Маркиз наступал на государственного казначея, который был наконец принужден обнажить свою саблю и защищаться; не видя спасения, он хотел защитить свою жизнь с той храбростью, которая проявляется при виде явной опасности даже у последних трусов.
Бачиоки был корсиканец и отлично знал все увертки, которые употребляют бойцы, чтобы ранить и убить более сильного врага.
Клод, как знал и видел Бачиоки, отлично владел саблей, поэтому Бачиоки должен был употребить все свое искусство, все уловки, которые, впрочем, здесь были позволены, так как не было секундантов. Привыкший из всего извлекать пользу, Бачиоки хотел воспользоваться этими исключительными обстоятельствами дуэли.
Никто не мешал кровавой сцене, которая разыгрывалась в глубине парка; затихающие звуки музыки служили странным аккомпанементом к стуку сабель, сверкавших при лунном свете.
Вынудив этого жалкого труса к бою, маркиз обрек его смерти; он с улыбкой презрения видел, что этот корсиканец не пренебрежет всеми увертками бойцов. Клод, без сомнения, не был подготовлен к такому поединку. Он почувствовал, что ранен в шею и бросился на своего противника, не ожидавшего такого быстрого нападения.
— Вы ранены, — сказал Бачиоки, — остановитесь, войдем лучше в сделку.
— Нет! Защищайтесь! Победителем будет тот, кто коленом придавит грудь противника.
— Если так, то прошу прощения, — проговорил Бачиоки, предлагавший сделку для того, чтобы потом вернее погубить маркиза.
— Подлецу не прощают, — сказал маркиз и принудил графа защищаться.
Вдруг Клод так метко ударил его, что Бачиоки, смертельно раненный, упал с проклятием на землю; кровь текла из двух ран — одной на руке, другой на груди.
Клод хорошо метил и нанес верный удар…
Государственный казначей чувствовал близкую смерть, но не хотел расстаться с жизнью, не отомстив врагу. Он до последней минуты остался тем же мошенником, каким был при жизни. В изнеможении он опустил саблю, проклятия посыпались из уст его.
— Молитесь, — повелительно сказал маркиз, приближаясь к побежденному, — вы на пороге смерти, которую давно заслужили.
Глаза Бачиоки закатились; он стонал, между тем как изо рта текла кровь.
— И ты… последуешь за мной, — произнес он невнятно и, собравшись с последними силами, пронзил саблей в живот маркиза, стоявшего возле него.
— Горе, — вскричал Клод, — измена!.. Он пошатнулся, удар Бачиоки был меток.
— Адель, Адель, я иду к тебе…
В то время как в отдаленной части парка разыгрывалась эта кровавая сцена, в то время как возле презреннейшей твари второй империи умер благородный герой, — возле террасы разыгралась другая сцена, которая объяснит нам, почему императрица не послала помощи так называемому кузену Наполеона.
Нельзя предполагать, чтобы Евгения была рада освободиться от своего соучастника, отлично понимавшего и точно исполнявшего все ее приказания, и который еще мог ей служить.
Когда она стояла с герцогиней Боссано на террасе, перед ней промелькнул черный рыцарь, о котором говорил ей государственный казначей.
Она не знала, что на празднике были две такие маски, что одна в глубине парка вершила расправу, между тем как другая явилась перед ней.
Евгения побледнела, она держала в руке бархатную маску, ставшую ей в тягость; герцогиня Боссано не знала, что так потрясло императрицу.
— Ваше величество, вы взволнованы, — сказала она.
Евгения ничего не отвечала; она устремила глаза на черного рыцаря, который вышел из тени деревьев и снял свою маску: это был Олимпио с бриллиантовым крестом на груди, вызывавшим ужасное воспоминание.
Евгения испустила слабый крик; она не могла отдать какое бы то ни было приказание; она видела, что почти все звезды креста померкли, только две или три еще светились, между тем как в других не было ни одного луча.
Олимпио явился перед ней в это время олицетворением ее совести, пророком ее судьбы, ее будущности; среди этого вихря удовольствий его черная фигура явилась как бы страшным предвестием.
— Прочь, — сказала она невнятным голосом, — ужасный, от него нет спасения…
Герцогиня взглянула туда, куда были обращены глаза императрицы. Она ничего не видела. Олимпио исчез, как тень.
Что видела Евгения, никто не знал. Она проследовала в свои покои, опираясь на руку герцогини.
Ночью ей доложили о смерти государственного казначея Бачиоки. Она молчала; ужасные картины рисовались в ее воображении; она узнала, кто совершил над ним суд Божий, когда на следующий день генерал Олимпио Агуадо объявил о смерти маркиза Монтолона.
Олимпио нашел тело своего друга, который еще дышал, возле трупа Бачиоки. Он опустился на колени.
— Клод, мой дорогой Клод, ты оставляешь меня! — вскричал Олимпио с отчаянием.
Маркиз еще раз открыл свои усталые безжизненные глаза; он узнал Олимпио, хотел что-то сказать, губы шевелились, но не было голоса.
О, смерть грозна и могущественна! Она победила вспыхнувшее еще раз горячее чувство в сердце друга, она задушила последнее слово прощания. Только пожатие руки сказало другу все, что было в сердце умирающего.
