Евгений Львович внес лишь минимальные правки в свой текст, и на ближайшем обсуждении сценария в мае ответил своим критикам следующее: «Я был бы в высшей степени расстроен, если бы мог согласиться, что виноват в тех грехах, которые мне сегодня приписываются. Должен с горечью сказать, что на три четверти я их не принимаю. Поэтому я даже не огорчился. Очень странно, когда кажется, что ты один прав, а все остальные нет. Но страшнее было бы, если бы меня убедили, что я органически не сумел сделать того, что нужно, и вы все правы. Я категорически не согласен с тем, что герой “психопат”, что и Сергей, и Маруся инфантильны, что мир их беден. Я уверен, что зритель и читатель узнает в этой картине очень многое из своих семейных отношений. <…> Первый год – это год становления семьи. Если в первый год семья не устанавливается, не устанавливается она и дальше. Важно показать этот процесс, тот момент, который наиболее поучителен для зрителя. <…> Сценарий “Первый год” – обдуманная и перечувствованная со всех сторон вещь. Мне кажется, что в данных условиях задача решена наиболее добросовестно и образно… Что нужно мне переделать в сценарии? С чем я согласен? Нужно снять параллельность линий судеб второстепенных персонажей, нужно уточнить в частности историю Шуры и изменить прошлую семейную жизнь Степана Николаевича. Эпизод болезни Маруси переделывать не буду. Болезнь нужна для того, чтобы показать очень простую истину: мы начинаем понимать всё как следует, когда что-нибудь случается…»
После доработки сценария автором состоялось его новое обсуждение в августе 1948 года, в ходе которого Шварц снова был обвинен в «несоответствии» заданной теме. По итогам продолжительной полемической дискуссии автора с секретарем партийной организации режиссером Иннокентием Гомелло о том, что такое счастье для советского человека и что такое правильное отношение к критике, Евгений Львович перестал бороться за сценарий «Первого года».
Но фактический разрыв договора с киностудией не означал исключения пьесы из театрального репертуара. Еще 29 мая 1948 года состоялось совещание в Управлении по делам искусств, посвященное вопросам репертуара и работе с драматургами, на котором выступил Николай Акимов. «Произведением, которым наш театр располагает морально (но не формально!), – сказал Николай Павлович, – является киносценарий Шварца, прекрасный, на мой взгляд, – “Первый год”, о судьбе молодого супружества, т. е. об этапе в жизни молодых людей, которым обычно заканчиваются другие пьесы – счастливым браком. Здесь с этого момента начинается пьеса, и оказывается не всё так просто и гладко в жизни. Сейчас это произведение имеется в виде киносценария, который проходит стадии обсуждения, его упрекают в некинематографичности и обилии диалогов. Нас же это как раз устраивает – нет надобности инсценировать, это почти готовое произведение. И в том виде, в каком находится сейчас это произведение, оно нам чрезвычайно интересно. И мы рассматриваем его как нужный материал». Акимов предпринял все необходимые шаги для того, чтобы получить разрешение на постановку спектакля по пьесе «Первый год» – и в конце концов добился успеха.
Глава третьяНа рубеже пятидесятых
Жизнь не стояла на месте, и весной 1949 года вышла замуж дочь Евгения Львовича. Это событие нашло свое отражение в его очередной дневниковой записи от 6 апреля вместе с попыткой осмысления происходящего в последнее время в стране и в своей душе: «За это время произошли у нас такие события. Наташа 28 марта вышла замуж за Олега Леонидовича Крыжановского. Ему тридцать лет. Он только что закончил диссертацию по своей специальности (кандидатскую). Он энтомолог. Производит впечатление простого и хорошего. Ко всему этому я еще не привык. Понимаю всё происходящее несколько умозрительно. В ССП невесело. Атмосфера, от которой хочется кричать караул. Как всегда в поворотные моменты жизни Союза, вылезает всякая сволочь и делает свои дела. Пьесу, которую я читал в Комедии, и сценарий, всё, очевидно, придется на время забыть… Вообще было несколько периодов в жизни. И очень мрачные, почти невыносимые. И с просветлениями. Самый мрачный период – это февраль. Особенно мрачной была ночь, когда мы с Наташей увидели северное сияние, которое полыхало по всей северной части неба до самого зенита. Это было очень страшно. Приходятся признать, что жизнь идет к концу. Смерти я никогда не боялся, но за эти дни раза два подумал с ужасом: неужели придется умирать в таком дерьме? Безобразно шла жизнь в иные дни…»
Говоря об «атмосфере, от которой хочется кричать караул», Шварц имеет в виду начавшуюся в эти месяцы активную кампанию в стране по борьбе с «безродными космополитами» и прозападными настроениями в среде советской интеллигенции в условиях, когда был взят курс на культурную изоляцию. Но мысли Евгения Львовича о смерти в 52 года трудно объяснить чем-либо, кроме ухудшающегося здоровья и накатывающей депрессии на фоне происходящего в стране и отсутствия новых постановок.
Пьеса, которую Шварц читал в эти месяцы в Театре комедии – это, по всей видимости, «Медведь». Работу над этой пьесой (одно из ее рабочих названий – «Влюбленный медведь») Шварц начал, как уже говорилось, в декабре 1944 года и продолжал в течение десяти лет, постоянно переделывая и шлифуя текст. Евгений Львович очень трепетно относился к теме и сюжету «Медведя», о чем свидетельствует такая запись в его дневнике: «Эту пьесу я очень люблю, прикасаюсь… к ней с осторожностью и только в такие дни, когда чувствую себя человеком».
