроителем музея был Табидзе, который за ужином посвятил отдельную речь каждому из членов бригады.
Гора Казбек стояла, укутанная облаками, окруженная голыми скалами и снегами. Кругом открывались поразительные виды. Когда отправились дальше в путь на машине, всё выше и выше, снеговые пятна оказались уже ниже путешественников, и дорога была так извилиста, что крымские и кавказские виражи казались пустяками. На вершине, на Крестовском перевале, было холодно, голо и строго. Затем пошли вниз по знаменитому Млетскому спуску. Внизу, далеко на версту, была зеленая долина, а путешественники оставались в полосе холода.
В какой-то момент вдруг необычайно приятно запахло цветами. В лицо повеяло теплом, и они неожиданно очутились на юге. Теперь всё кругом стало зеленым и мягким. Деревни с плоскими крышами, со средневековыми башнями, развалины крепостей, леса и цветы. Не выжженный, а роскошный юг. Ночью они въехали в Тифлис, где стояла небывалая жара, и остановились в гостинице «Палас».
Евгения восхитил старый Тифлис с его узкими улицами, маленькими дворами среди зелени, стоящими над рекой и друг над другом домами, фруктами и лечебными водами. «Завтра выезжаем отсюда дней на десять, – писал он Екатерине Ивановне по прибытии в Тифлис. – Едем в Гори, в Боржом, в Бакуриани, в Колхиду, в Аббас-Туман, в Понт, в Батум (где будем смотреть чайные плантации) и обратно в Тифлис. Буду писать тебе отовсюду, где только есть почта. Покупаем дорожные мешки. Чемоданы бросаем здесь».
Одной из задач Шварца в Грузии была попытка экранизировать «Клад» на Грузинской киностудии, для чего он даже переработал пьесу на грузинский лад. И хотя в следующем, 1936 году журнал «Искусство кино» сообщал о планируемой в Грузии экранизации «Клада», до постановки дело всё-таки не дошло.
А пока что путешествие Евгения Львовича по Грузии продолжалось. «После возвращения в Тифлис мы едем во второй тур поездок, – писал он Екатерине Ивановне. – Попадем к потомкам крестоносцев – к хевсурам. <…> К ним поедем верхом. Боюсь, что раньше десятого сентября отсюда не выехать. Неудобно. А главное, очень уж интересно. В Армении нас ждут очень. Спутники мои – люди легкие и веселые. Отношения пока прекрасные».
И тут же, как будто очнувшись от забытья: «Котик, мне портит всё это, что тебя со мной нет. За последние годы – я только с тобой и могу разговаривать, как следует. Без тебя я жить не буду, как хочешь. Каждый вечер, особенно пока я не получил твоего письма, меня мучило беспокойство о тебе. Пиши, дорогая, почаще. Помни, что мы с тобой живем хорошо, как редко бывает, очень дружно. <…> Пиши! Пиши длинно, пиши всё время! Целую тебя. Твой Женя». При всем том счастье, которое обрушилось на него после встречи с Катей, его не покидало ощущение, что какие-то неведомые силы могут их разлучить.
Поездка была невероятно насыщена новыми впечатлениями. Из Боржоми в Батум им разрешили поехать на электровозе поезда, состоящего из нефтяных цистерн. Электровоз был чистым, с проходами по бокам, как на пароходе, с мягкими сидениями на передней и задней площадках. Как рассказывал Шварц, дорога из Тифлиса в Батум показалась ему невероятно красивой. Он впервые разглядел как следует огромные тоннели, пропасти, крутые спуски, причудливые скалы. В Батуме литераторы побывали на чайной плантации и чайной фабрике, познакомились с грузинскими традициями приготовления чая. Перед посещением плантации их делегацию повезли на ферро-марганцевый завод в Джугели. Здесь они увидели гигантские электрические печи, из которых вырывались пламя и искры, расплавленный металл, который льется из печей в формы. Вечером того же дня был концерт и ужин. Девушки в национальных костюмах пели грузинские песни, которые до слез тронули Евгения. «Я пью очень мало и совсем не говорю речей. Не могу! Не хочется! Смотрю и слушаю», – писал он домой, полный впечатлений.
Сопровождавший делегацию грузинский поэт Карло Каладзе каждый раз давал телеграмму в следующий пункт назначения, чтобы писателей достойно встретили. Из-за пышности этих встреч ленинградцы чувствовали постоянную неловкость, и всё же каждая встреча начиналась с банкета и заканчивалась чтением стихов. Как вспоминал входивший в «бригаду» критик Лев Левин, в Гори председатель горисполкома говорил: «Я царствую в этом маленьком городе с большой гордостью», за каждого поднимал бокалы и всех называл “великими”: “Кацо великий драматург Яков Горев, кацо великий поэт Виссарион Саянов, кацо великий детский писатель Евгений Шварц…”.
Двадцать лет спустя Евгений Львович вспоминал об этой поездке со смешанными чувствами. Часть его спутников в путешествии по Грузии были людьми сложными и крайне амбициозными, а новые знакомые с их радушием и строгим соблюдением застольных правил, с вечной улыбкой, несмотря на видимую доступность, оставались закрытыми для всяческих попыток понять их, для глубокого общения. Шварц чувствовал себя в Грузии чужим и за преувеличенным гостеприимством то и дело угадывал холодность. Впрочем, встречались и исключения. «Иногда на наших обедах (в Тифлисе) появлялся ладный, смуглый, сосредоточенно-жизнерадостный Паоло Яшвили и томный от полноты барственно милостивый Тициан Табидзе, – вспоминал Шварц. – Яшвили был внимательнее к нам, проще держался, не прятался в зарослях вежливости, как многие другие представители Союза <писателей>. Прост был и Табидзе по величественности своей». Этих двоих грузинских поэтов еще раньше полюбил и Борис Пастернак, переводивший их стихи и близко с ними друживший.
