Но теперь мысли о приближающейся смерти были вызваны не осознанием недавних трагедий, а вполне конкретным восприятием своего нынешнего самочувствия. Шварца стало реже посещать ощущение «бессмысленной радости бытия», а образ смерти стал возникать и в стихах, посвященных другим людям. Он много размышлял теперь о том, как именно окажется он по ту сторону бытия и как может выглядеть ад для грешника. «Иногда во сне угадываешь соседство другого мира и, если сон плохой, – радуешься, а если хороший, огорчаешься, – записал он 22 мая 1953 года. – Я много раз читал, что жизнь похожа на сон, и принимал это равнодушно, чаще с раздражением. Но сейчас должен признать, что чувство конца, появляющееся у меня изредка, естественное в моем возрасте, больше всего похоже на много раз пережитое во сне предчувствие пробуждения. Возможно, что ад устроен наподобие сна. Если наяву боишься больше всего внезапных бед, вдруг уродующих всю твою жизнь, то страшный сон только из этих неожиданностей и состоит. В аду страшнее всего будет вечная непрочность и несправедливость всего тобой переживаемого. Жена превратиться в змею без всякой с твоей стороны вины, младенец, неопределенно улыбаясь, пойдет на тебя с ножом, ты потеряешь силу, когда нужно отбиваться, ноги станут тяжелыми, когда надо бежать. И грешники с ужасом убеждаются, что изменения эти беспричинные, как во сне, появившись в их жизни однажды, остаются навеки. Изменения происходят в других направлениях, например, стена делается мягкой, источает рыбный запах, и грешник понимает, что рыбье брюхо служит с этой минуты ему стеной».
Евгений Львович писал эти строки в возрасте 55 лет, когда, казалось бы, еще рано было задумываться о смерти. Но именно в этот период стали уходить его ровесники из ближайшего окружения. В конце февраля 1954 года после припадка сердечных спазмов умер двоюродный брат Шварца Тоня, Антон Исаакович, с которым так много связывало его с детства и со времени совместной работы в Театральной мастерской. Евгений Львович был ошеломлен… Примерно тогда же умер художник Николай Суетин, в семье которого несколько недель после ухода от первого мужа жила Екатерина Ивановна. Крепкую связь с этой семьей Шварцы сохранили на всю жизнь. Невозможно было безболезненно пройти через эти удары судьбы.
Всем своим существом Евгений Львович отказывался примириться с мыслями о близком конце жизни. Характерен рассказ Николая Чуковского, посетившего его в Комарове в начале 1950-х. Разговаривая во время прогулки со Шварцем и Рахмановым о творчестве Толстого, он вдруг вспомнил какой-то эпизод из «Смерти Ивана Ильича». «Это плохо, – сказал вдруг Шварц жестко. – Это мне совсем не нравится». Чуковский возмутился и с пылом стал объяснять Шварцу, почему «Смерть Ивана Ильича» – одно из величайших созданий человеческого духа. Но Шварц был непреклонен. Позже, оставшись наедине с Чуковским, Рахманов сказал: «При нем нельзя говорить о смерти. Он заставляет себя о ней не думать, и это не легко ему дается».
«Испытываю судьбу, – сказал он однажды Леониду Пантелееву с виноватой усмешкой. – Подписался на тридцатитомное собрание Диккенса. Интересно, на каком томе это случится?» Ему предстояло умереть задолго до выхода последнего тома этого собрания сочинений.
Но жизнь продолжалась, а в семье Шварцев происходили и счастливые события. Первого марта 1956 года у Наташи родилась девочка, которую назвали Машей в память прабабушки Марии Федоровны. Евгений Львович, нежно привязанный к дочери, писал ей в роддом: «У нас все благополучно. Сейчас позвонил Андрюше. Он ответил тончайшим голосом, что он птенчик, что у него на диване гнездо. Я спросил, что написать маме. “Напиши, что когда она приедет домой, я поцелую ее и девочку”. – “Сестренку”, – поправил я. – “Ну, сестренку”. И у нас завязался интересный разговор о том, как он будет вас оберегать от всех опасностей. Причем, опасности, особенно людоед, интересовал его во всех подробностях. Вообще, разговаривать с ним по телефону одно удовольствие. Кончаются они тем, что он говорит: “У меня рука устала трубку держать. До свидания”. Вещи для маленькой выстираны и приготовлены. Целуем тебя я и Катя. Твой папа».
После смерти Сталина в стране постепенно началась «оттепель». Открылась правда о сталинских репрессиях, травле «космополитов», о недавнем «деле врачей» и уничтожении членов Еврейского антифашисткого комитета. Евгений Львович, находясь под огромным впечатлением от этих разоблачений, много размышлял о пережитом. Его записи этого времени полны рефлексии и осмысления собственной позиции по отношению к событиям тех лет.
