Теперь нужно было раздобыть или соорудить печатающее устройство. Кто-то предложил воспользоваться опытом одесских подпольщиков. Те клали набор на зеркальную доску и садились, заменяя собой пресс. «Отпечаток получался довольно ясный». Предложение отвергли. Наличный живой вес петербужцев значительно уступал весу одесситов; да и терпения поменьше — четкости оттиска по добьешься. Мичман Луцкий отверг как одесский, так и весь мировой опыт печатания. Он сам, заверил он товарищей, изобретет станок, наиболее соответствующий условиям подполья. Но прошло и месяца, как оп затащил Буха к себе на квартиру: «Не пожалеешь!» «Сели. Луцкий придвинул к себе стоящую на столе модель, имевшую некоторое сходство с современной пишущей машинкой.
— Вот здесь ряд клавиш, как у рояля. Каждая клавиша соответствует известной букве или другому типографскому знаку, имеющемуся на другом конце рычага. Один конец рычага прикреплен к клавише, на другом имеется пластинка… Вся трудность теперь заключается в изобретении клише, на котором бы эти типографские значки давали выпуклые и отчетливые изображения. Когда изобрету такое клише — может быть, в этом мне поможет наш химик, итальянец, — тогда не потребуется ваш шрифт: я буду печатать вам клише, а вы будете только производить с него оттиски.
Я был в восторге от этого остроумного изобретения», — заключает Бух.
(Он так и остался в убеждении, что раньше всех в мире пишущую машинку изобрел Луцкий, но только, желая печатать на клише для последующего перевода на газетный лист, не догадался отбивать буквы непосредственно на бумаге. Быть может, так оно и есть.) Что же касается «нашего химика, Итальянца» — он рьяно принялся изобретать клише, забросив недоделанный порошок. Нет никаких сомнений, что уж на сей раз все бы получилось и печатный мир был бы облагодетельствован превосходным станком, по тут подоспели иные хлопоты. Ведь нужно понять и Венцковского. Машина Луцкого— Федорова не нуждалась в шрифте, а шрифт раздобыл он, Вепцковский, и законно этим гордился. А что нужно для оборудования настоящей типографии, будто опа легальная? Деньги, черт возьми, кое-какие есть, их в поте лица своего раздобыл Головин, что ж им лежать втуне? На совет был призван опять же Итальянец. Съездить за границу для закупки типографского оборудования он отказался, пробормотав что-то невразумительное о поворот-пом моменте в личной жизни. Тогда Венцковский попросил его составить список необходимого оборудования, что и было немедленно исполнено, а сам отправился разыскивать старого своего приятеля Зунделевича. «Последний, по словам Буха, отнесся весьма сочувственно к мысли об устройстве подпольной типографии, взял у Венцковского деньги, список необходимых нам предметов, составленный Итальянцем, и поехал в Германию».
Все вышло опять же чрезвычайно просто. Через месяц ящики с немецкими надписями были доставлены на квартиру Буха. Когда (глубокой ночью) их вскрыли, то члены будущей редколлегии, взявшись за руки, сплясали охотничий танец дикого австралийского племени (как они его себе представляли). Восторг был неописуемый. «Зунделевич поставил нашу печатню по богатству оборудования на небывалую еще высоту для подпольных типографий».
Оставалось придумать название. Саму типографию решено было назвать «Петербургской вольной» в отличие от «Русской вольной» землевольцев, выпускавшей бюллетени процесса 193-х. А газету? Долго спорили и рядили. Каждый подавал свой проект. (Всего членов редакционного центра было восемь. «В него вошли Итальянец, Астафьев, Венцковский, Ипполит Головин, Луцкий, брат и я» — то есть И. Бух.) Очередь дошла до Евграфа.
Какое название мог предложить он, Евграф Федоров, уверенный (в глубине души) в том, что призван на землю, чтобы начать новые науки, провозгласить новые идеи и заложить начала новой жизни для людей? В конце концов кое-что он уже сделал, новую науку (вернее, ее начала) сотворил — пусть даже рукопись, ей посвященная, и заперта много лет в припудренном белой украинской пылью (сверх которой лег приличный слой домашней петербургской) чемодане, все равно, он-то сам знал, что это за рукопись, и недаром назвал ее «Начала учения о фигурах»! Он выждал паузу и скромно промолвил:
— «Начало».
Новый взрыв неописуемого восторга. Действительно, лучше не придумаешь! «Начало»! Начало вольному русскому слову. Нет, никто не спорит, кое-что издавалось и прежде, за границей и у нас, но у нас-то регулярного органа не было! Мы первые. (Так или примерно так рассуждали довольные восемь редакторов, хваля Итальянца, у которого не отнимешь: светлая голова!)
Глава двадцатаяНА КИРОЧНОЙ ПРОТИВ КАЗАРМ
«Бесцензурное слово сделалось уже новым элементом в русской жизни и орудием, борьбы тех партий, у которых нашлось достаточно мужества и умения взять его в свои руки. При таких условиях мы не считаем ни преждевременной, ни излишней нашу попытку выступить перед русской публикой с вольным бесцензурным журналом; да и попытка эта, как известно, уже не первая в России — честь почина на этом поприще принадлежит нашим товарищам, издателям газеты «Начало».
