В перерывах между сессиями съезда шла фотосъемка. Шварц вспоминает встречу с Полевым в фойе после упомянутого выступления: «Увидев меня, он, длинный, но начинающий полнеть, мертвенно бледный, черноглазый с приспущенными веками, черноволосый, добродушно захохотал и сказал: “Он со мной не захочет сниматься!” И завязался разговор, из которого я понял, что кроме убийц из ненависти или по убеждению, или наемных, есть еще и добродушные. По неряшеству».
Творчество Шварца не было упомянуто в выступлениях Маршака и Чуковского. Единственным писателем, заступившимся за него после выпада Полевого, была Ольга Берггольц, которая сказала: «Театры жалуются на отсутствие репертуара, а у нас существует такой мастер драматургии, даже “не вошедший в обойму” именитых драматургов и кинорежиссеров, как Евгений Шварц. Напрасно товарищ Полевой говорил о нем только как об инсценировщике. Это талант самобытный, своеобразный, глубоко гуманный. У него ведь не только пьесы для детей. Однако его пьесы для взрослых лежат, их не ставят, о них не пишут…»
Замечательны зарисовки участников съезда, которые Шварц делал по ходу мероприятия. Одна из них касается Михаила Шолохова: «Нет, никогда не привыкнуть мне к тому, что нет ничего общего между человеческой внешностью и чудесами, что где-то скрыты в ней. Где? Вглядываюсь в этого небольшого человека, вслушиваюсь в его южнорусский говор с “h” вместо “г” – и ничего не могу понять, теряюсь, никак не хочу верить, что это и есть писатель, которому я так удивляюсь. Съезд встал, встречая его, – и не без основания. Он чуть ли не лучший писатель из всех, что собрались на съезд. Да попросту говоря – лучший. Никакая история гражданской войны не объяснит ее так, как “Тихий Дон”».
В целом съезд прошел в тяжелой атмосфере, пропитанной официозом. «Позорным дурманом грошового тщеславия» назвал его писатель Юрий Нагибин. Спустя два года Шварц подвел итоги своим взаимоотношениям с Союзом советских писателей в следующей записи: «Союз писателей появился на свет в 34 году, и вначале представлялся дружественным после загадочного и все время раскладывающего пасьянс из писателей РАППа. То ты попадал в ряд попутчиков левых, то в ряд правых, – как разложится. Во всяком случае, так представлялось непосвященным. В каком ты нынче качестве, узнавалось, когда приходил ты получать паек. Вряд ли он месяца два держался одинаковым. Но вот РАПП был распущен. Тогда мы еще не слишком понимали, что вошел он в качестве некой силы в ССП, а вовсе не погиб. И года через три стал наш Союз раппоподобен и страшен, как апокалиптический зверь. Все прошедшие годы прожиты под скалой “Пронеси господи”. Обрушивалась она и давила и правых, и виноватых, и ничем ты помочь не мог ни себе, ни близким. Пострадавшие считались словно зачумленными. Сколько погибших друзей, сколько изуродованных душ, изуверских или идиотских мировоззрений, вывихнутых глаз, забитых грязью и кровью ушей. Собачья старость одних, неестественная моложавость других: им кажется, что они вот-вот выберутся из-под скалы и начнут работать. Кое-кто уцелел и даже приносил плоды, вызывая недоумение одних, раздражение других, тупую ненависть третьих. Изменилось ли положение? Рад бы поверить, что так. Но тень так долго лежала на твоей жизни, столько общих собраний с человеческими жертвами пережито, что трудно верить в будущее».
Глава шестая«Дон Кихот»
В сентябре 1954 года в квартире Шварцев раздался телефонный звонок. Звонил кинорежиссер Григорий Козинцев, который рассказал Евгению Львовичу о сделанном ему студией «Ленфильм» предложении снять «Дон Кихота». И Шварц немедленно заразился идеей написать сценарий к этому фильму. «Продолжаю думать о “Дон Кихоте”, – писал он на следующий день. – Необходимо отступить от романа так, как отступило время. Ставить не “Дон Кихота”, а легенду о Дон Кихоте. Сделать так, чтобы, не отступая от романа, внешне не отступая, рассказать его заново».
Они давно уже были глубоко симпатичны друг другу. Можно предположить, что Козинцева и Шварца особенно сблизило то, что привычное окружение каждого из них к 1954 году перестало существовать. Шварц пережил разгром либо гибель большинства своих друзей из обэриутов и ленинградского отдела «Детгиза», а Козинцев – травлю, творческое истязание и обреченность на изгойство своего соавтора по многим работам Леонида Трауберга, объявленного «лидером антипатриотической группы буржуазных космополитов в кинематографии».
«Он знает множество вещей и думает много, на множество ладов, – писал Шварц о Козинцеве в своем дневнике. – Который поток мыслей, из множества существующих, определяет его, трудно сказать. По снобической, аристократической натуре своей, сложившейся в двадцатые годы, он насмешливо-скрытен. Как Шостакович. И Акимов. Но уязвим и раним очень сильно. На удар отвечает он ударом, но теряет больше крови, чем обидчик. Он – помесь мимозы и крапивы». Козинцев также оставил характеристику Шварца в своих дневниках: «Шварц. Соединение Тютчева и демьяновой ухи». Очевидно, что при всей любви к Шварцу Козинцеву не были близки его повышенное внимание к бытовым подробностям, бесконечная рефлексия и самокопание, пересказывание слухов и толков.
