Через год после окончания работы над пьесой «Медведь» ему позвонил главный режиссер Ленинградского театра имени Ленинского комсомола Георгий Товстоногов и выразил интерес к постановке этой пьесы. Ему понравился первый акт, меньше понравился второй и совсем, за исключением нескольких сцен, не понравился третий. «Я слушал слова заинтересованного человека, – записал Евгений Львович в декабре 1953 года, – действительно заинтересованного, желающего пьесу поставить, как музыку…» Однако в ленинградском Ленкоме спектакль поставлен не был, и Шварц никак не прокомментировал это в своих письмах и дневниках.
Прошло около года, и любимый артист писателя Эраст Гарин предпринял попытку поставить «Медведя» в Театре-студии киноактера, где он работал тогда в том числе и как режиссер. Евгений Львович был в это время серьезно болен. Руководство Театра-студии прохладно отнеслось к пьесе, но Гарин принял самостоятельное решение начать репетиции спектакля. О первом результате своей работы Эраст Павлович сообщил Шварцу в письме от 16 июня 1955 года: «Дорогой Евгений Львович! До сегодня не хотел Вам писать. Боялся. Думал не выдержу экзамена, на который напросился. Теперь пишу. Днем сегодня показал художественному совету, дирекции и любопытствующим полтора акта Вашего Медведя. Спектакль (я так называю, потому что были артисты, мизансцены, освещение, костюмировка, хоть и самодеятельная, но иногда выразительная) принят восторженно.
Совет и дирекция решили предоставить мне, как теперь говорят, “зеленую улицу”. Ну, насчет улицы и ее цвета не знаю, но знаю, что с субботы репетиции будут продолжены, и все работы по спектаклю двинутся вперед. Очевидно, с Вами войдут в юридические отношения, потому как, я думаю, опередить нас другому театру не удастся».
После летних гастролей репетиции спектакля возобновились, а в декабре, незадолго до премьеры, театр направил Шварцу телеграмму с просьбой изменить название спектакля по просьбе «дирекции, художественного совета и режиссера». Евгений Львович предложил на выбор несколько вариантов, и лучшим было признано название «Обыкновенное чудо».
«У меня произошли события неожиданные и тем более радостные, – записал в дневнике Евгений Львович в январе 1956 года. – Эраст ставил в Театре киноактера “Медведя”. Он теперь называется “Обыкновенное чудо”… Вдруг 13-го января днем – звонок из Москвы. Прошла с большим успехом генеральная репетиция. Сообщает об этом Эраст. Ночью звонит Фрэз – с тем же самым. 14-го около часу ночи опять звонок. Спектакль показали на кассовой публике, целевой так называемый, купленный какой-то организацией. Перед началом – духовой оркестр, танцы. Все ждали провала. И вдруг публика отлично поняла пьесу. Успех еще больший… Меня радует не столько успех, сколько отсутствие неуспеха. То есть боли. Всякую брань я переношу, как ожог, долго не проходит. А успеху так и не научился верить…
Первый раз я не присутствую на собственной премьере. И не испытываю почему-то особенной горести… Ну вот, снова звонит Москва. Гарин, полный восторга, и Хеся[103] – еще более полная восторга. Точнее – восторг ее внушал больше доверия. Эраст выпил с рабочими сцены на радостях… и я почувствовал прелестную атмосферу, что бывает за кулисами в день успеха. И утешился».
Премьера «Обыкновенного чуда» в Театре-студии киноактера состоялась 18 января 1956 года. Эраст Гарин снова, как и в «Золушке», выступил в этом спектакле в роли Короля, а декорации к нему создал художник Борис Эрдман.
Атмосферу первых спектаклей по «Обыкновенному чуду» замечательно передают письма людей из близкого к Шварцу круга литераторов. «Дорогой Женя! – писал 23-го января Леонид Малюгин. – Я уезжал в Саратов, и поэтому не мог быть на премьере твоей пьесы. Приехал и побежал на первый же спектакль. Прежде всего – театр был полон (правда, это было воскресенье), что в наше трудное время – редкость. Эрдман сделал очень хорошую декорацию – интерьеры хороши, а последний акт – просто великолепен. Гарин нашел, по-моему, верный ключ к пьесе – произведению, очень своеобразному; пьесу слушают очень хорошо. Может быть, не всё в ней доходит до зрителя, – но здесь многое зависит и от зрителя, которого мы так долго кормили лебедой, что он уже забыл вкус настоящего хлеба. Должен сказать, что и не все артисты доносят второй план в пьесе, ее изящный юмор. Если говорить честно, – по-настоящему пьесу понял сам Гарин, который играет превосходно. Остальные – как умеют, есть и интересные образы, но всё это какая-то часть образа… Третий акт показался мне слабее первых двух – в чем, мне кажется, повинен и ты. Ну, а всё же в целом интересно и ново. Поздравляю тебя с рождением пьесы, которая так долго лежала под спудом, желаю тебе здоровья, чтобы ты поскорее приехал в Москву и увидел всё своими глазами. Сердечный привет Екатерине Ивановне».