Такими словами в первом номере и в передовой статье прощалась газета (а из журнал, как себя назвала) «Земля и Воля» с предшественником своим, старшим братом, передавшим наследство, — «Началом». Когда в середине 90-х годов прошлого столетия историки в заботе о потомстве надумали собрать воедино, хронологически подшить и выпустить отдельной книгой (разумеется, не в России — в Париже) все подпольные газеты, то впереди строя Вольного слова — грубоватого и молодого, запальчивого и откровенного, дерзкого, иногда несправедливого, подчас глупого, злого и всегда смелого и отчаянного, было поставлено «Начало».
Начало! Хорошо начинать что-нибудь на этой земле, знать себя корнем, зачинщиком доброго дела, к которому лежит сердце; об этом говорили между собой восемь редакторов, восемь крепких корней первого русского деревца свободной печати. Восемь корней и восемь крепких редакторов собрались, чтобы обсудить программу, — а по опыту программных дебатов в своем кружке они знали, что это дело хлопотное, трудное и тотчас пойдет разноголосица. Так и вышло. Но мы опустим споры и возьмем готовенький манифест газеты, каким он был напечатан в первом номере, разлетевшемся по России и по Европе и, между прочим, попавшем к Энгельсу, о чем свидетельствует его переписка.
От него за версту несет бакунизмом, и даже плохо переваренным, и мы с гордостью за нашего героя спешим сообщить, что самым крутым его (манифеста) противником был он, Евграф, но остальные семь корней его обломали, а как им это удалось — чуть ниже.
«Наш орган, как газета, будет заниматься, — повествует передовица, — преимущественно не теоретической разработкой принципиальных вопросов, а критикой явлений существующего общественного строя и освещением, с точки зрения принципов социализма, фактов текущей жизни. В этих пределах не может быть крупных разногласий между социалистами отдельных фракций (какое наивное заблуждение! — Я. К.), и это дает нам право рассчитывать на их общее содействие.
…Русский народ благодаря особым историческим условиям анархичен: он еще не усвоил себе, подобно другим народам, государственных идей и буржуазных инстинктов; вопреки освященному законом принципу частной собственности требует общего раздела земли и, несмотря на вековое татарское, крепостное и государственное иго, мечтает о широкой, вольной жизни; мировоззрение его, выраженное в понятной для него формуле «Земля и Воля», в корне социалистично. При таких условиях пропаганда социалистического учения, сродного народным понятиям, представляется могучим орудием для достижения выставленной нами цели; но, конечно, она должна ограничиться лишь… развитием народа и не иначе, как в направлении реальных потребностей и своеобразных экономических и общественных его стремлений — словом, способствовать выработке задач русского народного социализма».
Бакунизм документа (в сочетании с долей лавризма, стоит заметить) раздражал Евграфа Степановича, взгляды которого после поездки за границу сильно напитались марксизмом. Разглагольствования о народном социализме и врожденном анархизме русского народа казались ему пустыми и смешными. Но идея сплотить вокруг газеты социалистов России — «всех фракций» — была дорога ему; ради этого он вошел в трудный и опасный редакторский пай. «Начало» должно было стать началом объединения воедино революционных сил страны.
«Программой этой, — вспоминал Бух, — был особенно недоволен наш социал-демократ Итальянец, как бы продолжавший жить в Берлине, а не в Петербурге. Его ублаготворили тем, что предоставили ему почти исключительное авторское право на «Хронику социалистического движения на Западе», которая и составлялась им путем выписок из берлинских социал-демократических газет».
Заткнули ему рот… Э, не таков наш герой, господин Лысенко, то бишь Н. Бух, чтобы позволить себе рот заткнуть, и в дальнейшем мы станем свидетелями того, какие огненные слова вылетали из этого рта при одном только приближении к нему с затыкательным намерением. Программу он отдал на откуп семи крепким редакционным корням, ибо объединительная функция газеты была ему дороже; по сути, он не столь уж и многого ждал от нее, что было весьма мудро и избавило его от лишних переживаний, когда здание рассыпалось. Сему доказательство мы имеем в записи Людмилы Васильевны; вот что просил Евграф Степанович передать ее матери, достопочтенной Анне Андреевне:
«Объясни ей, что наша газета будет только обличительная, будет раскрывать перед обществом только неблаговидные поступки правительства, и только потому подпольная, что бесцензурная».
Он искренне надеялся, что, заведя обличительную и надфракционную газету, не встревающую в межгрупповые дрязги, можно вокруг нее сплотить все здоровые и протестующие группы. Какая наивность! — разрешим себе воскликнуть еще разок. Тотчас все протестующие группы накинулись на газету, браня за то, что она не поддерживает именно их манифест и выдвигаемые ими принципиальные вопросы. Но это попозже. Пока же надо развеять недоразумение читателя, как это наш великий конспиратор осмелился нарушить дисциплину и посвятил в сугубо секретные начинания будущую тещ