Годом позже Ликстанов, попытавшись сначала самостоятельно написать инсценировку своей повести для Центрального детского театра, снова обратился за помощью к Шварцу. «Дочитал рукопись Ликстанова ночью, пока не спалось, – записал Евгений Львович в дневнике 13 мая 1953 года. – Впечатление очень плохое. Как я с ним буду писать пьесу? Она пропитана, словно керосином, страхом гнева редакторского. И знание материала, и интересное время – всё в романе погибает, как склад продуктов, залитый керосином…»
Повесть Ликстанова, написанная, «в ногу со временем», в духе прославления «отца народов», после смерти Сталина во многом потеряла свою актуальность, и интерес руководства студии к ее постановке быстро угас.
Не угасало, однако, чувство юмора, всегда сопровождавшее Евгения Львовича. Приведем здесь еще один эпизод, описанный Леонидом Пантелеевым: «В послеобеденный зимний час пришел на огонек в комаровский Дом творчества. В столовой, где только что закончился обед, идет своеобразное соревнование: писатели пишут на спор, кто скорее и кто лучше, фантастический рассказ “Двадцать лет спустя, или 1975 год”. Сосредоточенные лица, лихорадочно скрипят перья. Узнав, в чем дело, Евгений Львович задумывается, останавливает взгляд на своем старом приятеле Моисее Осиповиче Янковском[91] и вдруг поднимает руку:
– Можно?
Ему говорят:
– Можно.
И он с ходу, как по писаному читает свой только что придуманный рассказ:
“Океанский лайнер “Моисей Янковский”, медленно разворачиваясь, входил в комаровский порт…”
Я до сих пор дословно помню первые фразы этого рассказа. И помню хохот, потрясший стены нашей маленькой столовой. Громче всех и чистосердечнее всех смеялся милейший М. О. Янковский».
И вот миновало еще одно счастливое лето в Комарове с Наташей и Андреем. В сентябре 1952 года, гуляя под дождем, Шварц непременно проходил по старому перрону, где они с Андрюшей встречали поезда, а потом – мимо дачи, где жили летом Наташа с сыном. Евгению Львовичу казалось прекрасным то время, которое они проводили в Комарове, и он сочинял поучительные и всеобъясняющие письма дочери – умолял ее не запускать учения, быть взрослой, не горевать и верить в то, что всё будет хорошо. Он часто видел ее в спокойных снах: то он гуляет с ней по Неве и удивляется тому, что она опять маленькая, то они вместе куда-то едут и опаздывают на поезд, но потом оказывается, что это не их поезд… Сны эти успокаивали, просыпаться было жаль.
«Я в несколько вялом настроении из-за безденежья (хотя на этот раз явно временного), из-за переделок сценария, а главное из-за ужасающей, оскорбительной погоды, – писал Евгений Львович Наташе в начале октября. – Не только лета, но и осени мы не видели. Вчера всю ночь шел снег, который сегодня тает. А мы сидим безвыездно на даче… Катерина Ивановна всё хворает. <…> Недавно у нее температура опять подскочила до 38, хотел уж вызвать машину, чтобы везти ее в город, но всё обошлось. <…>
Всё вижу тебя во сне. Сегодня видел, что пришел тебя будить, а ты маленькая, но не такая как в детстве, а совсем незнакомая. И выходило как-то так, что это и ты, и твоя дочь… Скажи Андрюше, что как нарочно маленький поезд, который он так любил, с маленькими платформами теперь два раза в день пробегает мимо нас. Всё возит куда-то рельсы. Поезд маленький, как Андрюша, он помнит. Называется – моторная дрезина.
Скорее бы ты переезжала! Теперь мне кажется, что именно это мешает мне жить спокойно на свете…»
Переезд Наташи с семьей состоялся только летом пятьдесят третьего года.
В октябре 1952 года Шварц получил письмо от сестры Бориса Житкова, которая просила его написать о брате для общего сборника воспоминаний. И Шварц, в полном соответствии с изложенным им кредо, написал честные и последовательные воспоминания о человеке, занимавшем в 1920-е годы действительно большое место в его жизни, которого он считал классиком русской литературы. Написал о том, как Житков появился в литературных кругах Ленинграда, о его незаурядном литературном стиле, об историях, которые сначала были рассказаны им за столом, а потом превратились в книжки, о надеждах, возлагаемых на него Маршаком, о том, как Житков, даже работая над ежемесячным детским журналом «Воробей», ни на минуту «не терял высоты, не ослаблял напряжения». Написал о вкладе Житкова в детскую литературу, о его влиянии на собственное становление, о его «безжалостной честности и по отношению к себе» и страстной вере в то, что он чувствовал. Евгений Львович, по сути, исследовал характер Житкова, оценив его как совершенно оригинальное явление. Он показал странности и парадоксы Бориса, его огромную внутреннюю силу и бессознательное стремление к самоутверждению.
Написал он, наконец, и о том, как бывшие когда-то друзьями Маршак и Житков разошлись во взглядах и резко отдалились друг от друга. В ракурсе этой ссоры Житков показан как человек невероятно интенсивного, порой бессознательно перешагивающего через любые отношения литературного труда.