Драматург Александр Крон, чью пьесу «Офицер флота» в середине 1940-х ставили во МХАТе с декорациями Акимова, запомнил тогда чтение Шварцем первого акта «Медведя» и теперь горячо поздравил его с премьерой: «Дорогой друг! Примите мои поздравления. Видел вчера в театре киноактера Вашего “Медведя”. Это очень хорошо и удивительно талантливо. В работе Гарина и Эрдмана много хорошей выдумки, но лучше всего сама пьеса. Публика это понимает и более всего аплодирует тексту. Самое дорогое в том, что я видел и слышал – остроумие, сумевшее стать выше острословия. Юмор пьесы не капустнический, а философский. Это не юмор среды, это общечеловечно. Если бы это было не так, пьеса не дожила бы до премьеры. С тех пор, как Вы прочитали у нас полтора акта прошло, вероятно, лет восемь. И за это время ничто не устарело, не вышло из моды, не потеряло жизненности. Скорее даже наоборот… Я верю, что у “Медведя” будет счастливая судьба. Надо только еще вернуться к III акту. Он ниже первых двух, а это жалко. Тем более, что в этом нет ничего неизбежного или непоправимого. Обнимаю Вас. Крон».
Эти отзывы были невероятно важны для Шварца, он верил им, верил успеху постановки и даже готов был в тот момент согласиться с несовершенством третьего акта пьесы, но в итоге оставил этот акт практически неизменным, почувствовав неестественность попытки переделать его. Шестого февраля Шварц отвечает Малюгину: «Дорогой Леня, спасибо тебе за обстоятельное и доброжелательное письмо. После него спектакль мне стал совершенно понятен. Насчет третьего акта ты, конечно, прав. Напомню только, что говорит об этом Чапек. Он пишет, что, по общему мнению, первый акт всегда лучше второго, а третий настолько плох, что он хочет произвести реформу чешского театра, – отсечь все третьи акты начисто. Говорю это не для того, чтобы оправдаться, а чтобы напомнить, что подобные неприятности случаются и в лучших семействах.
Насчет спектакля мне звонят из Москвы и рассказывают приезжие, и пишут знакомые. Всё как будто хорошо, но у меня впечатление, что мне за это достанется. Я бы предпочел, чтобы всё происходило более тихо. Хорошие сборы! Простят ли мне подобную бестактность? Открываю газеты каждый раз с таким чувством, будто они минированы… У меня сочинено нечто, для программы, вместо либретто. Там я просил не искать в сказке открытого смысла, потому что она, то есть сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а чтобы открыть свои мысли. Объяснял и почему в некоторых действующих лицах, более близких к “обыкновенному”, есть черты бытовые сегодняшнего дня. И почему лица, более близкие к “чуду”, написаны на иной лад. На вопрос, как столь разные люди уживаются в одной сказке, отвечал: “очень просто. Как в жизни”. Театр не собирался напечатать программу с этими разъяснениями, но тем не менее, в основном зрители разбираются в пьесе и без путеводителя. В основном. И я пока доволен. Но открывая газеты… и т. д.
Еще раз спасибо, дорогой друг, за рецензию. Целую и шлю привет всей семье».
Шварц всё же предпринял попытку доработать третий акт и «усовершенствовать» пьесу. Но в большей степени изменения носили «косметический» характер. Кроме того, Евгений Львович решил предварить пьесу прологом, в котором человек (по сути, сказочник) объясняет смысл «обыкновенного» чуда любви. В феврале он написал Гариным: «Дорогие Хеся и Эраст! Посылаю новый вариант третьего акта. На этот раз, по-моему, лучший. Всё прояснилось. Медведь совершает подвиги. Король заканчивает роль. Судьба его ясней. И так далее и так далее. Впрочем, решайте сами. Акимов репетирует этот самый вариант. Мое мнение такое: решайте этот вопрос с осторожностью. Страшно трогать спектакль, который уже пошел и живет».
Всё его естество противилось переработке пьесы, которую он чувствовал как живой организм и которая была посвящена его любимой женщине.
20 мая 1956 года состоялось пятидесятое представление «Обыкновенного чуда» в Театре киноактера, за несколько дней до которого Шварц снова пишет Гариным: «Дорогие Хеся и Эраст! Ужасно жалко, что не могу я приехать двадцатого и объяснить на словах, как я благодарен Вам за хорошее отношение. Эраст поставил спектакль из пьесы, в которую я сам не верил. То есть не верил, что ее можно ставить. Он ее, пьесу, добыл. Он начал ее репетировать, вопреки мнению начальства театра. После первого просмотра, когда показали в театре художественному совету полтора действия, Вы мне звонили. И постановка была доведена до конца! И потом опять звонили от Вас. Такие вещи не забываются. И вот дожили мы до пятидесятого спектакля. Спасибо Вам, друзья, за всё. Нет человека, который, говоря о спектакле или присылая рецензии и письма (а таких получил я больше, чем когда-нибудь за всю свою жизнь, в том числе и от незнакомых) – не хвалили бы изо всех сил Эраста. Ай да мы – рязанцы! (Моя мать родом оттуда.) Я сделаю всё, что можно, чтобы приехать в июне, я бы и двадцатого приехал. Но Катерина Ивановна натерпелась такого страха, когда я болел, что у меня не хватает жестокости с ней спорить. А я, переехав в Комарово, неожиданно почувствовал себя не то, чтобы плохо, а угрожающе. Теперь всё это проходит».