Михаил Слонимский рассказывал, что вскоре после ареста Олейникова некто неизвестный долгим ночным звонком в дверь постарался напомнить Шварцу, что может прийти и его черед. Отворив дверь, Евгений Львович услышал только, как кто-то быстро сбегает по лестнице вниз. Очевидно, что он не раз задумывался о возможности собственного ареста. Возможно, как и многие тогда, держал у дверей «тревожный чемоданчик» со сменой белья и зубной щеткой на случай внезапного ночного визита – по неписаной традиции тех лет арестовывать приходили почти всегда ночью.
На первом же заседании правления ленинградского Союза писателей после ареста Олейникова от Шварца потребовали, чтобы он ответил за свои связи с «врагом народа». Евгений Львович сказал о том, что арест Николая Макаровича был для него полной неожиданностью. Шварца спрашивали о том, где и как они подружились. Так как ничего порочащего Олейникова тут не обнаружилось, драматург Зельцер, желая помочь Шварцу в его неопытности, подсказал: «Ты, Женя, расскажи, как он вредил в кино, почему ваши картины не имели успеха». На что Шварц ответил, что успех и неуспех в кино невозможно объяснить вредительством. «Я стоял у тощеньких колонн гостиной рококо, – вспоминал он, – испытывая отвращение и ужас, но чувствуя, что не могу выступить против Олейникова, хоть умри». И он не предал Олейникова и не сказал ничего, что могло бы того опорочить, хотя помочь его старому другу было уже невозможно.
В тот страшный год, как и всегда, Шварц не только сохранял способность улыбаться, но старался дружеской шуткой поддержать тех друзей, которых коснулись репрессии. Так, прочитав в газете об исключении из Союза писателей «за связь с врагом народа Авербахом» знакомого ему драматурга Льва Левина, человека мнительного и чуткого к любым негативным комментариям касательно своего внешнего вида, Евгений Львович сначала внутренне напрягся, но тут же взял себя в руки и пошутил: «Обратите внимание на нашего Леву. – Ему поразительно идет быть исключенным из Союза писателей». «Пожалуйста, – сказал он Левину характерным комически-серьезным тоном, – когда тебя восстановят, постарайся выглядеть по крайней мере не хуже».
В ноябре 1938 года собрание Союза писателей потребовало от Самуила Маршака отречения от его арестованных сотрудников, названных на собрании «шайкой врагов народа». От своих коллег Маршак не отрекся, а позднее смог выхлопотать освобождение Габбе и Любарской. Однако после разгрома созданного им в Ленинграде детского издательства Самуил Яковлевич уехал в Москву и навсегда оставил редакторскую работу.
В Грузии в это время также разворачивались репрессии. В местном Союзе писателей одно за другим проходили собрания, посвященные политической бдительности. Летом 1937 года в ожидании ареста покончил с собой Паоло Яшвили. В декабре того же года был расстрелян Тициан Табидзе. Шварц был глубоко поражен, когда услышал о самоубийстве Яшвили. Ему казалось, что Грузия, дух которой он в огромной степени почувствовал именно благодаря этим людям, онемела. Всё, что в ней было мужественного, спокойно-жизнерадостного, Шварц воспринял через знакомство с Яшвили. «Не знаю, что и как сумел рассказать он в своих стихах, – писал он о Яшвили, – но в жизни он был сыном, похожим на свою родину и отражающим ее самим фактом своего существования…»
После всех этих страшных дней ощущение чумы, гибели, ядовитости самого окружающего воздуха продолжало сгущаться. После исчезновения Олейникова и последующего допроса Шварца на собрании у него усилилось ожидание занесенного над ним топора. «Мы в Разливе ложились спать умышленно поздно. – вспоминал Евгений Львович. – Почему-то казалось особенно позорным стоять перед посланцами судьбы в одном белье и натягивать штаны у них на глазах. Перед тем, как лечь, выходил я на улицу. Ночи еще светлые. По главной улице, буксуя и гудя, ползут чумные колесницы. Вот одна замирает на перекрестке, будто почуяв добычу, размышляет, – не свернуть ли? И я, не знающий за собой никакой вины, стою и жду, как на бойне, именно в силу невиновности своей…»
От тяжелых мыслей и горечи утрат Шварц спасался в работе. Однако «проходимость» его произведений была, как правило, невысокой, что также доставляло писателю немало горьких минут.
В 1938 году, когда Вторая мировая война уже готовилась фашистской Германией, а в Испании полыхали ее первые зарницы, Евгений Львович по заказу акимовского Театра комедии работал над пьесой «Наше гостеприимство». Сюжет пьесы вполне патриотичен и совсем несказочен. Вражеский самолет-разведчик вынужден совершить посадку на территории СССР. Его неожиданно для себя обнаруживает группа туристов, которая сразу оказывается в заложниках у вооруженных фашистов. Однако у врагов иссякает запас воды, и они, плохо ориентируясь на местности, отправляют за водой одного из заложников. И тогда фашистам приходится отведать «гостеприимство» советских красноармейцев, которых привел водонос.
