алу не обратили внимания. Он сел на диван. Вдруг все уставились на него. «Ба! — воскликнул кто-то. — Как тебе не идет штатское…»
Когда разошлись гости, Людмила записала: «Без офицерской формы, в сером куцем пиджачишке фигура его была непрезентабельна».
Надо сказать, что герой наш, равно как и героиня, и стыдясь этого и презирая себя, страдал из-за малого роста; блестящие эполеты и сабля, которую, входя в дом, надо отстегнуть, а уходя, пристегнуть, как-то компенсировали нелепый недостаток. Людочка, сбив вкруг себя шумную молодую компанию, наиболее видные представители которой были в нее влюблены, а остальные готовы влюбиться, захоти лишь этого хоть чуточку юная хозяйка, начала просто-напросто забывать о росте… так же как впоследствии о возрасте; наш же экс-подпоручик совсем наоборот: в окружении шумно-молодых панютинцев остро ощущал свою низкорослость и держался подчас чванливо или же чересчур скромно.
Однако покончим сначала с Технологическим институтом. Герой наш пробыл в нем недолго и, конечно, прежде чем поступить рационально и холодно и в полном' согласии с жизненной теорией, которой остался верен, объяснил самому себе, зачем он это делает.
«Считая себя уже в то время по своей натуре человеком чистой, то есть теоретической, науки, я смотрел на свое пребывание в этом институте как на временное, имеющее целью завершить химическое образование. Ввиду проделанных мною раньше работ по химии я был допущен к химическим работам III курса, а когда перешел на третий курс, то проделал работы IV курса, чем и завершил поставленную себе задачу».
Заданная (холодно, рационально и соответственно теории) самому себе задача заключалась, как теперь ясно, в изучении полного химического курса, который в Технологическом институте поставлен был добротно. Сдав химию, Евграф Степанович холодно и расчетливо покинул Технологический. Карьера инженера-технолога его не прельщала.
«В эти, как и в последующие годы, перебиваясь ради жизни разнообразными занятиями, отнимавшими у меня мало времени, преобладающее время и притом распределяя по часам, посвящал изучению разнообразных наук и, по дороге, первым опытам составления набросков по разнообразным отраслям науки, особенно по математике и физике, но частью и по химии. В этот период меня особенно интересовала физика и прежде всего учение об электричестве.
Мною была составлена довольно большая рукопись по теории электричества, которую я, однако, не считал возможным представить к опубликованию, пока не удалось бы решительными опытами сделать очевидною правильность составленной теории.
Но судьба мне решительно не благоприятствовала; не представлялось случая воспользоваться оборудованием физического института, и мало-помалу физика мною забывалась. И только в начале текущего столетия, ознакомившись с новейшими учениями физики, я увидел, что составленная мною за четверть столетия теория есть, в сущности, теория электронов».
Не приходится сомневаться, что он действительно был близок к открытиям в физике и химии; в последней области (в теоретической химии) он заглянул в темнейшие глубины и кое-что оттуда извлек для первой своей химической рукописи (о чем будет рассказано в своем месте). Однако — и потомкам его это прекрасно известно, уж во всяком случае, лучше, чем ему самому, — он призван был для другого и напрасно сопротивлялся вступлению на давно уж, право, избранную стезю… Увы, Евграф Степанович, как и большинство людей, воспринимал намеки судьбы за ее удары и старался со всей возможной мужественностью их перенести; продолжал заниматься по обширной, одному ему, правда, понятной программе и ежевечерне посещать квартиру Панютиных, где одним своим присутствием — конечно, неосознанно — разрушал молодой и шумный кружок, едва вступивший во вторую стадию своего развития.
Посудите сами. Является (в куцем пиджачишке, непрезентабельная фигура) человек, знающий больше каждого из кружковцев и больше их всех вместе взятых. И молчит! Благородное ожесточение спора невольно спадает. «Все наши знакомые студенты были славные парни, а Павел Алексеевич Серебрянников особенно, что называется, душа человек. Все они стремились принести пользу не только народу, но и человечеству, и все они считали себя социалистами.
И вот их социалистические взгляды на всех накладывали почти одинаковый оттенок. Каждый из них порознь говорил и утверждал одно и то же. Они были шаблонны. Евграф же Степанович был самобытен, был самобытен всегда, подчас очень оригинален; так что, невольно обращаясь к нему с вопросом: «А вы как на это смотрите?», получали всегда неожиданный своеобразный ответ.
Мне это очень нравилось. Павла Алексеевича это сердило. Ему хотелось нас с сестрой развивать на свой лад в определенном направлении, а замечания Евграфа Степановича как бы мешали… Я же как скептик туго поддавалась внушению и перемалывала в душе одни и те же вопросы, для меня неразрешимые».
