Еще через несколько дней пути, миновав Ярославль, они приехали в Киров. Было 22 декабря 1941 года.
Глава пятаяЖизнь в Кирове
Сразу по прибытии Евгений Львович за неслыханную плату нанял розвальни, в них погрузили Екатерину Ивановну и скромное имущество, после чего они двинулись в путь по кировским улицам. Мимо проплывали деревянные домики, деревянные мостки у ворот, деревянные тротуары. Казалось, что дома эти имеют такое выражение, будто они стоят здесь против воли, скрепя сердце. Ощущение окружающей давящей бедности не покидало Евгения Львовича. «Пройдя по улице Карла Маркса несколько домов вниз, мы остановились, – вспоминал он. – Вот наш номер. Мы въехали в узкий двор, в конце которого стоял длинный-длинный амбароподобный двухэтажный дом, однако с двумя просторными террасами. Я взбежал на лестницу и замер – услышал Наташин голос. Она разговаривала о чем-то с бабушкой по хозяйственным делам. Я окликнул ее. Она ахнула. Воззрилась на меня с той радостью и остротой внимания, которая возможна в 12 лет, и унеслась за мамой, а мы с бабушкой, которая охала и причитала, поднялись наверх».
Меньше чем за полгода разлуки с дочкой Евгений Львович так сильно изменился и похудел, что, по воспоминаниям Гаянэ Николаевны, Наташа, прибежав к маме, воскликнула: «Мама, там какой-то дяденька говорит, что он мой папа!»[76]
В Кирове работал теперь ленинградский Большой Драматический театр, куда на следующий же день после прибытия заглянул Шварц. Уже на лестнице при входе он встретил завлита театра Леонида Малюгина, который сказал, что только теперь, увидев Евгения Львовича, он понимает, что такое блокада.
«Обедали мы в столовой театра, – вспоминает Шварц, – и артист Карнович-Валуа спросил: “Теперь небось жалеете, что уехали из Ленинграда?” Ну как я мог объяснить ему, что между Кировом и Ленинградом была такая же непроходимая черта, как между жизнью и смертью?» Ленинград продолжал ему сниться, не уходил из памяти. Его глазам, «еще не отвыкшим от страшной тьмы ленинградской», вечерняя темнота Кирова казалась светлой – ведь здесь светились и окна, и редкие фонари, и фары проезжающих машин.
Директор театра Лев Рудник обещал Шварцам комнату, если она освободится в театральном доме, и выдал Евгению Львовичу постоянный пропуск в театр, в графе «должность» которого значилось «драматург». В театре Шварцы получили и карточки на продовольствие. Хлебные карточки отоваривались в самом театре, а в обмен на продуктовые их кормили в столовой для ученых. В этой столовой в первый день Шварца поразил эпизод, невозможный в блокадном Ленинграде, – кто-то забыл на столе недоеденный большой кусок хлеба, и никто не схватил его, не вцепился с жадностью, чтобы тут же проглотить…
«Первый год эвакуации Шварц прожил сносно, – вспоминал Леонид Малюгин. – Попал он в Киров, пережив самое трудное, самое голодное время ленинградской блокады. Он въезжал в Киров с естественной радостью человека, обманувшего собственную смерть, ускользнувшего от нее в самый последний момент. Он поселился в общежитии и на следующее утро отправился на базар. После ленинградской голодовки, микроскопических порций, он ахнул, увидев свиные туши, ведра с маслом и медом, глыбы замороженного молока. Денег у него не было, да торговцы и брали их неохотно, интересуясь вещами. Шварц в первый же день, видимо, думая, что это благоденствие не сегодня-завтра кончится, променял все свои костюмы на свинину, мед и масло – он делал это тем более легко, что они висели на его тощей фигуре, как на вешалке. В ту же ночь все сказочные запасы продовольствия, оставленные им на кухне, напоминавшей по температуре холодильник, были украдены. Украли их, вероятно, голодные люди; кто был сытым в ту пору, – только проходимцы да жулики. Но всё равно тащить у дистрофика-ленинградца было уж очень жестоко. Однако Шварц не ожесточился, успокоил жену, которая перенесла эту кражу как бедствие, и сел писать пьесу».
Вскоре Рудник действительно предложил Шварцам освобождавшуюся комнату в доме, выделенном для театра. Это была одна из худших комнат – на первом этаже, прямо против входной двери, от которой сильно дуло. Низ окна в ней оброс таким толстым слоем льда, что отколоть его, не повредив стекло, возможности не было. Но лед естественным образом законопатил все щели, так что в окно не дуло. Шварцы переехали в свое новое жилье 31 декабря 1941года, чтобы под Новый год ночевать уже у себя. Мебели не было совсем, за исключением платяного шкафа и большого письменного стола, стоявшего прямо у обледеневшего окна. После встречи Нового года у Наташи и Гаянэ Шварцы вернулись к себе, спали на своем длинном парусиновом чемодане и чувствовали себя почти счастливыми.