Николай Акимов неустанно вдохновлял Шварца в процессе его работы. В июне 1938 года он писал Евгению Львовичу: «Дорогой Евгений Львович! Пишу Вам, чтобы сообщить, что за эти дни нужность Вашей пьесы, бывшая доселе несомненной, еще значительно возросла… Всё говорит за то, что именно с Вашей пьесой мы начнем работу, чтобы именно она явилась первой постановкой сезона… На Вас смотрит с надеждой творческий коллектив, технический персонал и дирекция нашего театра. Местком тоже включился. Я даже начал обдумывать оформление… Не считал бы сумасбродством с Вашей стороны отпечатать 1 акт и переслать его мне. Елена Владимировна шлет свой горячий привет. Вас тут хвалили. Подробности – по получении пьесы. Ваш Н. Акимов».
Одновременно Акимов отправил замечательное по остроумию письмо Екатерине Ивановне: «Дорогая Екатерина Ивановна! Хорошо зная, как велико то благотворное влияние, которое Вы оказываете на подведомственного Вам драматурга, прошу Вас очень в течение ближайших полутора месяцев увеличить выдачу бодрой зарядки, а также проследить за трудовыми процессами Евгения Львовича.
История знает много примеров отрицательного влияния со стороны близких людей. Софья Андреевна Толстая тормозила, как известно, работу великого прозаика, Эккерман мешал Гете своими разговорами и т. д. и т. д. И м. б. впервые Вам суждено сломать эту вредную традицию, создав в этой области новый образ положительной героини.
Не отпускайте его в город.
Отучайте от заседаний.
Купите перьев, чернил и бумаги.
Когда пьеса будет кончена, мы отметим на общем собрании Ваши заслуги.
Простите, если что грубо сказал, но я от души.
Желаю хорошей погоды, здоровья и прочего по выбору.
Ваш Н. Акимов».
Ответ Шварца не заставил себя долго ждать. В июле он пишет Акимову: «Дорогой Николай Павлович! С огромным трудом отрываюсь от пьесы, чтобы ответить на Ваше письмо. По этому вступлению Вы можете понять, как идет работа. Просто замечательно идет. Я сам себе удивляюсь и только одного боюсь, как бы не испортить то, что как будто несомненно получилось в первом акте. Никому не говорите, – но первый акт мне нравится. Он не имеет ничего общего с первым вариантом и много лучше того, что я Вам рассказывал. <…>
Окончив пьесу, я Вам ее перепишу еще раз с начала до конца. Я желаю следующего: если пьеса не пойдет, пусть это будет не по моей вине. Пусть с моей стороны будет сделано всё, что можно. Я очень хочу, чтобы всё было хорошо. Ужасно хочу. Мне страшно надоело писать пьесы, которые не идут. <…>
Спасибо Вам за письма. И письмо ко мне, и письмо к Екатерине Ивановне имели на нашей даче большой успех. Особенно понравился Ваш научный домысел о Гете и Эккермане.
Что меня хвалили в Москве, Вы придумали, чтобы я стал бодр, энергичен и самоуверен. Тем не менее, прочитать это было приятно. Вам нужно написать пьесу. Вы психолог…
Катерина Ивановна кланяется Вам и Елене Владимировне, и месткому, который подключился. Я тоже. Жду Вас! Ваш Е. Шварц».
Письмо это показывает, насколько важно было вдохнуть в Шварца уверенность в успех его работы, так часто в последнее время отвергаемой Реперткомом. Отметим, что впоследствии Евгений Львович сохранил и увез с собой в эвакуацию все письма Акимова вместе с несколькими рукописями произведений, над которыми он продолжал тогда работать.
После окончания работы над «Нашим гостеприимством» и обсуждения написанного с Акимовым Шварц уехал на бархатный сезон в Гагры, где продолжил доработку пьесы, которая «не отпускала» автора. Но уверенности в ее постановке у Шварца не было, да и Акимов после первых обсуждений пьесы на худсоветах был уже не так оптимистичен, что вызывало горькую иронию автора. Николай Павлович на упреки Шварца отвечал с юмором: «Дорогой Евгений Львович! Вы меня удивляете! Если в итоге всех наших эпопей у Вас создается впечатление, что я хотел бы, чтобы пьеса “Наше гостеприимство” не пошла, – то что должен я делать, чтобы утвердить в Вашем сознании более благородную для меня трактовку моего поведения? Охотно верю, что авторский мазохизм – занятие сладостное, однако, бичуя себя, следите, чтобы при замахивании не бить по соседям. В истории известны случаи сжигания собственных рукописей, однако акт этот не должен производиться в местах, опасных в пожарном отношении: напр. в чужом сарае с сеном или в публичной библиотеке!
Вы должны понять, что дело сейчас поставлено так, что пьеса должна пойти, более чем какая-либо другая. В этом вопрос нашей чести и утверждении всей линии Театра. Поэтому все Ваши сомнения отныне считаю болезненными выделениями утомленного организма».
Слово «Театр» Акимов всегда писал с большой буквы, а в письме к Шварцу он решил обозначить свою решительность в борьбе за пьесу Шварца, написав это слово с двумя заглавными буквами. До конца ноября Николай Павлович намеревался закончить процедуру с Реперткомом, предварительно одобрившим работу над пьесой, и начать ее репетировать. Да и государство в то время очень одобряло произведения, пробуждающие в читателях патриотические чувства. Однако в итоге Репертком все же запретил пьесу Шварца к постановке. Причина была не в том, что в период обсуждения пьесы между СССР и Германией был подписан договор о ненападении, и политика в отношении Германии с