Пьесы такого типа, которые похожи на скотч-терьеров – и собака и не собака, и смешно и уродливо, словом, и пьеса и вместе с тем эстрадные программы – всегда отпугивали меня. Не в качестве зрителя, а как автора. А тут задача усложнилась еще и тем, что надо было перекраивать чужое, что я делать не умею. Ознакомившись со всем, что мне предстояло, уже, так сказать, при дневном и трезвом освещении, я попробовал взять обратно свое согласие. Ничего из этого не вышло. Получилось так, что мой отказ подводит и Райкина, и всю труппу, и Акимова.
Охая и ужасаясь, я приступил к работе, которая к моему величайшему удивлению оказалась более легкой, чем я предполагал. Даже увлекательной. Особенно вначале, пока мне понуканье моих заказчиков не мешало. И вот вчера жизнь стала человеческой. Работу я сдал, а заказчики выехали со «Стрелой» в Москву. В основном, несмотря на то, что пьеса переписана заново, – работой своей я не слишком доволен. Всё-таки это чудище. Помесь собаки с ящерицей. Но заказчики довольны. Москва, по-моему, работы не утвердит. Пока работа продолжалась, предполагалось, что я поеду вместе с Акимовым и Райкиным и автором в Москву. Потом это решение отпало, к моему огорчению…
Натуся, ты конечно помнишь, что двадцать первого октября мой юбилей. Мне исполнится пятьдесят пять лет. Если хочешь сделать мне приятное, то позвони в Комарово. Услышать тебя и поговорить с тобой для меня будет самым лучшим подарком. Позвони днем, часов в пять, или вечером, когда тебе удобнее…»
После трех переделок Шварцем текста начались наконец репетиции спектакля в постановке Акимова. Об этой постановке и о работе со Шварцем вспоминает Аркадий Райкин: «“Евгений Львович, я вам не помешал?” – “Входите, входите. Русский писатель любит, когда ему мешают”. Дабы вы не усомнились, что он действительно только и ждет повода оторваться от письменного стола, следовал и характерно-пренебрежительный жест в сторону лежащей на столе рукописи: невелика важность, успеется… Спеша вам навстречу, он еще издали протягивал в приветствии обе руки. Обеими руками пожимал вашу… <…>
Две стихии царили в этом спектакле. Первая – стихия ярмарочного спектакля… Другая стихия – политическая сатира, обличение буржуазного общества, осуществленное нами, надо признать, в духе времени, с вульгарно-социологической прямолинейностью. Готовя “Под крышами Парижа”, много переделывали по собственной воле и по взаимному согласию, но еще больше – по требованию разного рода чиновников, курировавших нас и опасавшихся, как водится, всего на свете. Всякий раз, когда я приходил к Шварцу с просьбой об очередной переделке, мне казалось, что Евгений Львович взорвется и вообще откажется продолжать это безнадежное дело, которое к тому же явно находилось на периферии его творческих интересов. Но он лишь усмехался, как человек, привыкший и не к таким передрягам. “Ну, – говорил он, – что они хотят на сей раз… Ладно, напишем иначе”. Он принадлежал к литераторам, которые всякое редакторское замечание, даже, казалось бы, безнадежно ухудшающее текст, воспринимают без паники. Как лишний повод к тому, чтобы текст улучшить. Несмотря ни на что…»
В действительности Евгений Львович испытывал противоречивые чувства в процессе многочисленных переделок этого сценария. «Насилуя себя, работал для Райкина», – написал он об этом сотрудничестве в дневнике в мае 1957 года. Он с большой симпатией относился к Райкину, но текст был чужим и, в сущности, неблизким ему по тематике. Евгений Львович с тоской почувствовал, что его опять засасывает театральная трясина, от которой он убежал много лет назад. Чаще всего Райкин приходил к нему поздно вечером с известиями о необходимых срочных правках сценария, и Шварц работал ночью, заканчивая под утро.
Просмотр постановки московским начальством состоялся 24 января 1952 года, и Шварц с некоторым удивлением убедился, что работал не напрасно. Как он считал, упорство Акимова как постановщика спектакля противостояло стихии эстрады, и постановщик победил. Спектакль имел неожиданно большой успех. Претензии к постановке оставались, но, к счастью, небольшие. В результате Шварц настолько увлекся этим проектом, что между заседанием и репетицией написал одну интермедию к спектаклю, а затем в театре придумал еще одну совместно с Гузыниным и Райкиным. Успех постановки очень поддержал Евгения Львовича – он почувствовал, что живет, что к нему вернулось наслаждение от напряженной работы. 30 января 1952 года он записал: «Вчера спектакль шел первый раз для так называемого кассового зрителя. Играли артисты без подъема, как всегда после ответственных и напряженных генеральных репетиций со зрителями. Ошибались… Но тем не менее, успех был, и я в третий раз выходил кланяться с Гузыниным. (Третий раз за эти дни.) Но это всё не для меня. Я не привык так мало отвечать за то, что делается на сцене. Всё слеплено из кусков. Вот кусок мой. А вот Гузынина. А вот Райкина. А вот всей труппы. И всё-таки я доволен. Я всё-таки полноценный участник того, что произошло. И лучше такое участие, чем тишина, в которую я был погружен в последнее время. Это жизнь. На просмотрах (особенно на втором) было то драгоценное ощущение успеха, которое так редко переживаешь. Но больше для эстрады работать я не намерен…»
Ощущение успеха было всегда значимым для Шварца, что, видимо, имело истоком его детские переживания в родительском доме, где об успехе тех или иных театральных постановок говорили с восхищением. И, став драматургом, получив известность, Евгений Львович остался неравнодушен к вниманию публики, публикациям своих произведений и их постановкам в театрах. Да и членство в Союзе писателей (в значительной степени означавшее лояльность системе и получение соответствующих материальных благ) определенно было для него не просто формальностью. «Помню, – вспоминал Леонид Пантелеев свои беседы со Шварцем, – зашел у нас как-то разговор о славе, и я сказал, что никогда не искал ее, что она, вероятно, только мешала бы мне. – Ах, что ты! Что ты! – воскликнул Евгений Львович с какой-то застенчивой и вместе с тем восторженной улыбкой. – Как ты можешь так говорить! Что может быть прекраснее… Слава!!!»
