В заключение Шварц просит не искушать судьбу и пересмотреть вопрос о Марусе «со всей беспристрастностью, на какую способны». И вопрос о Марусе был Акимовым пересмотрен, что было одним из редких случаев его «послушания» в вечных спорах со Шварцем. Роль Маруси была поручена обаятельной молодой актрисе Людмиле Люлько. Но, увы, Репертком в этот момент потребовал полной переработки пьесы, несмотря на то что до сих пор не имел никаких претензий к сценарию.
«Дорогая моя доченька, – писал Евгений Львович Наташе 1 августа, – я уже собирался посылать тебе телеграмму, когда, наконец, пришло твое письмо. <…> Дела мои таковы. Пьесу не репетируют и не будут репетировать. Репертком потребовал таких изменений в пьесе, которые в один день, даже в один месяц не сделаешь. В частности – предложено категорически снять всю сцену с куклами. Мы поговорили, посоветовались и решили, что я буду заниматься переделками вместе с театром, не спеша, основательно. А пока театр приступил к репетициям пьесы Погодина “Миссурийский вальс”.
Несмотря на всё это, настроение у меня значительно лучше, чем в первые дни. Я отлично себя чувствую, старательно худею, работаю и купаюсь. Хуже всего с похудением, потому что никак не научусь мало есть. Я встаю рано, между шестью и семью, и отправляюсь на Ривьеру, на платный пляж. Делаю я это, во-первых, потому, что там очень хорошее (сравнительно) дно. Мелкие камешки, через три шага уже можно плыть. А во-вторых, ходьбы туда примерно полчаса. Это важно для похудения.
В это время дня идти не так жарко. Я иду под магнолиями и пальмами, и платанами, и акациями, и мимозами, и олеандрами. Мимо поликлиники, мимо кино, мимо Кафе-молочной, мимо ресторана “Сочи”. Я спускаюсь в центральную часть города. Здесь я миную почту и переговорную станцию, и большой, как в Москве, магазин “Гастроном” с ледяным Боржоми, Нарзаном и лимонадом. Пить хочется ужасно, но я ничего не пью, чтобы не полнеть. Далее по великолепной, но, увы, уже раскаленной улице я иду между садами к Ривьере. Вот, наконец, самая прохладная часть пути: минут восемь я шагаю, замедлив нарочно шаг, в густой тени под огромными чинарами, которые растут по обеим сторонам улицы, по преданию, с основания города. За этой самой прохладной частью пути – самая жаркая. Я выхожу на великолепный мост, похожий на московские. Он тянется над рекой Сочи. Река зеленоватая, как это бывает с горными речками. Направо я вижу далеко, далеко долину реки и горы, а налево, совсем близко, – море. В реке играют рыбы, блестят на солнце. И вот я, наконец, попадаю опять в тень, в парк, что вокруг Ривьеры. Здесь парикмахерская, снова кафе, в котором, несмотря на ранний час, все столики заняты, газетный киоск и множество киосков с мороженым и ледяной водой. Однако я опять героически воздерживаюсь от еды и питья. Иду под олеандрами, которые сплошь покрыты красными цветами, мимо белого здания Ривьеры со множеством балконов и по каменной лестнице спускаюсь к морю. Девица берет с меня полтинник и пропускает на пляж, где я получаю топчан, ставлю его в тень и читаю, раздевшись, Евгения Онегина, которого ношу с собою в чемоданчике.
Просидев с полчасика в тени на ветерке, который иногда не дует по случаю полного штиля, я иду в воду, которая, как всегда, прекрасна. Температура воды сегодня была – 26 градусов.
Искупавшись и отдохнув, я отправляюсь пешком обратно. Иду для разнообразия другим путем, не сворачивая к почте и телефонной станции, иду прямо по великолепной улице Сталина вверх по крутой лестнице, но всё под такими же цветущими деревьями. Домой в гостиницу прихожу часам к одиннадцати. Уже очень жарко. Я принимаю душ и либо пишу письма, либо думаю, либо, если уж очень жарко, – засыпаю.
В три иду вместе с Акимовым и Юнгер обедать – и снова домой, пока не спадет жара. Это значит часов до шести. Тут я снова отправляюсь в путь, но на этот раз куда придется. Либо по старому шоссе, вспоминая, как шел тут тридцать пять лет назад с Юркой Соколовым в Красную Поляну, либо куда глаза глядят.
Всё это хорошо, но в результате этого образа жизни у меня разыгрывается к концу дня такой аппетит, что хоть караул кричи. Но я не кричу караул, а ем себе на здоровье, чем быстро восстанавливаю всё, что потерял за день.
Вот тебе, доченька, полный отчет обо всей моей жизни. Говорил с Катей по телефону. Слышно было прекрасно. Как жаль, что у тебя нет телефона!
Пиши мне почаще, и я буду доволен жизнью вполне. Целую тебя и всех.
Твой папа».
Уже через несколько дней Евгений Львович, позвонив домой, узнал о болезни Екатерины Ивановны и спешно уехал в Ленинград. Тем временем в стране всё больший масштаб принимала борьба с космополитизмом, на фоне которой Акимов, который нередко ставил спектакли по зарубежным пьесам, подвергся травле и уже в августе вынужден был уйти из театра. В результате спектакль по пьесе «Первый год» так и не был поставлен. Лишь много позже, в 1957 году, через год после своего возвращения в Театр комедии, Акимов наконец осуществил постановку пьесы, получившей на этот раз новое авторское название – «Повесть о молодых супругах». С тех пор «Повесть» идет не только на театральной сцене, но и на киноэкранах страны.