В Детгизе, который был также эвакуирован в Киров, Шварца встретили приветливо и дали работу – написать примечания и предисловие к книге Короленко «Без языка». А утром 1 января 1942 года Шварц начал работать над пьесой «Одна ночь». «Я помнил всё, – вспоминал он. – Это был Ленинград начала декабря 41-го года. Мне хотелось, чтобы получилось нечто вроде памятника тем, о которых не вспомнят. И я сделал их не такими, как они были, перевел в более высокий смысловой ряд. От этого всё стало проще и понятней. Вся непередаваемая бессмыслица и оскорбительная будничность ленинградской блокады исчезли, но я не мог написать иначе и до сих пор считаю “Одну ночь” своей лучшей пьесой: что хотел сказать, то сказал».
Пьеса «Одна ночь» невелика по объему и написана предельно простым языком. Шварцевский стиль чувствуется в интонациях, тональности этой пьесы больше, чем в ее смысловой, сюжетной основе. Сюжет не содержит скрытых смыслов и аллегорий, характерных для позднего Шварца, – он построен на простом описании вечера, ночи и утра одного тяжелого дня ленинградской зимы.
Жители города давно живут в условиях блокады, страдают от голода, но отдают последние силы самоотверженной защите своего дома, города и страны от врага. Главная героиня пьесы – Марфа Васильева – пробралась через фронт в осажденный Ленинград, чтобы найти дочь Дашу и сына Сергея. И вот она попадает в одно из жилищно-арендных кооперативных товариществ к управхозу Иваненкову. В этом ЖАКТе за месяцы войны сложился свой военный распорядок жизни: люди спасаются от бомбежек, дежурят на чердаке, участвуют в совещаниях и собраниях, хоронят погибших. Постепенно Марфа завоевывает доверие жильцов и вскоре находит своих детей.
В сюжете и персонажах пьесы нетрудно узнать хорошо знакомые Шварцу эпизоды из его жизни и прототипы знакомых ему людей. Так, в пьесе Евгений Львович описывает пережитые им артобстрелы и ночные дежурства на крышах домов. Одним из персонажей пьесы является управхоз Павел Васильевич Иваненков. В дневниковых записях Шварца есть такой эпизод: «…в шведском переулке был убит старый наш дворник, управхоз хоронил его, и всё ежился потом весь вечер, и вздыхал, и начинал говорить речь, да не договаривал…» В пьесе этот эпизод передан так:
«Иваненков: Стоял сегодня на кладбище. Нет, товарищи, на свете народа хуже могильщиков. Давай ему грабителю, сто грамм хлеба, иначе он не желает мерзлую землю рыть.
Ольга Петровна: Вы подумайте!
Иваненков: А я разве мог бросить Михаила без погребения? Такой был дворник, какого во всем районе нет. Мало ли мы с ним пережили? Ну и схватил я лом… И давай землю рубить. Только когда по пояс уже стоял в могиле, нашлись люди незнакомые, пришедшие своих близких похоронить. Один дядя моих лет, седоватый, другой совсем молодой парень. Взяли они молча лопаты и помогли».
Мужество и подлинно человеческие отношения особенно проявлены в пьесе на фоне тяжелых испытаний, переживаемых ленинградцами.
Замечательна колыбельная, которую Марфа не поет, а рассказывает своей больной дочери, сидя у ее постели: «Шла я шла, шла я, шла, орудия гудят, спи, моя хорошая, пулеметы стучат, раненых ведут, а я всё шагаю. Встретится патруль, сведет меня в штаб, я всё там толковенько объясню, кто я, куда и зачем – и шагаю дальше. Спи, моя родная, мама с тобою. Нельзя так говорить: четверо детей. Надо так говорить: три единственных сына, одна единственная дочка. Спи, моя единственная, спи. Иду я через озеро, а сама думаю: далеко-далеко, за лесами, за горами мои детки живут, они маму не ждут, а она к нам бежит. Даша, моя родная, дыши поглубже…»
Отчасти пьеса «Одна ночь» напоминает любимый Шварцем жанр сказки – главная героиня с архетипическим именем Марфа идет через линию фронта, как через полный опасностей лес, в котором Аленушка или Василиса Прекрасная ищет потерянного брата или возлюбленного. Но Марфа, главная задача которой – всегда идти вперед, ищет родных детей, и сила материнской любви, сила родства оказывается главным, перед чем меркнут все преграды. В этой пьесе советские люди живут и любят в полную силу, без страха и отчаяния, и пьеса дышит этой свободой искреннего выражения чувств.
Во время одного из своих дежурств на чердаке Евгений Львович сказал драматургу Сергею Спасскому, дежурившему вместе с ним, что «главная подлость в том, что если мы выживем, то будем рассказывать о том, что пережили, так, будто это интересно. А на самом деле то, что мы переживаем, – прежде всего неслыханные, неистовые будни». Эти «неистовые будни» Шварц и попытался передать в пьесе «Одна ночь».
Екатерина Ивановна вскоре превратила их комнатку в уютное жилье. В столярной мастерской театра они заказали круглый обеденный стол, топчан и стулья. «И, – как вспоминает Шварц, – Катя совершила свойственное ее таинственному дару чудо». Их комната отличалась тем, что обе соседние комнаты отапливались от стоявшей в ней печки. Екатерина Ивановна поставила шкаф поперек, так что печные дверцы отделились от остальной комнаты, выходя как бы в маленькую прихожую. Затем вязаное финское одеяло она повесила над кроватью, как ковер, на стол постелила скатерть, и их комнатка стала воистину жилым домом. И хотя кровате