Легко представить себе, что Дон Кихот Шварца несет в себе многие черты автора сценария – его доброту и жизнелюбие, особое видение несовершенства мира и готовность доступными ему средствами вступить в бой с негодяями и подлецами.
«Всякое проявление душевной грубости, черствости, жестокости, – вспоминал о Евгении Львовиче Михаил Слонимский, – Шварц встречал с отвращением, словно видел сыпнотифозную вошь или змею, это было в нем прелестно и, главное, воздействовало на согрешившего, если тот был человеком, а не закоренелым тупицей или самолюбивым бревном. Человеколюбцем Шварц был упрямым, терпеливым и неуступчивым. Иногда думалось, что в нем живет какое-то идеальное представление о людях и возможных человеческих отношениях, что некая Аркадия снится ему».
В «Дон Кихоте», как и в других его произведениях, отрицательные персонажи Шварца резко контрастно выделены на фоне остальных. Он не дает злу никакой пощады. «Для Шварца характерна исключительная четкость сатирического задания, – писал литературовед Юрий Манн. – При всем богатстве его эмоционального тона, мягкости переходов от сарказма к грусти, от сатиры к лирике, зло всегда очерчивается им резко, без малейшего снисхождения»[102].
Вера Дон Кихота в людей безгранична, и, сражаясь с Фрестоном, он борется за лучшие человеческие качества в тех, кого, по его мнению, заколдовал злой чародей. Он готов броситься на помощь каждому, чтобы освободить его от «злых чар» Фрестона. В служанке одного из своих односельчан, Альдонсе Лоренцо, отец которой происходит из провинции Тобосо, Дон Кихот видит свою прекрасную даму Дульсинею Тобосскую, благороднейшую из благородных. «Ты сама не знаешь, как ты прекрасна и как несчастна, – рассуждает он об Альдонсе. – С утра до ночи надрываешься ты – так сделал Фрестон, и никто не благодарит тебя за труд». Во имя Дульсинеи он отныне будет совершать свои подвиги.
А вскоре Дон Кихот заступается за встреченного им мальчика-пастушка, которого бил его хозяин. «Мальчик поблагодарил меня. Значит, не успел отуманить Фрестон детские души ядом неблагодарности, – объясняет Дон Кихот свой поступок оруженосцу. – Довольно болтать, прибавь шагу! Наше промедление наносит ущерб всему человеческому роду». Затем он освобождает прекрасную даму, сопровождаемую своими слугами и находившуюся, как оказывается позднее, в плену не у злодеев, а «у дорожной скуки». Ответом на самоотверженность Дон Кихота становятся ее смех и решение сделать его шутом герцога. Поверив в невиновность встреченных им каторжников, закованных в цепи, Дон Кихот освобождает и их. Однако освобожденные, насмехаясь над его желанием посвятить этот поступок Дульсинее Тобосской, забрасывают рыцаря камнями.
Следующее пристанище Дон Кихота – постоялый двор, на котором он также ищет угнетенных и невольников. «Тут издеваются злобно, – комментировал этот эпизод сценария Григорий Козинцев. – Этим людям смешна идея справедливости, когда начинается волчий закон, когда звук костяшек разносится по всему миру, когда речь идет не о справедливости, а о том, как идет мануфактура на антверпенской бирже». Дон Кихот падает, споткнувшись о натянутую постояльцами двора веревку, но продолжает верить в то, что это – козни Фрестона. На него опрокидывается «хитро укрепленный кувшин с ледяной водой», но он лишь твердит о том, что здесь обитают «отличные, благородные люди». «Я горячо люблю вас, – провозглашает Дон Кихот. – Это самый трудный подвиг – увидеть человеческие лица под масками, что напялил на вас Фрестон, но я увижу, увижу!» И он снова бросается в бой – громить меха с вином в подвале, в которых ему чудятся «толстогубые, смеющиеся головы великанов».
Над Дон Кихотом издеваются и придворные герцога, делая это утонченно и завуалированно. Он чужой и в этом кругу – ведь, как поясняет Козинцев, он «застенчив в век развязности, целомудрен среди блуда и, наконец, возвышенно мечтателен в век трезвого расчета и власти чистогана». Его девиз – помощь нуждающимся. Ведь «и в этом году, как и в прошлом, и в позапрошлом, как сто лет назад, несчастные зовут на помощь, а счастливцы зажимают уши».
Наконец после новых странствий Дон Кихот видит на холме ветряную мельницу, размахивающую крыльями, и решает, что перед ним – злой великан Фрестон: «О счастье! Сейчас виновник всех горестей человеческих рухнет, а братья наши выйдут на свободу. Вперед!..» Санчо Панса не в силах его удержать, и Дон Кихот вступает в сражение с мельницей. «А я говорю тебе, что верую в людей! – восклицает он. – Не обманут меня маски, что напялил ты на их добрые лица! И я верую, верую в рыцарское благородство! А тебе, злодею, не поверю, сколько бы ты ни вертел меня – я вижу, вижу! Победит любовь, верность, милосердие…» Но силы его на исходе, а Фрестон всё еще могуществен. Эта сцена пронизана отчаянием, совсем не похожим на добрый сказочный финал. И на этот раз Дон Кихот терпит поражение.
