Ни малейшего сочувствия ей! Сухо пошлем вдогонку: до свидания. Ее поведение, мягко говоря, необъяснимо. Решиться порвать с нашим героем, оставить его в такой момент… Без сожаления прощаемся мы с Л. В. Панютиной — даже рискуя оставить повествование в данном месте без героев.
Выходит, так.
Он уплыл на запад, она обратно — на восток. Он бродяжничает по дорогам Швейцарии и Франции, пробует свои силы в каменотесном, типографском, трубочистном и многих других профессиях, дабы на себе познать лихую долю людей труда, и пишет, пишет письма: не только партии и (на том же листе) подруге, но и брату. Брату пишет подробнейшие отчеты о своих расходах; брата эти отчеты смешат и возмущают.
Она, достигнув Кунгура, раскатывает по городу в дедушкином экипаже (ходить барышне пешком считалось в Кунгуре неприличным), гостит у окрестных помещиков и посещает балы у купцов. За ней всерьез ухаживает миллионер Б. Писем она не пишет и не получает.
Между прочим, покончив с позорными функциями передаточного звена и почтовой конторы, она их не просто прекратила выполнять, а передала… Николаю Дерюгину, драгунскому офицеру, с которым Евграф сдружился в Белой Церкви, богатырю, весельчаку и пьянице. Он Евграфа не забыл, в отдалении его влияние сказывалось даже сильнее — и Дерюгин бросил пить, вышел в отставку и приехал в Петербург поступать в транспортный институт. Ему-то Л. В. Панютина и передала переписку — пусть-ка его тревожит Вэгэдэ по три, а то и по четыре раза в неделю, а также иногда и глубокой ночью.
Таким образом, она не просто вышла из игры, по постаралась оставить зацепку для возвращения (что несколько смягчает ее вину).
Глава девятнадцатаяВСЕ НАЧИНАЕТСЯ С «НАЧАЛА»
…Меж тем минул год, как наш главный герой покинул Петербург в поисках иноземных ферейнов. Юлия Герасимовна сильно соскучилась и недоумевала, чем занят ее сын в европейских странах; добро бы в университет поступил: в Сорбонну, Гёттинген… Так нет, болтается без дела. Случилось так, что у Евгения Степановича на службе вышла осечка; чтобы замять какую-то шероховатость, сказанную в разговоре с большим начальником, необходимо стало перевестись в другой город; он выбрал Казань. Пока суд да дело, задержалась отправка денег Евграфу; конечно, то нашему герою не помеха, он готов был увеличить количество подметаемых перронов и обеспечить свое существование. Но он был пренеприятно поражен переменою петербургского адреса; теперь почему-то он должен был отсылать запрятанные в белизну бумаги партийные донесения не солидарному с ним существу, а старому приятелю, становлению которого на путь истинный он, разумеется, безмерно был рад, однако предпочел бы о том узнать от него устно.
Да и ностальгия взяла свое.
Все это привело к тому, что, сидя как-то поутру на парковой скамеечке в Цюрихе, на которой, позволительно будет заметить, он провел ночь (и не одну), и, поежившись от холода, он полез в карман и пересчитал монетки, полученные за освобождение перрона, лестниц и прилегающих к вокзалу улочек от мусора; и он с удовлетворением нашел, что их как раз хватит на билет до Петербурга, если, правда, освободить на время пути желудок от трудов по перевариванию пищи. Но это были сущие пустяки, и билет тотчас и был приобретен.
Аккурат в этот же самый день (ну, может, неделей-другой позже… или раньше, что не имеет ни малейшего значения для достоверного хода повествования, поскольку нимало не нарушает правил тождества и совмещения) некая Л. В. Панютина, находившаяся в строго противоположном направлении от Петербурга, тоже приобрела билет до оного пункта. Достоверно известно, что прибыла она в пункт неделею или двумя позже нашего мастера по уличной чистке, что документально подтверждается словами Любови Ивановны, которыми она встретила путешественницу: «Этот-то… ну, что того… кажинный день шляется наведывать, ты приехала или нет…» То же подтвердила и Анна Андреевна: «Евграф Степанович нас навещает ежедневно и тобой интересуется».
Да, Евграф Степанович был уже в Петербурге и, хотя не успел еще оправиться от действия «немецких габерсупов», как изволила выразиться Юлия Герасимовна, не подозревавшая, что и габерсуп не всегда был доступен его освобожденному желудку, однако успел переделать множество дел по партийной линии: рассказать товарищам о рабочих организациях на Западе, о своих встречах со знаменитыми лидерами Вильгельмом Либкнехтом и Августом Бебелем (а эти встречи состоялись в конце его вояжа), рассказать и выслушать своих товарищей и окунуться в их интересы.
