В начале февраля 1944 года Всесоюзному управлению по охране авторских прав было дано разрешение напечатать пьесу, в двадцатых числах того же месяца она была подписана к печати и вскоре вышла под рубрикой «антифашистская пьеса», причем тираж в 500 экземпляров был небывалым для подобного рода изданий.
Однако буквально через месяц, 25 марта, в газете «Литература и искусство» была опубликована рецензия писателя Сергея Бородина под названием «Вредная сказка». (Стоит заметить, что несколькими годами раньше у Бородина случился конфликт с его соседом Осипом Мандельштамом, который, по мнению историков, прямо или косвенно послужил поводом для ареста поэта.) В своей рецензии Бородин писал о том, что в пьесе Шварца «сквозь сказочную вуаль и традиционность образов протаскивается вредная, антиисторическая и антинародная, обывательская точка зрения на современность», что народ в пьесе показан в виде «безнадежно искалеченных, пассивных, эгоистических обывателей», что «мораль этой сказки, ее “намек”, заключается в том, что незачем, мол, бороться с Драконом – на его место сядут другие драконы, помельче; да и народ не стоит того, чтобы ради него копья ломать, да и рыцарь борется только потому, что не знает всей низости людей, ради которых борется». «Дракон» был назван «пасквилем на героическую освободительную борьбу народа с гитлеризмом», и удар этот был неожиданным для Шварца на фоне множества прозвучавших в адрес пьесы похвал.
Трудно сказать, была ли статья заказной, или Бородин писал ее «по зову сердца», но сути это не меняет. Определенно в этой связи можно сказать лишь одно – то, что мировоззрение семьи Шарлеманя и большинства горожан, свойственное им чувство невозможности борьбы с насилием, готовность оправдать то, что оправдать невозможно, было воспринято, пережито и выстрадано целым поколением ровесников Шварца.
В начале апреля писатель получил письмо от Леонида Малюгина, который горячо поддержал друга: «Дорогой Евгений Львович! <…> Прочитав сочинение литературного вышибалы Бородина, я сразу же захотел написать Вам сочувственное письмо. <…> Но пес с ним – Бородины приходят и уходят, искусство продолжается (если только, конечно, не стоит на месте). Интересно другое. Вчера получил посылку из Москвы, из отдела распространения, и в ней среди всякой дребедени была обнаружена ваша вредная сказка. Сами понимаете, что я немедленно отложил в сторону руководство театром (Рудник уже три недели в Москве) и уселся читать, заранее смакуя удовольствие от предстоящего чтения.
Что я могу вам сказать? Талантливо, умно и грандиозно. Ваша пьеса принадлежит к тем редким очень-очень работам в наше время, когда читаешь и думаешь – бог мой, как мало, уже кончается… Всё это напоминает легкую беседу, где шутя, вполголоса, говорятся очень важные и значительные вещи. Это злая и грустная вещь – в ней раз в 8 больше злости и грусти, чем в других ваших пьесах. Люди настолько сжились с бедой, с разбоем и произволом, с несправедливостью, что их ничто не может удивить и расстроить, – даже известие о собственной смерти. Это просто здорово, когда Эльза говорит – возьмите еще масла, прошу вас – во время рассказа о злодеяниях Дракона. Уже не остается никаких надежд на исправление граждан, – они отравлены подлостью и враньем. <…>
Недавно я снова читал “Одну ночь”. В нашей театральной студии мы делаем отрывки из III акта, сцену с ребятами – очень это восхитительно даже в таком исполнении. А потом я собираюсь дать им отрывки из “Далекого края”.
Пишите мне, дорогой. Ваши письма значительно скрасили мою не слишком разнообразную жизнь. Обнимаю вас. Малюгин».
Позиция Бородина, как выяснилось, была с пониманием принята редакцией «Литературы и искусства». В ответ на попытку защитить пьесу Евгений Львович получил из редакции ответ с «железобетонными» аргументами: «Редакция не считает статью С. Бородина удачной по форме, по аргументации, признает в то же время справедливой главную мысль этой статьи, находит Вашу пьесу-сказку “Дракон” произведением глубоко порочным… Ваше письмо подтверждает, что смысл возражений по адресу пьесы-сказки Вами не понят. В письме своем Вы продолжаете настаивать на том, что универсальный показ рабьего состояния людей, трусость, предательство и проч. служит якобы целям борьбы с гитлеризмом. В письме Вы продолжаете настаивать на односторонней и ложной трактовке сил народа. Вы видите только одно явление – растленных под властью оккупантов – и ни слова не говорите о тех реальных силах, которые неустанно противодействуют власти оккупантов. Ясно, что Ваши возражения должны быть пересмотрены».
Однако запрета пьесы той весной не последовало, и репетиции спектакля продолжились. Примерно тогда же вопрос о переезде в Москву Театра комедии был наконец решен положительно. «Собираться в Москву мы начали еще в апреле, – вспоминал Шварц. – Сталинабад в последнее время стал мне очень нравиться. Несмотря на отвратительное ощущение, вызванное ругательной статьей (оно улеглось через шесть-семь дней), вся весна вспоминается, как праздник. Уже в марте весна, которая, в сущности, чувствовалась всю зиму, вдруг начала сказываться так ясно, что даже не верилось… Много друзей появилось в Сталинабаде. Когда окончательно выяснился день отъезда, стало жалко уезжать».
