«…Чувствую себя отлично, – писал Евгений Львович дочери 24 августа. – В Келломяках идет ремонт, заново красятся стены, полы, чинится крыша и, если всё будет благополучно и врачи позволят, мы переберемся к 1-му сентября туда. На этот раз с домработницей, потому что Кате ничего нельзя будет делать очень долго, даже если окажется, что инфаркта не было…
…Если это не затруднит Олега, то я попрошу его помочь мне в получении денег. Пусть он позвонит из своего издательства в мое. В Детгиз… Пусть Олег попросит к телефону Галину Владимировну Карпенко. Ей Олег пусть скажет следующее: “Здравствуйте. Я звоню по поручению Евгения Львовича Шварца. Он просил меня узнать: перевели ли ему деньги за второе издание “Первоклассницы”? У него жена захворала, и деньги крайне нужны. Ага. Ах вот как. Ну, ну. Я передам. И еще Евгений Львович интересовался, как с книгой “Наш завод”. Ага. Ах вот оно что. Ну, спасибо. Я напишу ему”. Вот и всё. Если Карпенко в отпуску, то пусть Олег попросит к телефону Эсфирь Михайловну Эмдем. Если и ее нет, – то всё вышеизложенное пусть передаст секретарше отдела. Это отдел младший школьный и дошкольный…
…Я пишу сейчас сразу две пьесы – для МТЮЗа и Центрального детского театра. Для МТЮЗа переделываю “Сказку о храбром солдате”, которая была написана для кукольного театра, а для Центрального детского сочиняю новую сказку. А они и не знают об этом! Я ведь с прошлого года решил работать без договоров. Чтобы не торопили. Впрочем, если зажмет с деньгами, то от этой системы придется отказаться…»
Из письма Наташе от 15 сентября: «…Очень жалко, что ты не решилась приехать. Погоды тут стоят удивительные. Я каждый день купаюсь. Впрочем, кроме меня, никто на это не отваживается. Лежат на солнышке, а в воду не лезут. Так что, когда я отправляюсь в воду, то все, как змеи, поднимают головы и следят за мной, пока я не вылезу и не оденусь. Наверное, осуждают.
Переехали мы сюда шестого, как и предполагали… Очень похорошел садик… Вчера купили навозу (подумай только, на что деньги идут) – за 25 рублей воз… Вообще говоря, здесь очень хорошо и, главное, Катя сразу тут поправилась. Я тоже чувствую себя отлично. Работаю пока что с прохладцем. Виной тому небывалая погода. Сядешь за стол и жалко терять возможность побродить по лесу или по морю. А к вечеру до того находишься, что в голове одно желание – поспать. Но всё-таки делаю кое-что…
…В Москве постараюсь быть в октябре. Попроси, пожалуйста, Олега еще раз позвонить в Детгиз… Прости, что задерживаю тебе деньги. Переезд, ремонт, то, се, а Москва не шлет гонорары!»
«Пишу всё, кроме доносов», – говорил Евгений Шварц, когда его спрашивали, над чем он сейчас работает. И действительно, кроме основной литературной работы (в разных жанрах) он регулярно вел дневник, писал письма и мемуары.
Портрет Евгения Львовича в этот период жизни можно воссоздать по зарисовке кинорежиссера Михаила Шапиро: «…Шварц похож на римлянина. Гордо посаженная голова, великолепный нос, атлетическое сложение, хоть и располнел с годами. Весь облик его совершенно не вяжется с его почерком. Можно подумать, что он пишет в идущем поезде или даже в дилижансе и все время пытается перехитрить дорожную тряску. Буквы плоские, угловатые, непривычно широкие, прерывающиеся какими-то узелками. Они мучительно скачут и прихрамывают одновременно. Так маленькие дети рисуют морские волны. Знаток почерка сделал бы, наверное, какие-то обескураживающие выводы о душевном строе писавшего. На самом деле – Шварц человек редкого душевного здоровья, хотя и способен огорошить любого неожиданностью поступков. Своим мощным медным голосом он заглушает гул банкета в сто человек. Говорит же он тихо, не быстро. Весь он – воплощение деликатности и предупредительности. При этом он совершенно лишен ханжеской скромности. Когда на каком-то обсуждении хваливший его оратор на мгновение запинается, Шварц с места кричит ему ободряюще: “Давай еще!” Можно подумать, что он делает только то, что ему нравится; вероятно, это так, но, странным образом, это одновременно приятно всем окружающим. Он необыкновенно “контактен”. Прощаясь с ним, каждый думает: как он хорош! А потом ловит себя на неожиданной мысли: а ведь и я ему понравился!.. Пусть это покажется суетным, но человек, умеющий внушить такую уверенность своему собеседнику, многого стоит. И Шварц при этом не позирует, не хитрит. Рассказывая что-нибудь, он обязательно назовет фамилию того, от кого слышал эту историю, и не упустит случая добавить о собеседнике несколько хороших слов. Он берется экранизировать книгу, которую считает заведомо слабой. Делается это из глубокого уважения к автору, очень хорошему человеку, чтобы не обидеть того отказом. Конечно, из этой затеи ничего не выходит. Больше года Шварц трудится впустую. Кто осудит его за такое донкихотство?..