В финале Шварц написал о трагедии в семейной жизни Житкова, о его последних неделях и месяцах жизни. «И скоро все мы почувствовали, – подводит Евгений Львович итог своего повествования, – что на свете без Житкова стало потише, поглаже и потемней».
Вся эта работа заняла у Шварца три недели октября 1952 года и стала, вероятно, одним из самых искренних документов литературной эпохи того времени. Пронзительная откровенность этих воспоминаний, не вполне удобная для очевидцев описываемых событий, не позволила включить их в общий сборник, подготовленный сестрой Житкова, и рассказ Шварца о Житкове, названный им «Превратности характера», был впервые опубликован лишь в февральском номере журнала «Вопросы литературы» за 1987 год.
После завершения воспоминаний о Житкове Шварц возобновил работу над записями о своей юности в Майкопе, о переезде в Петроград и вхождении в литературный мир. Тогда же им были написаны эссе «Белый волк» о Корнее Чуковском и «Печатный двор» – о знаменитой ленинградской типографии и художниках-иллюстраторах детских книг того времени. Эти «портретные зарисовки» порой достаточно жестки и субъективны, но, даже отчасти соглашаясь с критиками данных записей, Шварц никогда не вносил в них правки, оставив для истории то, что считал нужным сказать. Публикация этих воспоминаний после смерти Евгения Львовича вызвала немало обид среди тех, кто был в них описан или их родственников, но отказаться от публикации издатели не захотели.
В дневниках Шварц не выражает сильных эмоций по поводу смерти Сталина в марте 1953 года. Она обозначена в них лишь как эпизод текущей жизни – отчасти, возможно, потому, что он много писал об атмосфере сталинской эпохи, пронизывающей страну, структуры власти, Союз писателей, его близкое окружение, так много понял и пережил в эту эпоху, что не мог «смаковать» это переломное событие в судьбе страны, не имел душевных сил для того, чтобы обсуждать последние новости в политических «верхах». Вот как отмечает Евгений Львович случившееся в своих записях: «5 марта. …Вчера, кончив писать, включил приемник и услышал: “Министр здравоохранения Третьяков. Начальник лечсанупра Кремля Куперин” – и далее множество фамилий академиков и профессоров-медиков. Я сразу понял, что дело неладно. А когда пришла газета, то выяснилось, что дело совсем печальное, – тяжело заболел Сталин… Сегодня бюллетень так же мрачен, как вчера…» И на этой же странице сплошным текстом следует продолжение вчерашних воспоминаний: «Попробую продолжать работу над прозой…» На следующий день – новая констатация фактов на основе газетных и радиосводок: «6 марта. Сегодня сообщили, что вчера скончался Сталин. Проснувшись, я выглянул в окно, увидел на магазине налево траурные флаги и понял, что произошло, а потом услышал радио…» И далее – без отступления, на той же строке продолжаются вчерашние воспоминания: «Возвращаюсь в двадцатые годы…»
«Мы, как никто, чувствовали ложь, – отмечал Шварц черты своего времени глазами современных ему писателей. – Никого так не пытали ложью. Вот почему я так люблю Чехова, которого бог благословил всю жизнь говорить правду. Правдив Пушкин. А ложь бьет нас, и мы угадываем всех ее пророков и предтеч…» В подтверждение этих слов можно бесконечно цитировать пьесы Шварца, герои которых ведут постоянный бой с ложью окружающего их бытия.
Глава пятаяОттепель
Примерно с 1952 года Шварц начал остро чувствовать надвигающуюся старость, выражавшуюся для него в первую очередь в растущей слабости, болезнях и постепенном сужении круга общения. «Какая-то неизменяемая сущность, сохранившаяся с детства до наших дней, – писал Евгений Львович, – с ужасом косится на изменившихся друзей и с еще большим страхом обнаруживает перемены во мне самом. Старость – это одиночество. Всё вокруг незнакомо, даже ты сам с отвратительными признаками изношенности – чужой…»
Я вынужден поверить, что умру.
И я спокойно и достойно представляю,
Как нагло входит смерть в мою нору,
Как сиротеет стол, как я без жалоб погибаю…
Эти строки были написаны Евгением Львовичем по возвращении из эвакуации, когда открылся весь масштаб катастрофы блокадного Ленинграда. Примерно тогда, в 1946–1947 годы, белым стихом Шварц написал стихотворение «Страшный суд» с преломленным советской действительностью видением ада:
Ад зиял слева,
С колючей проволокой
Вокруг ржавых огородов,
С будками, где на стенах
Белели кости и черепа,
И слова «не трогать, смертельно!»
Для описания ада Шварц использовал образы, подчеркивающие всеобщий хаос: стены без крыш, оконные рамы без стекол, машины без колес, уличные часы без стрелок, усиливая таким образом напряжение, приводящее читателя в состояние фрустрации. Это стихотворение в каком-то смысле можно считать реквиемом по современникам и друзьям писателя, которые погибли в те страшные годы.