В середине апреля Театр комедии дал прощальный концерт в Сталинабаде, на котором исполнялись сцены из новых спектаклей. Правительство Таджикистана наградило режиссера и ведущих артистов театра званиями народных и заслуженных артистов Таджикской ССР. В начале мая театр в полном составе поэтапно выехал в Москву. Последним эшелоном уезжали Шварцы. 17 мая они прибыли в столицу и поселились в гостинице «Москва». Большой радостью для Евгения Львовича была встреча с дочерью, которая оставалась в Москве еще два месяца, а затем вслед за матерью уехала в Ленинград.
Тем временем Театр комедии получил в Москве помещение Центрального клуба железнодорожников, где и продолжились репетиции «Дракона». Декорации и бутафория готовились в мастерских МХАТа и Вахтанговского театра, и в начале августа на сцене прошли финальные прогоны спектакля. 4 августа 1944 года состоялась его премьера, имевшая колоссальный успех у зрителей. Начальство также посетило премьеру, и в тот же день в Комитете по делам искусств состоялось обсуждение спектакля.
Театровед Николай Чушкин, трудам которого свойственна полнота сбора фактов, записал в своем дневнике отдельные высказывания участников обсуждения. В соответствии с записями Чушкина руководитель Реперткома Борис Мочалин заявил о том, что «главный порок пьесы» состоит в том, что «она требует постоянных разъяснений и доказательств». Его вердикт гласил: «Надо, чтобы Шварц нашел для себя более точные ответы. Многое неясно, завуалировано. Театр не помог автору». Заместитель председателя Комитета по делам искусств Александр Солодовников добавил, что «нельзя согласиться с прогнозами автора» о том, что будет после Гитлера, и заключил, что работа над пьесой началась в предвоенное время, но теперь она «должна отвечать уже на следующие вопросы…»
Точка в этой истории еще не была поставлена. В отчете о творческой работе Театра комедии за 1944 год указано, что пьеса «Дракон» «была трижды показана театральной общественности Москвы и один раз широкой публике. Острота политических проблем, затронутых автором в этой пьесе, потребовала дальнейших уточнений и доработок. Поэтому в течение 1944 года спектакль больше не ставился»[81].
Шварц вызвался переделать свою пьесу – сдаваться без боя он не мог, да и театр проделал огромную работу при подготовке к спектаклю. 30 ноября у Солодовникова состоялось заседание, на котором обсуждался второй вариант пьесы. На этот раз велась стенограмма, и тезисы основных выступлений мы можем здесь привести.
Первым выступающим был маститый драматург Николай Погодин. Он сказал, что еще при чтении первого варианта пьесы отметил «все формальные литературные достоинства вещи», назвал ее «драматургически интересной», после чего перешел в наступление: «Но аллегорическая форма – это мстительная форма. В наше время с его острыми политическими моментами у каждого, в зависимости от темперамента, способностей и умонастроения, она может будить и вызывать различные ассоциации и толкования. <…> И я не понимал, кому адресовано это произведение… И я не знаю, чему оно меня учило. <…> Что эта пьеса талантлива – чего же тут говорить. Это здорово, местами это просто блестяще. Но есть какие-то… вещи, которые вызывают ассоциации, может быть ненужные. Государство есть государство, и в особенности в такое острое время, и если автор задался такой страшно тяжелой, непосильной задачей, то, естественно, он может где-то пустить пузыри. И эти пузыри могут толковаться, как политически ненужные ассоциации». Таким образом, подчеркнув художественные достоинства пьесы, Погодин обратил внимание слушателей на ее политический подтекст, который может быть истолкован не только как антифашистский…
Очень нешаблонным было выступление режиссера театра кукол Сергея Образцова, который говорил об основном отличии нового варианты пьесы от старого: «Каждый раз я получал огромное наслаждение от совершенно безудержного таланта автора. <…> Первый (вариант пьесы) был точней по мысли. Может быть, эта мысль была неверная. Может быть, она была спорная, может быть, даже вредная, но она была довольно точная, что людей надо спасать даже тогда, когда они спасаться не хотят, т. е. людей из человеческих, гуманистических соображений нужно загонять в рай мечом. <…> Я так понимал эту концепцию. Теперь она шибко изменилась. И по очень простой причине. Сейчас получилось вроде как три сорта народонаселения данной страны. Первый сорт – это приближенные Дракона – Бургомистр, его сын и его помощники. Второй сорт – это те обыватели, которых мы видим в комнате. Это не министры, не капиталисты, это вроде гости. Так как Ланцелот обращается только с ними и говорит им, что ему нужно будет выкорчевывать душу Дракона, говорит им, что это будет полезно, то выходит, что они представляют собой если не народ, то значительную часть народа, ради которого Ланцелот и жертвует жизнью. Но появился довольно серьезный народ, который кричит на улице, который бежит куда-то и уничтожает тушу Дракона, который поднимает восстание.