Возвращение из Грузии домой Евгений Львович вспоминал с чувством облегчения. «…Поезд утром подходил к Ленинграду, – писал Шварц, – и двойное чувство испытывал я: чужая природа и самые близкие люди ждут меня. Дом и не дом. Чувство дома в запахе полыни, выбеленных домиках, криках кузнечиков, теплой ночи – тут начисто исчезло. Только недавно поверил я, что дом мой здесь. Но и тогда уже в самом городе любил я его строгие и растерянные, разжалованные дворцы. Ленинград – не суетливый, сохраняющий высокие традиции – и так далее и тому подобное, сохранял строгое, высокое выражение, но вокруг всё было в жизни очень скудно, северно. Но вся моя жизнь, всё, что было мне в жизни дорого, переплелось навеки с этой стороной России». Чем ближе подъезжал он к городу, тем больше забывал о своей южной родине. И вот под сводами огромного вокзала он увидел Екатерину Ивановну, бледную, тоненькую, только что оправившуюся после болезни. Обыкновенно она не встречала его на вокзале, но в этот раз они впервые расстались на такой долгий срок. Этим и кончилось его путешествие, осмыслить которое во всей его полноте ему еще только предстояло.
«И вот, вернувшись отуманенным от вечного напряжения среди чужих, – вспоминал Шварц, – попал я в ледяную область друзей. И тут я был чужой. И только в притихшем доме нашем я почувствовал, что жизнь продолжается».
Глава десятаяПостановки и киносценарии 1930-х
Весной 1935 года был образован филиал Ленинградского ТЮЗа, основателями которого стали Борис Зон и группа его учеников, а постоянными авторами-драматургами – Александра Бруштейн, Леонид Любашевский и Евгений Шварц. В следующем году в театральных афишах театр был назван Новым ТЮЗом.
В январе 1936 года на сцене Нового ТЮЗа возобновилась постановка шварцевского «Клада», а в марте того же года увидела свет премьера его новой пьесы «Брат и сестра». Ее сюжет перекликается с эпопеей по спасению челюскинцев из ледового плена, бывшей тогда у всех на устах. Ценность личности показана в пьесе как самое дорогое в нашей стране. Вот как рассказывал Шварц о своем новом произведении: «… Перед зрителем – мальчик, хороший товарищ, общественник, отличный ученик. Но всё это – в школе. Едва переступив порог дома, мальчик резко меняется. Он мрачен, раздражителен, неразговорчив. Он говорит дерзости матери, грубит с младшей сестрой. В результате одного несчастного недоразумения – сестра в смертельной опасности, и произошло это по вине брата. Брат видит: весь город поднялся на спасение девочки, а на заводах гудят тревожные гудки, рабочие бегут к школе, воинские части двигаются по реке. Девочка в опасности! Несмотря на то что с этого момента пьеса как будто бы выходит за рамки отношений брата и сестры, “семейная линия” сохраняется. Основная тема – о поведении дома – не исчезает. Во всяком случае, таковы намерения и автора, и театра».
«Брата и сестру» трудно отнести к числу наиболее сильных вещей Шварца, но критика вполне благосклонно приняла эту пьесу и даже обнаружила в ней продолжение «сказочной» традиции автора. «В “Брате и сестре” сказка, пожалуй, меньше ощущается, – писала в «Литературном современнике» Алиса Марголина. – Но сказочная приподнятость, значительность каждого слова и каждого происшествия, особый сказочный трагизм, очень понятный детям, – всё это есть в пьесе, всё это создает ее поэтичность и освобождает от приземленности натурализма. Но сказочность, поэтичность не мешают “Брату и сестре” быть реалистической, даже психологической пьесой. Если в прежних пьесах Шварца находим порой детские остроты, рассчитанные на взрослых, то здесь и психология, и взаимоотношения героев, и сам язык рассчитаны на восприятие ребенка…»[68] Отмечалось критикой и то, что писателю неизменно удается говорить о детях серьезно, без тени искусственности и наигрыша, с полным пониманием их насущных интересов и проблем. На волне этого успеха Шварц написал и киносценарий по пьесе «Брат и сестра», но до постановки дело не дошло.
Продолжалось и сотрудничество Шварца с Николаем Олейниковым. Впрочем, совместно написанный ими в этот период киносценарий «Красная шапочка» для цветного мультфильма в работу взят не был. Как отмечал автор статьи в журнале «Кадр», сценарий «Красной шапочки» «написан талантливо, но сдан чрезвычайно сырым и недоработанным». К счастью, этот сценарий, полный доброго юмора и авторских выдумок, сохранился до наших дней. Забавно, например, как, будучи съеденной, бабушка Красной шапочки в пьесе Шварца прикрикивает на Волка из его живота: «Не смейся, ты меня трясешь!» А когда в финале спасатель-доктор вспарывает огромными ножницами волчье брюхо, то оттуда появляются целые и невредимые Красная Шапочка и ее бабушка, жующая пирог с вишнями и запивающая его молоком (пирожками с вишней юного Женю Шварца часто угощали в доме Соловьевых в Майкопе).