<…> Раз такая здоровая масса существует, то ради этой массы Ланцелот и убивает Дракона, потом снимает голову второму правителю. В новом варианте пьесы ради этих мелких людей, которые населяют эту комнату, не стоит возиться, не стоит выдирать из них драконову душу, ибо их мало… Из-за этого сместилась идея. Финал автора, обращенный больше к нам, в ВКИ[82], к Реперткому, по существу, обращен только сюда… Мне кажется, что данный второй вариант, потерявший, может быть, некоторую свою точность и философскую заостренность, практически возможнее к осуществлению в театре».
Писатель Леонид Леонов поддержал погодинскую линию выступления: похвалив литературные качества пьесы, он перешел к ее политической направленности, отметив, что необходимо, «чтобы не возникало никаких параллелей». «А те вопросы, которые решает автор, были ли они решены на Московской и Тегеранской конференции? Я, например, этого не знаю», – сказал Леонов, после чего следовал вывод и принципиальная позиция докладчика: «Если бы это было убрано – не возникало бы никаких параллелей. Это смотрелось бы легко, просто, приятно, и комедийный сюжет, который здесь вложен и который автор хорошо нашел, это очень самостоятельно и хорошо, ловко сделано…»
Философский замысел автора не интересовал Погодина и Леонова – центральной темой их выступлений оказалось классическое «как бы чего не вышло». А вот писатель Илья Эренбург горячо поддержал Шварца и высказал свое видение постановки: «Политическое значение такой пьесы огромное. Поэтому что тут нужно сделать? Первое – убрать всё то, что дает впечатление о том, что это Германия. Это осталось из-за имен. Пускай это будут фантастические имена… Это страна X… Пускай Ланцелот будет одним из таких странствующих рыцарей, на котором не концентрируется монополия освобождения. Здесь он, по существу, главный освободитель. На это претендовать можем только мы. И тогда не будет ассоциаций, – а где он был, а почему у него не было оружия. Значит это нужно сделать фантастическим, условным. Ланцелот в моем представлении – это народ… Политическим разгромом фашизма мы, художники, заниматься не можем. Заниматься моральным разгромом фашизма – это наше дело. И это первое художественное произведение, которое посвящено этому вопросу, то есть основной задаче завтрашнего дня».
В своем ответном выступлении Евгений Львович сказал о том, что сам спор, сказка это или сатира, кажется ему схоластическим и ненужным. «Есть разнообразные виды сказок, есть сказки, похожие на пьесу, на сатиру, и есть сказки-сатира, и это совершенно не противоречит сказочному жанру, – пояснил Шварц. – И действительно, убрать из сказки всё то, что в ней есть политического, мне неинтересно. Я в прошлый раз говорил и повторяю еще раз, что мы – единственное поколение, может быть, которое имело возможность наблюдать не только судьбы людей, а и судьбы государств. На наших глазах государства переживали необычайно трагические вещи, и эти вещи задевали нас лично. Мы были связаны с ними, как будто это происходило рядом. От поведения Франции, Норвегии, Румынии зависела судьба многих друзей в Ленинграде. Поэтому не использовать всего того опыта, который дала нам война, было бы неинтересно».
«Никто из присутствующих ни в чем не упрекал Шварца, – вспоминал впоследствии Эренбург. – Председатель комитета, казалось, внимательно слушал, но случайно наши глаза встретились, и я понял тщету всех наших речей. Действительно, в заключение он сказал, что из всех мнений вытекает: над пьесой нужно еще подумать. Он хорошо знал, что совещание – пустая формальность».
Если быть более точным, то Солодовников отметил, что нынешний вариант пьесы «не только позволит театру вместе с автором работать, но и осуществить спектакль и показать его не только Реперткому, Комитету и ближайшим друзьям, но широким слоям зрителей…» После чего им были высказаны пожелания о доработке произведения: «Я думаю, что если Евгений Львович, тем более с помощью театра, использует те хорошие советы, которые сегодня здесь были даны, со свойственной ему принципиальностью и в то же время добросовестностью, то пьеса получит тот текст, который у нас будет вызывать сомнений совсем мало, а может быть, совсем не будет, и будет осуществлена на сцене».
В этот момент Евгений Львович понял, что пьеса сейчас «не ко двору» и что обсуждать ее будут бесконечно, а на сцену не выпустят. И он «отпустил» эту ситуацию и дальнейшей переработкой своего произведения заниматься не стал, что было мудро.
Больше всего о постановке «Дракона» мечтал Акимов. Много позже, перед началом репетиций «Дракона» в 1961 году, Николай Павлович говорил участникам будущего спектакля о том, что Шварца интересовал не только немецкий фашизм, а фашизм как идея, метод, философия. По мнению Акимова, автор пьесы выбрал обобщенную сказочную форму для того, чтобы рассмотреть явление в корне, а не на поверхности. «На самом деле, – уточнил тогда Николай Павлович, – причины были намного страшнее – о них никто не говорил. Исторический анекдот с “Драконом” в том, что некоторый обобщенный фашизм приняли на свой счет. Спектакль был запрещен с ужасом».