Однако в своем отношении к роману Сервантеса Козинцев и Шварц вполне сходились взглядами. Оба не любили инсценировки и предпочитали создавать самостоятельные оригинальные произведения, хотя бы и «по мотивам» классики. Это верно как по отношению ко всем пьесам Шварца, так и по отношению ко всем фильмам Козинцева (поставившего после «Дон Кихота» также «Гамлета» и «Короля Лира»). При этом впоследствии на вопрос Евгения Биневича, почему именно Шварца он пригласил для написания сценария «Дон Кихота», Григорий Михайлович ответил: «Потому что Шварц – единственный писатель, который писал о добре без сентиментальности!»
В конце августа 1954 года студия «Ленфильм» по согласованию с Главным управлением кинематографии приступила к работе над экранизацией «Дон Кихота», а Шварц начал почти ежедневно работать над сценарием, о чем свидетельствуют его дневниковые записи.
«Начал писать “Дон Кихота”, – пишет он 13 сентября, – и стало страшно. Трудно схватить его дух. Сервантес был сыном врача – единственное утешение». Шварца радовало то, что и сам он был сыном врача, а значит, их семейная атмосфера могла в чем-то иметь сходство. А вот запись от 17 сентября: «Продолжаю читать “Дон Кихота” и все глубже погружаюсь в его воздух… Мне становится ясен конец фильма. Дон Кихот, окруженный друзьями, ждет приближения смерти. И утомленные ожиданием, они засыпают. И Дон Кихот поднимается и выходит. Он слышит разговор Росинанта и Серого. Разговор о нем. Росинант перечисляет, сколько раз в жизни он смертельно уставал. Осел говорит, что ему легче, потому что он не умеет считать. Он устал, как ему кажется, всего раз – и этот раз все продолжается. Ночью не отдых. Отдыхаешь за едой. А когда нет еды, начинаешь думать. А когда делаешь то, что не умеешь, то устаешь еще больше. И оба с завистью начинают было говорить, что хозяин отдыхает. И вдруг ворон говорит: “Не отдыхает он. Умирает”. И с тоской говорят они: “Да что такое усталость. В конюшне – тоска”. Оба вспоминают утро. Солнце на дороге. Горы. И Дон Кихот соглашается с ними…»
После прочтения Шварцем статьи литературоведа Константина Державина об инсценировках «Дон Кихота» для него сразу побледнел тот мир, близость которого он до сих пор чувствовал. Он понял, что не хотел бы делать никаких экранизаций и инсценировок, осознал свое неприятие такого метода работы. Изобилие материала о романе его не вдохновляло, но усилилась вера в его собственное ощущение духа того времени. «Я перечитал роман и вижу, что там целый мир, который дает возможность рассказать то, что хочешь, – отмечает Шварц 23 сентября. – А хочу я рассказать следующее: человек, ужаснувшийся злу и начавший с ним драться, как безумец, всегда прав. Он умнеет к концу жизни. Умирает Дон Кихот с горя. И потому что отрезвел, то есть перестал быть Дон Кихотом».
С октября работа над «Дон Кихотом» пошла полным ходом. Евгений Львович работал теперь с наслаждением, боясь только испортить уже написанное. «Сегодня оставил Козинцеву четырнадцать страниц сценария и три страницы плана, – записал Шварц 21 ноября. – Двадцать пять эпизодов. Никогда еще не работал так жадно».
Сотрудничество с Козинцевым оказалось удивительно плодотворным. Когда Григорий Михайлович полностью придумал сюжет фильма, то Шварц боялся, что это будет для него трудно или обидно, но вскоре он отметил, что то, что придумал Козинцев, оказалось вполне обсуждаемым, а некоторые его выдумки – блистательными.
«Приблизился к концу этот страшный и счастливый, и мучительный, и богатый событиями год, – отмечал Шварц в конце 1954 года, вернувшись в Ленинград после Второго съезда писателей. – Не знаю, как мы будем жить в новом году. Знаю, что я могу работать лучше, чем в последние годы… Написал по-новому “Дон Кихота”… Однако, на съезде отравился я основательнее, чем предполагал. Вчера играли пятый квинтет Шуберта. И с ужасом убедился я, что похожий на обморок сон напал на меня, как в Доме союзов. Не мог слушать я и Бетховена. Незнакомое мне трио. Фортепьянное. И знакомое мне трио ре минор Моцарта. И только знакомое фортепьянное трио Бетховена привело меня в чувство. Третье. И я подумал: “А вдруг я в Москве не устал, а состарился. Ничего удивительного: ведь мне пятьдесят восемь лет”. Но мысль эта не огорчает меня, а скорее радует: вот как я славно придумал!»
А в начале 1955 года Шварц придумал новый жанр для своих дневниковых записей, назвав его «Телефонной книжкой». И стал последовательно, по буквам алфавита, писать литературно-психологические портреты тех, кому он звонил, начиная с Акимова, или заметки о своем восприятии некоторых организаций. Эта работа продолжалась теперь независимо от работы над «Дон Кихотом», отдельно от нее.
16 апреля он сдал сценарному отделу студии «Ленфильм» законченную работу – сценарий фильма «Дон Кихот» в положенном количестве экземпляров. Через десять дней Евгений Львович получил от них отзыв, где был отмечен целый ряд остроумных эпизод