— И ты, — вскричал Олимпио под влиянием страданий этой минуты, — и ты, благороднейший из людей, чья душа была чиста и открыта для меня, и ты отходишь в вечность! Мир с тобой, мой верный друг! Свободный от всех мирских сует и страданий, которые ты переносил с таким величием, ты стремишься к вечной истине, к величественному трону Божию, где Адель, очищенная от грехов, молится за тебя и встретит тебя с сияющим от радости лицом, чтобы заставить тебя забыть все, что ты перестрадал за нее в этой юдоли плача… О, твоя участь завидна, Клод! Ты победил! Ты пал жертвой обмана и лжи в борьбе за справедливость и человеческое достоинство. Эта смерть прекрасна и достойна удивления. До свидания там, на небе, мой любезный и верный друг, мой брат, мой товарищ! До свидания, нас разделяет продолжительное время. Твоя душа будет парить надо мной, распространяя любовь и умиротворение… Теперь нет ничего, что волновало бы меня, что исторгало бы слезы из моих глаз; вы все оставили меня…
Горячие слезы текли из глаз Олимпио; они катились по его щекам и падали на умершего друга.
Ничто не нарушало величия этой минуты. Торжественная тишина ночи окружала скорбящего Олимпио. Он не хотел оставить своего друга в этом Содоме. Он взял его на руки и понес по тихим безлюдным дорожкам парка. За стеной он положил его на лошадь и шаг за шагом еще ночью въехал в Париж.
Валентино помог Олимпио снять тело маркиза с лошади и перенести во дворец. Он старался скрыть свои слезы, которые ручьями лились из его глаз; когда же он остался один с покойником, то упал на колени и целовал холодную руку, шепча слова молитвы. Потом принес свечей, живых цветов и ветвей и преобразил зал в светлый, украшенный зеленью храм.
На другой день и Хуан с Долорес стояли на коленях у тела маркиза, которого так горячо любили.
В газете «Монитор» появился некролог, полный пафоса, извещавший о внезапной кончине графа Бачиоки, последовавшей от удара.
XX. МАРАНЬОН
Ночное путешествие, предпринятое Хуаном и Маргаритой, имело различные последствия. Сердца их стали неразрывны, и Маргарита легче переносила свою горькую участь.
Они не могли обнаружить никаких следов ее матери; Маргарита не сомневалась, что ее мать стала жертвой гнусных интриг и планов, устроенных Бачиоки и Мараньоном. Но Бог послал ей в утешение человека, к которому она привязалась всей силой своей молодой Души.
Она любила Хуана и по дороге в Бельвиль узнала, что он питал к ней такое же чувство. Оба они не знали, что Мараньон проведал об их тайном союзе, что он преследует их и поклялся отомстить молодому офицеру, вставшему поперек его дороги.
Мараньон воспользовался своим браком с Маргаритой для поправки своих расстроенных обстоятельств, для достижения беззаботной жизни и того могущества, с помощью которого надеялся осуществить свои планы.
Бракосочетание Олимпио с Долорес привело его в страшное негодование; к тому же его постиг еще другой удар — смерть Бачиоки.
Теперь он пустил в ход все пружины, чтобы не остаться на заднем плане и не оказаться в забвении; ему удалось удержать за собой доступ в Тюильри и получить тайные поручения.
Кроме того, в качестве полицейского агента, он узнал одно обстоятельство, которое сильно его обрадовало. Молодой офицер Хуан, предмет любви Маргариты, которую не любил Мараньон, но в которой нуждался для своих целей, был тем ребенком, которого он когда-то передал бесстыдной Мери Голль!
Если бы ему удалось отстранить Хуана, то этим он сильно поразил бы своих врагов; кроме того, он освободился бы от опасности быть всегда под его надзором.
Он должен был остерегаться, так как Олимпио хорошо знал, кто скрывается под именем Мараньона, и так как Маргарита тайно соединилась с его смертельным врагом.
Она не должна была заметить, что он знает тайну ее любви. Поэтому он не изменил своего отношения к ней, по-прежнему посвящал ее во все свои дела и со свойственной ему хитростью избегал всякого повода возбудить в ней малейшее подозрение. Этим он думал заставить Маргариту предать Хуана; он знал, что этим он ее страшно накажет, что этой потерей подавит Долорес и Олимпио и обеспечит себе обладание Маргаритой, которая, как прежняя любовница императора, владела великолепным дворцом на бульваре Bonne Nouvelle и могла служить ему неисчерпаемым источником доходов.
Эндемо узнал, что Долорес желала как можно скорее переехать с Олимпио в Испанию, чтобы вести там мирную и спокойную жизнь, но что Олимпио, имея еще в Париже важные дела, не мог исполнить ее желания. Эндемо узнал кроме того, что императрица боится Олимпио; все это он учел в планах, возникших в его голове.
В Испанию Эндемо не мог следовать за ними, не подвергаясь опасности. После изгнания Изабеллы Серрано, преданный друг Олимпио, сделался регентом. Поэтому Эндемо должен был привести свой план в действие, пока его враги были еще во Франции.