…Если он сталкивается с подлостью, предвзятостью или злонамеренной глупостью, Шварц резко меняется. Он начинает говорить тихо, без интонаций, словно через силу. Он старается переменить тему. Подлость просто оскорбляет его, точно так же, как что-то хорошее его радует. Чувства его всегда открыты, хоть он и сдержан безупречно. Из себя выходит редко. Помню только один случай, когда он просто растоптал своего оппонента за допущенную им недобросовестность. Присутствующие при этом сидели, втянув головы в плечи, до того Шварц был страшен в эту минуту. Через полчаса он приносит извинения “за непарламентский способ разговора”. Не дай бог кому бы то ни было выслушать такое извинение».
Этот портрет дополняет рассказ литературоведа Ефима Добина: «У близко знавших Евгения Львовича Шварца наверняка осталась в памяти особенная его улыбка при встрече. Она была заметна уже издали. Дрожала где-то на конце подбородка и, казалось, говорила: “А сейчас вы услышите забавнейшую историю”. Или: “А я припас вам чудную остроту. Эпиграмму. Каламбур. Шутку про нашего общего знакомого”. И вы сразу начинали улыбаться в предвкушении забавной истории. Или остроты, шутки, иронического намека».
«Он был молод, задирист, бесконечно изобретателен, весел, – писал драматург Исидор Шток. – Он был легко подвижный и мгновенно зажигающийся лицедей. Умел видеть сущность людей и событий. Легко подмечал смешные стороны. Был вспыльчив. Умел любить и ненавидеть. Знал, что такое страдание и сострадание. Он был талантлив, воинствен, романтичен. Не старая добрая бабушка, и не Дед Мороз, и не волшебник с неподвижно улыбчивым ликом, в балахоне с широкими рукавами».
«Он вторгался в самые различные области знания по причинам, которые никто не мог бы объяснить сколько-нибудь точно, – свидетельствует Сергей Цимбал. – На какое-то время он становился энтомологом или историком Древней Руси, внезапно погружался в тайны павловской физиологии или вдруг оказывался придирчивым и хорошо разбирающимся в предмете лингвистом. За одно я могу поручиться: все эти интересы никогда не были у него прикладными и возникали вне всякой видимой связи с тем, что он в данный момент делал. Накапливавшиеся им знания нужны были не его героям, а ему самому.
Он вбирал в себя впечатления, не давая отдыхать собственной памяти, неизменно проявлял удивительную внутреннюю подвижность, способность вкладывать себя всего в самый процесс восприятия жизни. Он никогда не уставал от этого процесса – жизнь, люди, звери, вещи не могли быть безразличны ему даже тогда, когда лично его существования не затрагивали. Вещи в его понимании не были ни в какой мере бездушны и безответны. Не собираясь шутить, он утверждал, что неодушевленные предметы ехидно подсматривают за ним, провожают, если он уходит из дому, пристальным взглядом, усмехаются, если он что-нибудь делает не так.
В этом не было и тени умышленного, показного чудачества или тайного кокетства. Все, что только открывалось ему в окружающем мире доброго и злого, прекрасного и уродливого, близкого и чужого, уподоблялось им человеческому, имело свой естественный и неоспоримый человеческий смысл. Однажды в Комарове, спускаясь к заливу и проходя мимо косо растущего (по-видимому, из-за оползня) дерева, он сказал, не поворачивая головы, с величайшим презрением: “Холуй”. Поза человека, походка, жест, движение головы были в его представлении “откровенностью природы”, характеризовавшей свои создания со всем возможным прямодушием».
Леонид Пантелеев вспоминал, что Шварц очень любил Чапека, не раз (еще задолго до сотрудничества с Козинцевым) читал Сервантеса, но самой глубокой его привязанностью был и оставался до последнего дня Чехов, рассказы, пьесы и письма которого он постоянно перечитывал. В своей любви к Чехову Евгений Львович признавался и в дневниках. Вениамин Каверин считал, что даже некоторые черты своей личности Шварц перенял от Андерсена и Чехова. «От первого, – писал Каверин, – он взял добрый, но подчас горький сарказм, от второго – благородство души». «Однажды в присутствии Шварца кто-то не слишком уважительно отозвался о Чехове, – вспоминал переводчик Игнатий Ивановский. – Шварц переменился мгновенно. Лицо побледнело, речь стала особенно отчетливой. Глядя на невежду в упор, он проговорил, словно диктуя: “Вы не умеете читать. Вам не надо читать”».
Со временем Евгений Львович полюбил читать книги по орнитологии и энтомологии. «Его привлекали не популярные и поверхностные пересказы, а серьезные научные исследования, – продолжает свой рассказ Сергей Цимбал, – из которых он умудрился вычитать множество поразительных новостей, касающихся повседневного быта птиц и насекомых, осенних перелетов журавлей или героических горестных зимовок синиц. Все, что он узнавал о необыкновенных путешествиях угрей или о “боевых порядках” перелетных птиц, вызывало у него такую искреннюю, такую ненаигранную гордость, что можно было подумать, будто он имеет к этому делу самое прямое отношение. “А знаешь ли ты, – как-то спросил он меня со всей строгостью, – что муравьи до сих пор не могут избавиться от матриархата?” Трудно сказать, что именно имел он в виду под этим “до сих пор”, но получалось так, что в словах его звучал скрытый упрек. Дескать, мы, люди, давным-давно покончили с этим недопустимым явлением, а они все еще не могут справиться с ним.