Осенью 1949 года Шварцы получили через Литфонд в долгосрочную аренду дачный домик в поселке Комарово (до 1948 года Келломяки), где с тех пор жили уже подолгу, не только летом, но зачастую и зимой, коротая время в кругу друзей. Дом находился совсем близко к железнодорожному переезду. «В этом домике стены постоянно дрожали от проходивших мимо поездов, – вспоминал Николай Чуковский, – тогда еще паровых, электричку провели там позднее. Каждый вечер после ужина мы с Рахмановым отправлялись по снегу в этот домик, к Шварцам. Засиживались поздно – за разговорами, за картами. Играли всегда в одну и ту же игру, которая называлась “Up and down”. Я всю жизнь не любил и избегал карт и знаю, что Шварц не любил их тоже; но Екатерина Ивановна Шварц и Рахманов были картежники и нуждались в партнерах. Они относились к игре серьезно и страстно и часто ссорились за игрой, а потом дулись друг на друга минут тридцать и выясняли отношения. Шварц спокойно и ласково мирил их. Он сидел за столом, склонив, как обычно, свое умное узкое лицо немного набок, и казался уравновешенным, дружелюбным, довольным, и только карты, которые он держал обеими руками, ходили ходуном в его дрожащих пальцах. Лицом он изменился мало, но очень потолстел».
С дочерью, жившей в это время в Москве и ждавшей ребенка, Евгений Львович часто обменивался письмами, которые позволяют отчасти воссоздать его образ жизни и настроение этого времени.
За период с 1949 по 1952 год он не создал законченных значительных произведений. Наиболее существенными в эти годы было продолжение работы над пьесой «Медведь» и начало сочинения новой пьесы – «Василиса-работница», впоследствии получившей название «Два клена». При этом в печатном виде издавалась в то время только «Первоклассница», а на сцене шла только «Снежная королева» (в 1949 году прошли ее премьеры в Драматическом и Центральном детском театрах).
Других источников дохода практически не было, и в финансовом отношении семья жила более чем скромно. Кукольные спектакли Шварца «Сказка о потерянном времени» и «Сказка о храбром солдате» были постепенно сняты с репертуара вскоре после смерти руководителя Ленинградского театра кукол Савелия Шапиро в 1948 году как не отвечающие «идейно-художественным требованиям».
Однако в этот период у Евгения Львовича была возможность для спокойных размышлений, общения с несколькими друзьями, любования Финским заливом и окружающей природой.
Замечательна зарисовка Леонида Пантелеева об общении со Шварцем в этот период: «Он постоянно был чем-нибудь или кем-нибудь увлечен. Не было случая, чтобы он встретил тебя ленивым вопросом: “Ну, как живешь?” – Или: “Что нового?” Нет, он всегда хотел первым подарить тебя чем-нибудь, хотя бы шуткой, анекдотом, последним газетным сообщением.
– Знаешь, вчера вечером Акимов рассказывал… Или:
– Вчера были Германы у нас. Удивительно смешную историю рассказал Юрий Павлович…
Или:
– Видел сегодня на вокзале Мишу Слонимского. Он только что из Ленинграда. Говорит, что…
Другой раз встречает тебя с огромной книжищей в руках. Оказывается, купил третьего дня у букиниста старую “Ниву”, вечером проглядывал ее и – смотри, на что наткнулся! Описание коронации Николая II, написанное в восторженных, подхалимских тонах.
– Здорово?! А? Ты садись, послушай, до чего же это похоже…
И он с пафосом читает верноподданнейшую, аллилуйную статейку…
А завтра утром он покажет тебе (и весь будет сиять при этом) большой стеклянный шар – поплавок, найденный им рано утром на берегу залива… Или поставит на проигрыватель пластинку с новым концертом Свиридова:
– Садись, послушай. А? Здорово, правда?! А я ведь его почти не знал, этого Свиридова…
Даже больной, лежа в постели, он встречал тебя открытием:
– Смотри, какой замечательный писатель был Атава – Терпигорев! Можно тебе прочесть?
И волнуясь, как будто читает свое, он читал и в самом деле очень хорошие строки забытого русского писателя.
Читал он колоссально много, и я всегда удивлялся, когда он успевает это делать. Читал быстро: вечером возьмет у тебя книгу или рукопись, а утром, глядишь, уже идет возвращать.
Круг его чтения был тоже очень широк. Перечитывал классиков, следил за современной прозой, выписывал “Иностранную литературу”, любил сказки, приключения, путешествия, мемуары, читал книги по философии, по биологии, социологии, современной физике…
Книг он не собирал, не коллекционировал, как вообще ничего в жизни не копил, не собирал (собирала старинный бисер и какой-то особенный старинный английский фарфор или фаянс Екатерина Ивановна. Ей он любил подарить что-нибудь редкостное и радовался такой покупке вместе с нею). Но покупать книги было для него наслаждением. Особенно любил ходить к букинистам, откуда приносил покупки самые неожиданные. То холмушинский сонник, то настенный календарь за 1889 год, то потрепанный, без переплета томик Корана, то сборник воспоминаний декабристов, то книгу по истории Петербурга, то лубочное сытинское издание русских сказок…»