Действительно, атмосфера в Советском Союзе, и в особенности в кругах, приближенных к власти, мало отличалась тогда от атмосферы сказочного города, жившего под властью Дракона, – деспотизм «верхов», раболепство и приспособленчество «низов» были нормой жизни. Неудивительно, что власти рассердились, увидев в пьесе пародию на хорошо знакомые им явления.
В декабре 1944-го Евгений Львович подвел итоги года: «Работаю мало. Целый день у меня народ. Живу я еще в гостинице “Москва”, как жил… Я почти ничего не сделал за этот год. Кончил “Дракона”… Потом собрался начать новую пьесу в Сталинабаде. Потом написал новый вариант “Дракона”. И это всё. За целый год. Оправданий у меня нет никаких. В Кирове мне жилось гораздо хуже, а я написал “Одну ночь” (с 1 января по 1 марта 42 года) и “Далекий край” (к сентябрю 42 года). <…> Объяснить мое ничегонеделание различными огорчениями и бытовыми трудностями не могу. Трудностей, повторяю, в Кирове и Сталинабаде было больше, а я писал каждый день. И запрещение или полузапрещение моей пьесы тоже, в сущности, меня не слишком задело. Ее смотрели и хвалили, так что нет у меня ощущения погибшей работы…»
К перечисленным в дневнике итогам года Шварц мог бы добавить написанный им сценарий спектакля по пьесе «Далекий край», переработку «Принцессы и свинопаса» в «Голого короля» и сценарий фильма «Царь Водокрут», пригодившийся впоследствии и для кукольного спектакля…
А «Дракон» не только не стал «погибшей» работой – ему предстояло принести своему автору бессмертную славу и стать основой для замечательных постановок в театре и экранизации в кино. Но время для этого в 1944 году еще не пришло.
Часть четвертаяСказки и реальность
Глава перваяВозвращение в Ленинград
Весной 1945 года Театр комедии возвратился наконец в Ленинград. Вслед за ним вернулись в родной город и Шварцы. Пока их квартиру восстанавливали после попадания снаряда, они жили в гостинице «Астория». А в середине июля, спустя три с половиной года отсутствия, переехали из гостиницы к себе домой.
«Квартира восстановлена, – записал в дневнике Евгений Львович. – Так же окрашены стены. Я сижу за своим прежним письменным столом, в том же павловском кресле… Итак, после блокады, голода, Кирова, Сталинабада, Москвы я сижу и пишу за своим столом, у себя дома, война окончена, рядом в комнате Катюша, и даже кота мы привезли из Москвы… Город начинал оживать. Нас преследовало смутное ощущение, что он, подурневший, оглушенный, полуослепший, – еще и отравлен. Чем? Трупами, что недавно валялись на улицах, на площадках лестниц? Горем?.. Странное чувство испытали мы однажды, возвращаясь домой в девять часов вечера. Июль. Совсем светло. Мы идем по Чернышеву переулку, переходим Фонтанку по Чернышеву мосту, потом переулком мимо Апраксина двора. Потом мимо Гостиного выходим на канал Грибоедова. И ни одного человека не встретили мы на пути. Словно шли по мертвому городу. Светло, как днем, а пустынно, как не бывало в этих местах даже глубокой ночью. И впечатление мертвенности усиливали слепые окна и забитые витрины магазинов…»
Самым мощным, незабываемым было ощущение окончания страшного и мучительного периода жизни. Оно было сильнее, чем Шварц мог от себя ждать. В 48 лет ему казалось, что уже подошла старость, а в жизни ничего не сделано, что его подкосили крушение «Дракона» и сложные взаимоотношения с Акимовым, усилилось ощущение того, что Акимов окончательно убедился в его никудышности как завлита, решив, что от Шварца одни неприятности. Екатерина Ивановна тоже была в тяжелом, депрессивном состоянии. Казалось, такого не было никогда раньше, даже в самые трудные времена. «А город, – писал он, – глухонемой от контузии и полуслепой от фанер вместо стекол, глядел так, будто нас не узнает…»
Описывая ленинградскую жизнь первых послевоенных лет, Шварц отмечает появление в магазинах трофейных вещей, а на улицах – трофейных машин. Продуктовые карточки нужно было отоваривать в лимитном магазине на улице Бродского, который, как пишет Шварц, напоминал клуб, но оставался в то же время таинственным, «окруженным слухами и подозрениями».
В ленинградском Союзе писателей Шварц с радостью встретил старых знакомых – писателей Льва Левина и Юрия Германа. Оба говорили о том, как странно после четырех лет войны опять шагать вместе по набережной…
Многих друзей уже не было рядом. Немало актеров и режиссеров, принимавших участие в спектаклях по произведениям Шварца, погибли на фронте. Любимый Шварцем Новый ТЮЗ, руководимый Борисом Зоном, был расформирован, поскольку власти решили, что двух детских театров для города слишком много. В итоге, вернувшись в Ленинград, актеры ТЮЗа разошлись по разным театрам.
И всё же 1945 год начался для Евгения Львовича очень позитивно. Шестого января из Комитета по кинематографии в адрес Ленфильма было направлено письмо с разрешением заключить договор на написание сценария по мотивам сказки «Золушка» для режиссера Надежды Кошеверовой, поставившей к тому времени уже несколько фильмов, включая музыкальный сказочный фильм «Черевички» по одноименной опере Чайковского.