А на третий год в один прекрасный день заглянул часовой в «иуду» и увидел заключенного распростертым на полу…
И пришел в себя заключенный на носилках. Над ним нависло сморщенное лицо старика санитара. «Ты ж, сердечный, — пожалел тот, — до осени не протянешь…»
У князя нашли цингу, истощение и последнюю Степень нервного расстройства.
Поместили в Николаевском военном госпитале. «В эту тюрьму перевели уже двух моих товарищей, когда стало очевидно, что они скоро умрут от чахотки».
Он лежал в палате на нижнем этаже.
«В ней было громадное, забранное решеткой окно, выходившее на юг, на маленький бульвар, обсаженный двумя рядами деревьев, а за бульваром тянулось большое открытое пространство…»
Всходило солнце по утрам.
Просыпался зяблик, меланхолически посвистывал, звал. Блаженствовали воробьи в ветвях тополей. Доносились скрипы телег. Мир за окном не знал тишины! И Кропоткину зверски захотелось выздороветь…
Как-то дверь в его палату приоткрылась, и незнакомый солдат быстро шепнул:
— Попроситесь на прогулку!
«Я понял, что друзья думают обо мне».
«Никогда не забуду первую прогулку… Увидал заросший травою двор… я просто замер… остановился на крылечке тюрьмы и оцепенел…»
Вернувшись в камеру, он написал и сунул солдату письмо. В нем был план побега.
«…Наш кружок принялся за дело. Люди, которые никогда не знали меня, приняли участие, как будто дело шло о дорогом им брате. Предстояло, однако, преодолеть массу трудностей…».
Надо было подготовить экипаж, выследить смену караула, расставить вестовщиков и согласовать сигналы. Главный сигнал «все готово, беги» должен был подаваться игрой на скрипке из окна дома, что напротив тюрьмы: его революционеры нарочно арендовали.
Прошел почти месяц. Между тем «власти, должно быть, пронюхали нечто подозрительное… Вечером я слышал, как патрульный офицер спросил часового, стоявшего у моего окна: «Где твои боевые патроны?.. Разве не было приказано всем вам держать четыре боевых патрона в кармане шинели?»
Наконец настал великий день его жизни!
«Задолго до этого я практиковался, как снимать мой бесконечный и неуклюжий балахон. Он был такой длинный, что мне приходилось таскать подол его на левой руке, как дамы держат шлейф амазонки. Несмотря на все старания, я не мог скинуть халат в один прием…
Я решил научиться снимать его в два приема: в первый — скинуть шлейф с руки, второй — сбросить халат на землю…
…Я вышел на прогулку, по обыкновению, в четыре часа и подал свой сигнал. Сейчас же я услышал стук колес экипажа, а через несколько минут из серого домика до меня донеслись звуки скрипки. Немедленно затем скрипач (и очень хороший, должен сказать) заиграл бешеную и подмывающую мазурку Коптского, как бы желая внушить: «Теперь смелей! Твое время — пора!»
«Теперь или никогда!» — помню я, сверкнуло у меня в голове. Я сбросил зеленый фланелевый халат и пустился бежать.
…Не очень-то доверяя моим силам, я побежал сначала медленно, чтобы сберечь их. Но едва я сделал несколько шагов, как крестьяне, складывавшие дрова на другом конце двора, заголосили: «Бежит, держи его! Лови его!» — и кинулись мне наперерез к воротам. Тогда я помчался что было сил. Я думал только о том, чтобы бежать скорее. Прежде меня беспокоила выбоина, которую возы вырыли у самых ворот, теперь я забыл ее. Бежать, бежать! Насколько хватит сил.
Друзья мои, следившие за всем из окна серенького домика, рассказывали потом, что за мной погнались часовой и три солдата, сидевшие на крылечке тюрьмы. Несколько раз часовой пробовал ударить меня сзади штыком, бросая вперед руку с ружьем…
У ворот стояла пролетка, а в ней рядом с кучером — некто с наганом, размахивая которым, отчаянно кричал:
— Сюда, скорее, скорее! — А когда беглец вскочил на пролетку, заорал кучеру: — Гони! Гони! Убью.
Великолепный призовой рысак, специально купленный для этой цели, помчался сразу галопом. Сзади слышались вопли: «Держи его! Лови», а друг в это время помогал мне надеть пальто и цилиндр.
…Всюду по дороге мы встречали друзей, которые подмигивали нам и желали успеха, когда мы мчались мимо них на нашем великолепном рысаке. Мы выехали на Невский проспект, повернули в боковую улицу и остановились у одного подъезда, где отослали экипаж. Я вбежал по лестнице и упал в объятия моей родственницы, которая дожидалась в мучительной тоске. Она и смеялась и плакала, в то же время умоляя меня переодеться поскорее и подстричь бросающуюся в глаза бороду. Через десять минут мы с моим другом вышли из дома и взяли извозчичью карету.
…Что же касается скрипача и дамы, снявших серенький домик, то они тоже выбежали, присоединились к толпе… а когда толпа рассеялась, они преспокойно ушли к себе домой».
Полиция не сразу набралась храбрости доложить царю о дерзком побеге. Гнев его был страшен. Он приказал сыскать беглеца во что бы то ни стало. По Петербургу прокатились многочисленные аресты.
Но Петр Алексеевич мог уже не бояться. Его переправили за границу.
