в последнее время никто из людей не тонул. Шварцевские пираты ленивы и бездеятельны – от нечего делать они либо спят, либо играют в кости, изредка натачивая сабли и проверяя их острие на собственных пышных, но всё укорачивающихся усах.
Снять фильм по сценарию Шварца руководство киностудии предложило молодому режиссеру Владимиру Немоляеву. Сценарий ему понравился замечательно прописанными характерами, множеством юмористических сцен и запоминающихся остроумных диалогов. Но вместе с тем сценарий был слишком необычным и требовал поиска новых форм. Было непонятно, как совместить в одном кадре достаточно реалистичного доктора и гротескных разбойников. Первоначально Немоляев решил отказаться от съемок «Айболита». Когда он сказал директору студии, что не знает, как снимать эту картину, то получил ответ: «Я тоже не знаю, но вы режиссер! Вы ведь любите студию? Очень хорошую студию, у которой тяжелые времена перестройки? Это очень сейчас важно – запустить в производство детскую картину. И есть такое слово – надо! Надо, Володя!»
«Я прочитал сценарий, и он мне понравился какой-то свежестью, необычностью, чудесным юмором и талантливостью, – рассказывал Немоляев в письме Евгению Биневичу. – Но я и перепугался: сценарий требовал своего особого решения, он не укладывался в обычные рамки, и я не совсем понимал, как же нужно снимать эту очаровательную современную сказку… <…> Потом я приехал в Ленинград, поехал на дачу к Евгению Львовичу (на станцию Лисий Нос) и там провел несколько дней, дорабатывая сценарий.
На всю жизнь запомнилась эта работа. Мы сидели на террасе, попивали иногда красное сухое винцо и придумывали всякие необыкновенные эпизоды с “разбойниками”. Мы радовались, как дети, каждой находке, кричали, перебивая друг друга, и устраивали шум на весь дачный поселок.
Работать с Евгением Львовичем было счастьем. Что же больше всего покоряло и пленяло в нем? Уже не говоря о понимании детской психологии, какой-то чудесной и мудрой теплоте, особенно пленял в нем юмор, свой, шварцевский, ни на что не похожий… Вместе с Евгением Львовичем мы работали уже над режиссерским сценарием. Затем были более чем трудные съемки. Впервые снималась эксцентрическая комедия. Да еще детская, да еще с большим количеством животных – артистов».
А вот как вспоминал встречи с Немоляевым сам Евгений Львович: «Я писал сценарий “Айболита” для Союздетфильма. Приезжал режиссер, со всеми видовыми свойствами кинорежиссера – подчеркнуто бодрый, подчеркнуто расторопный. Высокий, вечно веселый, не имел он никаких взглядов в своем искусстве, никаких пристрастий, кроме видовых. Но с некоторым душевным облегчением встречал я тем не менее каждый его приезд, уж очень он дышал несокрушимой, деловой, киношной простотой. Загорелый, не по возрасту, а по легкомыслию лысеющий, он всем своим существом утверждал, что жизнь продолжается, а это было крайне необходимое напоминание в то лето».
Киносценарий был принят не сразу, поскольку первоначально Главное управление кинематографии отклонило его без каких-либо объяснений. И, хотя выход фильма первоначально предполагался к сентябрю 1937 года, но только через год, в августе 1938 года, появилась заметка «Вечерней Москвы», в которой сообщалось о близящейся к концу постановке детской звуковой комедии «Доктор Айболит». Айболита в картине замечательно сыграл актер Максим Штраух, вскоре прославившийся в роли Ленина в нескольких советских фильмах.
«Доктор Айболит» вышел на экраны в марте 1939 года и имел успех, хотя и не стал хитом советского кинопроката тех тревожных лет. Лишь со временем эта лента стала восприниматься критиками и кинозрителями как незаслуженно забытая классика отечественного кинематографа.
Часть третьяЖизнь вопреки
Глава перваяПод дамокловым мечом
«Начиная с весны 1937 года, – вспоминал Шварц, – разразилась гроза и пошла всё кругом крушить, и невозможно было понять, кого убьет следующий удар молнии. И никто не убегал и не прятался. Человек, знающий за собой вину, понимает, как вести себя: уголовник добывает подложный паспорт, бежит в другой город. А будущие враги народа, не двигаясь, ждали удара страшной антихристовой печати. Они чуяли кровь, как быки на бойне, чуяли, что печать “враг народа” пришибает без отбора, любого, – и стояли на месте, покорно, как быки, подставляя голову. Как бежать, не зная за собой вины? Как держаться на допросах? И люди гибли, как в бреду, признаваясь в неслыханных преступлениях: в шпионаже, в диверсиях, в терроре, во вредительстве. И исчезали без следа, а за ними высылали жен и детей, целые семьи. Нет, этого еще никто не переживал за всю свою жизнь, никто не засыпал и не просыпался с чувством невиданной, ни на что не похожей беды, обрушившейся на страну. Нет ничего более косного, чем быт. Мы жили внешне как прежде. Устраивались вечера в Доме писателя. Мы ели и пили. И смеялись. По рабскому положению смеялись и над бедой всеобщей, – а что мы еще могли сделать? Любовь оставалась любовью, жизнь – жизнью, но каждый миг был пропитан ужасом. И угрозой позора. <…> Затем пронеслись зловещие слухи о том, что замерший в суровости своей комендант надстройки тайно собрал домработниц и объяснил им, какую опасность для государства представляют их наниматели. Тем, кто успешно разоблачит врагов, обещал Котов будто бы постоянную прописку и комнату в освободившейся квартире. Было это или не было, но все домработницы передавали друг другу историю о счастливицах, уже получивших за свои заслуги жилплощадь. И каждый день узнавали мы об исчезновении то кого-нибудь из городского начальства, то кого-нибудь из соседей или знакомых».