Однако настоящим ударом для него становится признание спасенного им мальчика-пастушка, который, повторно встретив рыцаря, просит его никогда больше за него не заступаться, потому что худшей беды, чем помощь Дон Кихота, для него нет – ведь после его заступничества хозяин так его избил, что он с тех пор «только и видит во сне, как его наказывают». «Прости меня, сынок, – говорит ему Дон Кихот. – Я хотел тебе добра, да не сумел тебе помочь».
Потрясенный тем, что ему не удается изменить окружающий его мир, рыцарь лежит на смертном одре. Но вот ему снова грезится, что перед ним – Альдонса во всем сиянии Дульсинеи Тобосской. Она просит его не умирать и оставаться защитником обездоленных. А вслед за ней появляется перед ним образ верного Санчо Пансы. Значит, их снова зовет дорога. И вот снова они скачут на Росинанте и Сером, и нет силы, которая заставила бы Дон Кихота изменить свои убеждения и «жить, как все».
«Как много на свете чужих людей, – описывал Шварц предварительный показ «Дон Кихота» случайным зрителям. – Тебя это не тревожит на улице и в дачном поезде. Но тут, в зале, где мы будем перед ними как бы разоблачаться – вот какие мы в работе, судите нас! – тут становится жутко и стыдно. Однако, отступление невозможно. Козинцев выходит, становится перед зрителями, говорит несколько вступительных слов, и я угадываю, что и он в смятении.
Но вот свет гаснет. На широком экране ставшие столь знакомыми за последние дни стены, покрытые черепицей крыши, острая скалистая вершина горы вдали – Ламанча, построенная в Коктебеле. Начинается действие, и незнакомые люди сливаются в близкое и понятное целое – в зрителей. Они смеются, заражая друг друга, кашляют, когда внимание рассеивается, кашляют все. Точнее, кашляет один, и в разных углах зала, словно им напомнили, словно в ответ, кашляют еще с десяток зрителей. Иногда притихнут, и ты думаешь: “Поняли, о, милые!” Иногда засмеются вовсе некстати. Но самое главное чудо свершилось – исчезли чужие люди, в темноте сидели объединенные нашей работой зрители». Всю полноту ответственности за эту работу Евгений Львович чувствовал наравне с режиссером и оператором.
«Всё прекрасно, – писал Козинцеву Шварц по итогам предфинальных просмотров. – Никаких признаков театра. Всё подлинно. Всё живет. Тот самый шекспировский быт и фламандский сор, о котором тосковала Ваша душа, – создан и радует, и удивляет». В беседах сценариста и режиссера «шекспировский быт» и «фламандский сор» считались единственным верным средством, противоядием от слащавости в изображении подлинной Испании Сервантеса. Только на этом фоне на экране могли быть показаны трагическое величие Дон Кихота и тщетность его мужества.
В дневнике этого времени возникают новые портретные зарисовки окружающих, и в частности актеров. «Появляется не спеша Вертинская, – записывает Шварц на съемках “Дон Кихота”, – странное существо: стройная, неестественно худенькая в своем черном бархатном платье. Лицо удлиненное, длинные раскосые зелено-серые глаза, недоброе надменное выражение. Герцогини, выросшие во дворцах, должны быть именно такими – и привлекательными, и отравленными».
Пятого марта 1957 года на худсовете студии картину единогласно одобрили, и 23 мая фильм с Николаем Черкасовым в роли Дон Кихота и Юрием Толубеевым в роли Санчо Пансы вышел на экраны, став первым цветным широкоэкранным стереозвуковым художественным фильмом киностудии. Картина вызвала множество положительных откликов в СССР, уже в следующем году завоевав на Всесоюзном кинофестивале несколько наград. Однако премии были вручены только за режиссуру и операторскую работу, в то время как работа сценариста не была выделена ни широкой прессой, ни жюри фестиваля. В большой статье Александра Аникста, посвященной «Дон Кихоту» и вышедшей в июне 1957 года в журнале «Искусство кино», было отмечено, что «перед сценаристом стояла труднейшая задача: вместить огромное идейное и художественное богатство великого романа в тесные рамки односерийного фильма» и что «решение этой задачи было найдено самое верное», но акцент автора статьи был главным образом сделан на режиссерской работе, на том, что именно «Г. Козинцев с подлинным мастерством решил труднейшую задачу экранизации грандиозного романа».
В полной мере литературное мастерство сценариста было оценено лишь его друзьями и коллегами-литераторами. «Вчера смотрел “Дон Кихота” и получил огромное наслаждение, – писал Шварцу Леонид Малюгин. – Это из таких впечатлений, когда хочется рассказать друзьям, немедленно звонить по телефону, писать письма. А главное – размышлять. Какая грустная вещь о том, как настоящий человек мечется по свету и все время натыкается или на надменных неискренних людей, или просто на свиные рыла. Твоя работа – первоклассная, слова отборные, литые. Мы пишем сценарии, как письма, а ты – как телеграмму, каждое слово – тридцать копеек! <…> Большое спасибо – это такое счастье прикоснуться к настоящему искусству…»
Так же горячо отозвался на выход фильма и искусствовед Исаак Шнейдерман. «Вышло так, что я почти одновремен