…Всю жизнь любил Петр Алексеевич мазурку Коптского. Живя в Локарно, они с женой Зинаидой Григорьевной частенько обедали в небольшом кабачке на окраине города. Петр Алексеевич подзывал скрипача и просил сыграть мазурку. Иногда Зинаида Григорьевна недоумевала:
— Полно тебе… Какие уж такие достоинства открыл ты в ней?
Петр Алексеевич добродушно взглядывал на нее из-под очков:
— Ты ведь знаешь, Зинаида…
И, не удержавшись, в который раз принимался рассказывать, как томился в одиночке, как умирал от цинги и тоски… И как в один прекрасный июньский день в четыре часа пополудни выведен был из камеры на прогулку и услыхал пронзительные вихри мазурки Коптского, и они манили его: «Ну же! Пора! Все или ничего! Теперь или никогда!»
Глава семнадцатаяПРОЩАЛЬНЫЙ ГУДОК
— Поиграйте-ка мне еще раз эту пиеску, — попросила Людочка спустя несколько дней.
Евграф вынул скрипку, сыграл, но уж не так радостно и смело, как вечером 30 июня; мелодия мазурки расплылась, погрустнела, повяла.
— У вас нынче хандра. Перестаньте и проводите меня, — велела Люда.
Они шли по Песчаной, вдоль заборов, крашенных в голубой и коричневый цвет, перепрыгивали через свежевырытые канавы. Кучи камней насыпаны были посреди мостовой; Песчанка строилась, но еще много на ней сохранилось деревянных низких домов, окруженных садами. Паслись козы и телята. Разговора не получалось. На светлом небе сверкала вечерняя звезда. Людочка не любила сумерек: ей становилось неуютно и чего-то боязно.
— Отчего вы не специализируетесь? — внезапно спросила она.
— Мне еще рано… Надо поднабраться общих знаний, что я и делаю с помощью Публички… Фундамент должен быть крепок…
Она принялась осыпать его упреками (на которые, разумеется, не имела права). «Какой из вас конспиратор… Вы увязнете в тине подполья… Вы человек, пригодный для науки…». Он молчал. «Экий ты бедный какой», — подумала я. Мне стало так жаль его…»
Она решила, что оставлять Евграфа Степановича без опеки никак невозможно; она просто-таки предаст его, сохранив тайну. Рассказать Юлии Герасимовне? О, та мигом распутает эту историю, разнесет, пожалуй, вей партию, не прибегая к помощи Третьего отделения, — а все же боязно ее беспокоить… Улучив минуту, когда дома не было ни Юлии Герасимовны, ни Евграфа, Людочка зашла и поговорила с Евгением Степановичем.
Тот изумился. «Графа подпольщик?» Выдернуть его оттуда не представляло, по его мнению, труда. «Действительно, чего ему там… Он не для того создан. Вот что… «Отправим-ка мы его за границу». — «За границу? А как же… И надолго?» — «Пусть себе катается, пока не надоест. Мне жалованье девать некуда, а на дельное не жаль». — «Да согласится ли он?»
Евграф безучастно выслушал предложение брата. «Чего вдруг такие милости с вашей стороны?» — «Да я, видишь ли, на одном подрядке заработал денег, а куда мне их… Тебе полезно попутешествовать. Европу посмотришь, сам определишься в своих планах. Ну, согласен?» — «Должен подумать». Людочке Евграф сказал, что без партии решить ничего не может. Через несколько дней сообщил, что партия разрешение дала. Ей даже кстати. Необходимо связаться кое с кем на Западе… Тс-с… Вот. А заодно партия уберегает от ареста одного из своих членов, которому он грозит. Ясно? Но безвозмездно брать деньги он не намерен. Он их возьмет взаймы. И не иначе. Пусть нет возможности отдать скоро, отдаст, когда можно будет.
Людочка никак не ожидала, что все решится так быстро.
Накануне отъезда долго ходили вокруг церкви Рождества. Евграф предложил перейти на «ты». «Ведь мы теперь солидаризировались?» Расстались почти под утро. Людочка вернулась в пустую свою квартиру. Вышла на балкон.
«Зачирикали воробьи, хлопнула внизу дверь, зазвонили заутреню в церкви Рождества, свидетельнице рождения нашей солидарности во время такого странного свидания вчера; начали появляться люди. Я прилегла, не раздеваясь, но не уснула».
Пароход отходил от Кронштадта вечером. Людочка не выдержала и уговорила Марию Степановну поплыть в Кронштадт. «Пусть будет Евграфу сюрприз».
Сели на катер. Подплывая к Кронштадту, увидели громадный немецкий пароход.
Наняли лодку и подплыли к борту. Взойти им не разрешили, потому что пароход готовился к отплытию. Вдруг Людочка увидела Евграфа. Девушки закричали, сложив ладони рупором. Лодочник тоже закричал. Евграф подбежал к поручням. Замахал рукой.
Людочка заметила, что у него «необыкновенно блестели глаза».
Глава восемнадцатаяЗАПАД И ВОСТОК
И он уехал! И он уплыл за моря и туманы, острова и фиорды; забурлила под килем вода, резанул синеву неба прощальный гудок, и нет его, отбыл к чужим языкам и новым знакомствам, чего нельзя было не принять во внимание, размышляя о случившемся и случившемся так неожиданно. Могла ли хоть на минуточку подумать Людмила Васильевна, что так закончится ее доверчивое обращение к добродушному и начавшему толстеть Евгению Степановичу, которого ничто в жизни не могло вывести из себя и хоть ненадолго озадачить, нет, не могла, нисколько. Да и сам-то Евграф Степанович хорош!