Вот как вспоминает чтение Шварцем этой пьесы в кругу друзей актер Михаил Козаков: «В 48-м году Е. Л. Шварц читал друзьям свою пьесу “Обыкновенное чудо”, – называлась она тогда “Медведь”. Происходила читка в Комарове, бывших Келломяках, в Доме творчества писателей, где летом обыкновенно жили мои родители. Евгений Львович предложил отцу прихватить на читку меня: мне стукнуло уже 13 лет, и ему была интересна реакция подростка, потенциального зрителя будущего спектакля.
Шварц принес огромную кипу исписанной бумаги. У него в это время уже тряслись руки, и он писал крупным прыгающим почерком, от чего пьеса выглядела объемистой, как рукопись, по крайней мере, “Войны и мира”. На титульный лист он приклеил медведя с коробки конфет “Мишка на Севере”. Большой, полный, горбоносый – таким он мне запомнился на этой читке. (Про него говорили: “Шварц похож на римского патриция в период упадка империи”). Читал он замечательно, как хороший актер. Старый Эйх[88], папа, дядя Толя и я дружно смеялись. А иногда смеялся один я, и тогда Шварц на меня весело поглядывал. Чаще смеялись только взрослые, а я с удивлением поглядывал на них. Пьеса очень понравилась. Когда Евгений Львович закончил читать, дядя Толя Мариенгоф сказал: “Да, Женичка, пьеска что надо! Но теперь спрячь ее и никому не показывай. А ты, Мишка, никому не протрепись, что слушал”».
Никогда не забывал Евгений Львович о своих моральных обязательствах перед кем бы то ни было, и в особенности – перед людьми, которым сам чувствовал себя обязанным. В начале апреля 1949 года он записал в дневнике: «Во время пребывания своего в Келломяках я написал книжку “Наш завод”. Фрэз будет моим соавтором по этой книжке. Он приезжал дважды. Один раз жил в Доме творчества, раз – в городе, ко мне только ездил». Не добившись в свое время от Ильи Фрэза согласия стать соавтором сценария «Первоклассницы», Шварц всё же нашел возможность поддержать его материально, сделав соавтором небольшой книжки о семье заводчан. Главный герой этой повести – маленький мальчик, вся семья которого (папа, мама и дедушка) работают на одном заводе, выпускающем паровозы. Тема – жизнь трудовой семьи, для которой задачи страны – превыше всего, а жизнь (как это часто бывает у Шварца) немножко напоминает сказку. Эту повесть издательство «Детгиз» в том же году выпустило большим тиражом.
Тем временем Акимов смог получить разрешение на постановку спектакля по пьесе «Первый год», и летом 1949 года Театр комедии в очередной раз отправился в любимый своим руководителем город Сочи. Было решено сделать спектакль по «Первому году» первой премьерой нового театрального сезона и начинать репетиции во время летних гастролей. Поскольку сценарий, по мнению Акимова, требовал некоторой доработки, Евгений Львович вместе с предполагаемым режиссером спектакля Александрой Ремизовой отправился в Сочи вслед за театральной труппой.
«…К величайшему моему удовольствию самую любимую мою часть дороги: от Армавира до Туапсе – мы проехали не ночью, как обычно, а днем, – написал Евгений Львович по прибытии дочери 25-го июля. – И я насмотрелся с наслаждением на знакомые с детства места. Одно место на этом пути, долину через Туапсе, по которой я проходил в ранней молодости пешком по майкопскому шоссе, я часто вижу во сне, и у меня было очень странное чувство, когда я увидел ее наяву. На вокзале нас встретили Акимов, Юнгер и другие с букетами цветов. Вечером я получил номер в Приморской гостинице, так что, видишь, всё благополучно и роскошно. И вместе с тем, как это ни грустно, живу я как в тумане. Я почему-то не понимаю, что я в Сочи, на море, на юге. Нет особого, праздничного ощущения, благодаря которому я и люблю эти поездки. В дороге оно моментами вспыхивало, а здесь совсем потускнело. Думаю, что всё это от непривычки ездить в одиночестве…»
Почти сразу по прибытии в Сочи Шварц включился в работу и написал обстоятельное письмо Акимову и его жене Елене Юнгер, которую Акимов видел в главной роли Маруси Орловой в спектакле. В письме Шварцу было проще в спокойной и беспристрастной форме выразить главное, что его беспокоит и что он считает принципиальным. Он пишет, в частности, о том, что «распределение ролей может до того переосмыслить и переиначить его пьесу, что она развалится скорее и вернее, чем от реперткомовских поправок», и что особенно это касается роли Маруси. «Она непременно должна быть чуть-чуть заурядной, – поясняет свою мысль Шварц. – Она обязана быть похожей на любую молодую женщину. Она обязана вызывать жалость своей неопытностью и беспомощностью». Поэтому Евгений Львович решительно восстал против Елены Юнгер в роли Маруси: «Я глубочайшим образом убежден, что актерские твои свойства противоположны тем, которые необходимы для Маруси. Ты можешь на сцене быть кем угодно, но только не заурядной драматической инженю. Ты всегда создаешь образ своеобразный. Острый. Непременно сильная женщина у тебя получается. Непременно! Хочешь ты этого или не хочешь! И много пережившая. И умеющая постоять за себя. Тобою можно любоваться, в тебя можно влюбиться, но жалости, той жалости, которую должна вызвать беспомощная, почти девочка Маруся, тебе не вызвать».