В самом конце 1951 года Шварц получил от Наташи открытку с известием о том, что ее мужа переводят в зоологический институт в Ленинграде, и семья начинает готовиться к переезду. «Дорогая моя Наташенька, только что получил твое письмо и очень обрадовался, – отвечал Евгений Львович дочери. – Время идет, мне уже порядочно лет, и то, что мы живем в разных городах, меня в последнее время тревожило и огорчало. Я чувствовал, что перебраться в Москву у меня не хватит решимости. А ты в этом году была очень занята, я тоже больше обычного, а еще и переписка наша стала разлаживаться. Я всё вспоминал тебя и Андрюшу, которого в летней суете не успел рассмотреть. И всё собирался в Москву. А тут, под самый Новый год пришла твоя открытка, которая очень обрадовала меня.
Конечно, это нечто вроде закона природы, чтобы дети, выросши, жили своей жизнью, но мы с тобой были всю жизнь еще и настоящими друзьями. И не всем законам природы следует подчиняться так уж покорно. И то, что у тебя своя жизнь, еще не причина, чтобы нам отдаляться друг от друга. Верно я говорю? Мне тебя не хватает, и я рад, что ты переедешь в Ленинград. Рад и за Олега. ЗИН производил на меня всегда хорошее, здоровое впечатление. Словом – переезжайте…
Конечно, вероятно, будут у вас трудности, пока наладится здешняя жизнь. Но к осени, я надеюсь, всё наладится. Летом можно жить на даче… Самое неприятное, конечно, – это перевод в новый ВУЗ. Нельзя ли тебе кончать его заочно? Ездить в Москву сдавать экзамены и отбывать практику? Узнай! А всё остальное, мне кажется, в Ленинграде устроится просто.
Я эту зиму чувствовал себя неважно. Вдруг подпрыгнуло кровяное давление, чего еще у меня не было. Теперь – опять приблизилось к норме…
У меня такое чувство, что ты за что-то на меня сердишься. Если это так – напиши за что. Я перебираю все причины – но не нахожу подходящих. Если сердишься, то вспомни, как мы дружили всю жизнь – и не сердись. И пиши мне. И если найдется время, – позвони… Повторяю, ваш переезд для меня событие очень радостное. Катюша шлет привет…»
Но переезд Крыжановских откладывался из-за трудностей обмена их московской квартиры на ленинградскую, и Евгений Львович снял для Наташи и Андрея дачу в Комарове. «Вчера мы наняли для Андрюши няню, – писал он Наташе в середине июня. – Ей, правда, всего только шестнадцать лет, но и наняли мы ее только на лето, на пробу. С завтрашнего дня она будет жить у нас, в ожидании вашего приезда. Я хочу, чтобы лето на этот раз было дня тебя отдыхом настоящим, чтобы ты выспалась, гуляла и спала без помех. Кроме того, Мотя свободна будет с пяти часов ежедневно и будет помогать, – ведь вы будете жить с ней в одном домике. Целый день вы будете у нас, питаться тоже будете тут, так что няня будет и в самом деле няня. В баньке, где вы жили, установлена теперь плита, так что там можно мыться, как в бане, что мы и делаем. Плита установлена и у Моти, рядом с вашей комнатой. Там будет ваша кухня. Значит, Андрюшку можно будет купать и у нас, и у вас. Ждем мы вас с нетерпением.
У нас тоже всё идет по-прежнему. Я пишу с утра до вечера – всё кончаю сценарий для Ленфильма… Здоровье у меня лучше. Всё жду тебя. Пока вы не приехали, я считаю, что лето еще и не началось. <…> Целую тебя крепко, моя родная. Твой папа».
Упомянутый в письме сценарий – это экранизация повести Ликстанова «Первое имя», договор на которую был заключен с Евгением Львовичем в феврале 1952 года. Работа шла сложно, и в июне Шварцу пришлось написать следующее заявление в сценарный отдел студии: «Прошу сделанный мной сценарий не обсуждать на общем собрании Отдела, а рассматривать его, как черновой. Мне до сих пор не приходилось делать сценарии по уже готовым произведениям. Длинная и, с моей точки зрения, интересная и своеобразная повесть Ликстанова казалась мне легко переводимой на язык киносценария. Однако, само богатство материала повести оказалось трудно организуемым. Невозможно из двенадцатиэтажного дома сделать трехэтажный, механически снимая ненужные этажи. Так и повесть потребовала не сокращения, а переработки. Нужно разобрать и переписать заново – только тогда то, что звучит в повести, зазвучит и на экране. В первом, черновом варианте мне это не удалось, что с достаточностью доказали мне режиссер предполагаемого сценария В. Я. Венгеров и его редактор М. Г. Шапиро. Я приступил к переработке своего чернового варианта. Прошу предоставить необходимую для этого отсрочку». Однако фильм, над сценарием которого Шварц трудился больше года, в итоге не состоялся. Уважения всего творческого коллектива, работавшего над этим проектом, к автору книги оказалось недостаточно для того, чтобы сделать кинематографичным чрезмерно разноплановый материал повести.