Однако в сей момент нас интересует не скептицизм хозяйки, а отношение кружка к Евграфу Степановичу. Между прочим, в почтительно-неприязненное к нему отношение вкрадывалась и некоторая боязнь, что ли, страх, который помимо воли овладевал всеми в его присутствии; уж кое-что заметили самоявленные социалисты: и глубочайшую его задумчивость, и непроизвольную мимику, не бывшую ответом на окружающее; кроме того, его игра на скрипке — в ней было столько вдохновенно-отвлеченного, жалостливо-вызывающего и болезненного. Это была мастерская игра; техника левой руки превосходная. Но странным казалось подчеркивание при игре, утрирование трагических мелодий… Кружковцы, люди деликатные, конечно, ничего не говорили — даже сами себе…
А вот простодушная Любовь Ивановна — та скрывать не стала, что думает, и сочла необходимым предупредить…
«Под вечер пришел как-то Евграф Степанович. Войдя в приемную, начал говорить, что облака до того низко опустились, что ползут по крышам высоких домов.
В это время Любовь Ивановна из передней за его спиной делает мне какие-то призывные знаки. Иду к ней. Она с таинственным видом ведет меня на кухню и, какая-то расстроенная, говорит:
— Людмила Васильевна, разве вы не замечаете, что Евграф Степанович не в себе?
— Как не в себе?
— Вы не видите, что он сошел с ума?
Я поражена и в раздражении говорю:
— С чего вы это взяли?
— Разве облака могут ползать по крышам? Потом в такой холод пришел без пальто, а еще удивительнее говорит: «Здравствуйте, Любовь Ивановна!» — и подает мне руку. Я свою не дала, тогда он взял сам, пожал и сказал: «Я вас уважаю, Любовь Ивановна». Подумайте, мне, кухарке. Он ведь генеральский сын».
Людмила Васильевна, вероятно, со всей возможной снисходительностью растолковала Любови Ивановне, что поступок Евграфа объясняется не умственным расстройством, а душевной простотой… В конце концов между юной хозяйкой и ее частым гостем произошел разговор однажды поздним вечером, когда спорщики разошлись, а он на минутку замешкался. Мы не знаем, о чем они говорили. По-видимому, она спросила, что его гложет, почему временами он впадает почти в прострацию и бывает, что верно, то верно, не такой, как все, хотя ей это даже, дескать, и нравится.
И услышала в ответ слова, которых никак не ожидала услышать и от которых ей стало страшно.
Шепотом и не глядя на нее, он сказал:
— Я принадлежу партии…
Глава пятнадцатаяМАЗУРКА КОНТСКОГО
«Я принадлежу партии и зависим от ее распоряжений», — прошептал он, и колючие сосульки жалости опалили маленькое, но отзывчивое сердце Людочки Панютиной. Но его ли оно пожалело? Он внушал отчасти даже страх, лицо его дышало вздуваемой энергией и благородно искажено было решимостью и гневом… Чего скрывать, конечно, и его было жалко, как не пожалеть… но себя — больше. Потому что чувствовало обожженное сосульками сердце будущую власть этого лобастого человечка над собой; еще ничего между ними не было сказано, как можно… разве что глаза уже промолвили свою неокольную и бесстыдную правду, и души их ощутили взаимную путу… недаром ревнивый Серебрянников предупреждал горестно и искренне: «Ох, берегитесь, Люда, с ним наплачетесь!» — на что, нежно вспыхнув, разражалась Людмила Васильевна недоумениями, откуда тот чего берет, и просила прекратить неуместное попечение.
И теперь он, будущий властелин, признается ей… как бы поточнее выразиться: вроде того, что взял да и дал обет безбрачия! (Так в первый момент и оценила Людмила Васильевна.) И чего ж, мол, тогда приходил, молчал… Нет! Хуже и безобразней! Будто поступил в раскольничью секту, принесшую клятву самосожжения, или примкнул к кавказским фанатикам, как их… шахсей-вахсей.
Правда, что она такое — партия, юная Панютина представляла довольно смутно (слышала что-то такое о придворных партиях), и все же неясный ужас веял от этого слова, которому родственны были слова: каторга, тюрьма, Петропавловская крепость… Познакомившись с этим, читатель нисколько не удивится, узнав о том, что, выпроводив гостя, Людмила Васильевна накинула пунцовый жакет и, став у окна, выходящего на угол Надеждинской и Итальянской, принялась ждать немедленного визита жандармов, а наутро не пошла на службу, а послала записку к Евграфу Степановичу, а когда тот явился, потребовала (измученным голосом) успокоить ее и совершенно откровенно признаться — бомбист он или нет; если да, то на кого готовит покушение.
Тут ей пришлось выслушать горячую, долгую и плавную (заранее, по-видимому, обдуманную) речь с подробным изложением принципов общинного землевладения, конституционных начал, прибавочной стоимости, эволюционного развития и ненасильственных методов борьбы.
Что же касается участия в террористических актах, то ему, однако, обидно, сказал он, что Людмила Васильевна позволяет себе такое непонимание программы, а также душевного его склада, которому абсолютно претит всякое насилие. В этом он расходится, между прочим, с новыми своими товарищами, это даже самый острый пункт разногласий, но он тверд в своем отвращении к убийству. Среди новых его друзей немало честных сыновей высокопоставленных особ; сравнительно недавно арестован, к примеру, потомок столь древнего княжеского рода, что романовскому до него не достат