«Я думал о пяти годах, прожитых в Комарово, – писал в это время Шварц. – Прежде мы уезжали куда-нибудь каждое лето, а теперь всё не трогаемся с места. И от этого слились все годы в одно целое. Трудно, вспоминая, разделить их… Бывал ли я за эти, сбившиеся в один ком дни, счастлив? Страшно было. Так страшно, что хотелось умереть. Страшно не за себя. Конечно, великолепное правило: “Возделывай свой сад”, но если возле изгороди предательски и бессмысленно душат знакомых, то возделывая его, становишься соучастником убийц. Но прежде всего – убийцы вооружены, а ты безоружен, – что ты можешь сделать? Возделывай свой сад. Но убийцы задушили не только людей, а самый воздух душен так, что, сколько ни возделывай, ничего не вырастет. Броди по лесу и у моря и мечтай, что все кончится хорошо, – это не выход, не способ жить, а способ пережить. Я был гораздо менее отчетлив в своих мыслях и решениях в те дни, чем это представляется теперь. Заслонки, отгораживающие от самых страшных вещей, делали свое дело. За них, правда, всегда расплачиваешься, но они, возможно, и создают подобие мужества. Таковы несчастья эти, и нет надежды, что они кончатся. Еще что? С удивлением должен признать, что всё же что-то делал. Заставил себя вести эти тетради каждый день. Написал рассказ о Житкове, о Чуковском, о Печатном дворе, о поездке поездом в город[92] – это уже переписано, а в тетради почти все готово, нуждается только в переписке, написано много больше. О Глинке[93], о Шкловском, о путешествии по горам. Не считая беспомощного рассказа о себе от самого раннего детства до студенческих лет. Точнее, до конца первой любви. Тут я сказал о себе всё, что мог выразить. И сознательно ничего не скрыв. Получилось вяло от желания быть правдивым, но часто и правдиво. Дописал я “Медведя”, который сначала радовал, а теперь стал огорчать. Переписал сценарий “Водокрута” – недавно. Написал “Два клена”, что далось мне с трудом. Сначала получалась, а точнее не получалась пьеса “Василиса Работница”, и только в прошлом году – “Два клена”. И работал для Райкина, с ужасом. В общем, перебирая всё, что написал за эти пять лет, я не без удивления замечаю, что это не так уж мало. Но успеха, как до войны или с “Золушкой”, после – я не видел… В Союзе, куда мне предстоит сегодня ехать… ощущение удушливости особенно отчетливо. Именно там оно и вырабатывается… При всем рассказанном я чувствую, что могу работать. Прошлогоднее затмение рассеивается. <…>
С пьесами моими, то есть с “Медведем”, все неясно. И очень беспокойно и уныло вокруг литературы – “заморозки на уровне почвы”[94]. Сегодня в Союзе общее собрание писателей. Еду, словно к зубному врачу… Но жизнь продолжается…»
В этот период Евгений Львович написал пьесу «Два клена», в которой читатель снова встречает традиционных героев русских сказок. Как это часто бывает у Шварца, сказочное сочетается здесь с реальностью нашего времени. По сюжету Василиса, безутешная мать двух исчезнувших мальчиков, самовольно ушедших из дому, оставив третьего, младшего сына Иванушку на домашнем хозяйстве, отправляется на поиски старших детей. И вот на поляне, под сенью двух кленов она встречает медведя, работающего в услужении у Бабы-яги. От нее Василиса узнает, что сыновья ее заколдованы, но Баба-яга обещает расколдовать их, если Василиса своей работой заслужит ее похвалу. Баба-яга дает Василисе непосильную работу, но с помощью верных друзей – медведя, Котофея Ивановича и Шарика, преданность которых она заслужила своей чуткостью и состраданием – Василиса вместе с разыскавшим ее Иванушкой справляются с заданием Бабы-яги.
Материнская любовь помогает Василисе распознать своих заколдованных сыновей в двух кленах, стоящих на лесной поляне. Для того чтобы расколдовать их, Баба-яга поручает Василисе еще одну задачу – сделать надежный замок для ее избушки на курьих ножках. Справившись и с этим заданием, Василиса запирает в избушке Бабу-ягу и, раздобыв живую воду, снимает злые чары и оживляет сыновей. Образ Василисы – работницы, мудрой матери, готовой преодолеть любые преграды ради любви к детям и неразрывно связанной с окружающей природой – в значительной степени символизирует Родину, всегда готовую защитить своих «блудных сыновей». Эта удивительно самобытная сказка наполнена добротой и человеческим теплом, и это помогает юным читателям осознать ответственность за свои поступки и важность послушания родителям.
«Два клена» стали финальным результатом работы Шварца над сюжетами сказок «Иван-честной работник» и «Василиса-работница», после написания которых он несколько раз совершенствовал их для постановок в художественной самодеятельности и для московского ТЮЗа. Сюжет «Двух кленов» включил в себя стержневые линии повествований этих сказок и одновременно стал гораздо более четко выстроенным.
Московский ТЮЗ, до того задерживавший решение о постановке «Василисы-работницы», теперь достаточно скоро и положительно отреагировал на новую пьесу. Мнительный Шварц записал в дневнике 6 декабря 1953 года: «С пьесой “Два клена” – смутное движение. Из Москвы письмо о том, что пьесу еще не рассмотрели, а здесь, в Ленинграде, ТЮЗ ею заинтересовался. И я оживился. Я успел разглядеть, что пьесы мои так медленно рассматриваются не по враждебному или подозрительному ко мне отношению, а главным образом по безразличию. А в общем, конечно, я не хотел думать в это время, что никому не нужен, но иногда это лезло в голову. И эта червеобразная мысль внушала брезгливость и отвращение…»