Вероятно, именно тогда писатель с горечью говорил своему коллеге Евгению Рыссу: «Ты знаешь, что такое благородный человек? Это тот, который делает подлости безо всякого удовольствия».
Первым из окружения Шварца был арестован, а затем расстрелян Николай Олейников. Вслед за ним были объявлены «японскими шпионками» редакторы Детгиза и ближайшие сподвижницы Самуила Маршака Тамара Григорьевна Габбе и Александра Иосифовна Любарская. Редактор журналов «Чиж» и «Еж» Генриэтта Левитина была отправлена в ссылку как жена репрессированного военнослужащего. Целая плеяда ленинградских литераторов и ученых оказалась вдруг «врагами народа». Поэта-футуриста Бенедикта Лифшица и прозаика-экспрессиониста Юрия Юркуна расстреляли в конце 1937 года. Меньше чем через год, в марте 1938 года, был арестован, приговорен к пяти годам заключения в исправительно-трудовых лагерях и отправлен в Алтайский край Николай Заболоцкий. После ареста умер в пересыльной тюрьме в 1938 году соавтор Леонида Пантелеева по «Республике ШКИД» Григорий Белых. Тогда же был арестован и расстрелян муж Лидии Чуковской, физик и доктор наук Матвей Бронштейн.
В своих дневниковых записях послевоенных лет Евгений Львович восстанавливает фрагменты своих последних встреч с Олейниковым, анализирует причины их внутреннего разлада и снова мучается от невозможности вмешаться в неумолимый ход событий того времени.
«Однажды, в начале июля, вышли мы из кино “Колосс” на Манежной площади, – пишет он. – Встретили Олейникова. Он только что вернулся с юга. Был Николай Макарович озабочен, не слишком приветлив, но согласился тем не менее поехать с нами на дачу в Разлив, где мы тогда жили. Литфондовская машина – их в те годы давали писателям с почасовой оплатой – ждала нас у кино. В пути Олейников оживился, но больше, кажется, по привычке. Какая-то мысль преследовала его… Лето, ясный день, жаркий не по-ленинградски, – всё уводило к первым донбасским дням нашего знакомства, к тому недолгому времени, когда мы и в самом деле были друзьями. Уводило, но не могло увести. Слишком многое встало с тех пор между нами, слишком изменились мы оба. В особенности Николай Макарович. А главное – умерло спокойствие донбасских дней. Мы шли к нашей даче и увидели по дороге мальчика на балконе. Он читал книжку, как читают в этом возрасте, весь уйдя в чтение. Он читал и смеялся, и Олейников с умилением показывал мне на него.
Были мы с Николаем Макаровичем до крайности разными людьми. И он, бывало, отводил душу, глумясь надо мной с наслаждением, чаще за глаза, что, впрочем, в том тесном кругу, где мы были зажаты, так или иначе становилось мне известным. А вместе с тем – во многом оставались мы близкими, воспитанные одним временем… Я знал особое, печальное, влюбленное выражение, когда что-то его трогало до глубины. Сожаление о чем-то, поневоле брошенном. И если нас отталкивало часто друг от друга, то бывали случаи полного понимания, – впрочем, чем ближе к концу, тем реже. И такое полное понимание вспыхнуло на миг, когда показал Николай Макарович на мальчика, читающего веселую книгу. Но погода стояла жаркая, южная, и опять на какое-то время удалось отвернуться от жизни сегодняшней и почувствовать тень вчерашней…
Еще вечером сообщил Олейников: “Мне нужно тебе что-то рассказать”. Но не рассказывал. За тенью прежней дружбы, за вспышками понимания не появлялось прежней близости. Я стал ему настолько чужим, что никак он не мог сказать то, что собирался. Вечером проводил я его на станцию. И тут он начал: “Вот что я хотел тебе сказать…” Потом запнулся. И вдруг сообщил общеизвестную историю о домработницах и Котове. Я удивился. История эта была давно и широко известна. Почему Николай Макарович вдруг решил заговорить о ней после столь длительных подходов, запнувшись? Я сказал, что всё это знаю. “Но это правда!” И я почувствовал с безошибочной ясностью, что Николай Макарович хотел поговорить о чем-то другом, да язык не повернулся. О чем? О том, что уверен в своей гибели и, как все, не может сдвинуться с места, ждет? О том, что делать? О семье? О том, как вести себя – там? Никогда не узнать. Подошел поезд, и мы расстались навсегда. Увидел я в последний раз в окне вагона человека, так много значившего в моей жизни, столько мне давшего и столько отравившего. Через два-три дня я узнал, что Николай Макарович арестован. К этому времени воцарилась во всей стране чума. Как еще назвать бедствие, поразившее нас?»