И тут мы обратимся к некоему господину, по странной случайности (во исполнение принципа тождества) прибывшему в Петербург в один день с нашими героями, но не с запада, как Евграф Степанович, и не с востока, как Людмила Васильевна, а с юга, из Малороссии. Вид у господина был такой запущенный и грязный (сапоги в пыли, картуз надорван, на пиджаке заплаты), что если бы на перроне к нему подошел полицейский и потребовал паспорт, никто из окружающих не удивился бы. Полицейского рядом не оказалось… Но это нисколько не помешает нам самим заглянуть в документ. Он у него есть и, между прочим, настоящий. Выписан на имя Лысенко. Но это чушь. Абсолютная ерунда. Подлинная фамилия господина — Бух. Николай Бух. Бунтовщик. Он и вернулся-то сейчас из глухого украинского уезда, где мятежными речами пытался разжечь тугие мужицкие головы. Из этого ничего не получилось, и Бух разочаровался в пользе «хождения в народ». Поэтому первой заботой его по приезде в столицу (после того, как отыскал друзей, переоделся и снял квартиру) было встретиться с родным братом Львом, занимавшим видный пост в министерстве финансов и тайно связанным с радикальными кругами. Надо было искать новые пути, ведущие к восстанию, и тут Николай возлагал надежды на более опытного Льва.
После сего краткого предуведомления обратимся к его собственным заметкам.
«Брат познакомил меня со своим организующимся кружком. Никакой программы у кружка не было, велись только программные дебаты. Был здесь Итальянец, названный так по месту своего жительства на Итальянской улице. Фамилию его теперь не помню. Он только что вернулся из Германии, где прожил довольно долго и где проникся социал-демократическими идеями. Он был любимым сыном состоятельной семьи, но в Германии добывал свой хлеб физическим трудом, состоя наборщиком типографии, печатающей социал-демократическую газету.
В описываемый момент он жил у своих родителей и был погружен в изучение химии. Он изобрел какой-то порошок, заключающий в себе все необходимые элементы для питания человеческого организма. Отказавшись от хорошего домашнего стола своих родителей, он питался этим снадобьем, пока не получил катар желудка. Это был очень искренний, симпатичный, увлекающийся молодой человек, имевший большую склонность к научной работе».
Кроме него (остальных Бух перечисляет бегло), он познакомился с Александром Астафьевым, сыном богатого помещика, «суетливым и энергичным парнем», Ипполитом Головиным, имевшим опыт практической революционной работы, мичманом Луцким, ведшим агитацию во флоте, Венцковским, по прозвищу Пан, «видным членом польского революционного кружка в Петербурге… Собрание кружка посещало много студентов. Были офицеры: Дубровин, повешенный в 1879 году, и Дегаев, впоследствии печально знаменитый провокатор».
(Из книги Н. Буха «Воспоминания», вышедшей в 1928 году; после ее выхода произошло следующее. Бух получил письмо из Павловска от Евграфа Евграфовича Федорова, сына Евграфа Степановича; он приглашал его приехать. Человек на ногу легкий, Бух возьми да и приехай; едва переступил порог, увидел старую, сухонькую, несчастную, но не потерявшую обаятельности и ума женщину, которую в тот же миг и признал. В 1930 году в журнале «Каторга и ссылка» он опубликовал статью «Подпольный революционер — великий ученый». В ней он раскрыл псевдоним Итальянца; он прежде не знал настоящего имени Е. С. Федорова, а не запамятовал, как неточно сказал в «Воспоминаниях». Лишнее доказательство высокой конспираторской дисциплины Евграфа Степановича. Кличку же свою тот получил не по названию улицы, а из-за характерной внешности. В остальном «Воспоминания» точны, определения в них метки. Химический порошок, заменяющий пищу, Евграф Степанович составил в уме теплой летней ночью, лежа на скамье в рейсбургском парке; ну, а как только вернулся, намешал компоненты и начал испытание на себе, не рискуя публиковать без этого эпохальное открытие, представлявшее человечеству неисчерпаемые возможности; чем кончилось испытание, уже известно.)
Но Федоровы действительно переселились в ту осень на Итальянскую улицу с Песков; семья же Панютиных с Надеждинской переехала на Пески. Л. В. Панютина взошла в новую квартиру пополневшая, посвежевшая, веселая (отчасти от сообщения, сделанного Любовью Ивановной) и переполненная кунгурских впечатлений и новостей. Ей показали ее комнату; Любовь Ивановна принесла два таза и корыто и побежала греть воду. Л. В. Панютина сбросила платье и чулки… Просим прощения за бытовые подробности, но как раз в этот момент раздался робкий стук в дверь и появился наш герой. «Ну, что?» меланхолично осведомился он и, не ожидая ничего хорошего, собрался уж было повернуться и уйти. Анна Андреевна провела его в гостиную и усадила на стул. Наконец вышла раскрасневшаяся, с косынкой на мокрых волосах и в новом лиловом платье Л. В. Панютипа. Евграф Степанович, собрав все свое мужество, оторвался от стула, выпрямился.
Боже, каким он перед ней предстал после годичной разлуки!
«Я вышла и увидала Евграфа Степановича все в том же куцем, сером пиджачишке, в котором он уехал за границу, но за год еще более обносившемся. Сам он еще больше похудел, утерял свои густые длинные ресницы; веки красные и вздутые, глаза воспалены. Он их повредил, работая в кузнице.
Он произвел на меня удручающее впечатление. Мне стало его очень жаль. Но почему я так волнуюсь? Можно ли мое чувство любовью назвать? Не пойму».
Она не понимала и молчала. Молчал, разумеется, и он. «Мне стало его очень жаль…» Позвали обедать. Он молчал и за столом. Сразу после обеда стал прощаться. Сердце Панютиной не выдержало. Пренебрегая мамиными предостережениями, что она простудится, накинула пальто, платок и вышла проводить «до уголка».