не затронутый институтскими дрязгами.)
Евграф Степанович ответил на следующий же день.
«Ваше письмо поразило меня своей неожиданностью… Я целиком отдан науке, и малейшее отклонение от дела, которому я целиком посвятил себя вот уже 34 года, для меня болезненно… Мыслимо ли при такой идиосинкразии брать на себя обязанности, которые могут оставить мне для любимого занятия лишь очень мало времени? Я, конечно, вполне лишен административных способностей…»
Он сам отнес свой ответ на почту… и здесь, как сообщает в воспоминаниях Людмила Васильевна, выслушал первые поздравления с новым назначением. Как быстро распространяются слухи! Откуда только публика узнала? Он и сам еще не уверен, что согласится, а уж, видите, лезут с рукопожатиями… Письмо Долбни прибыло через неделю.
«Позвольте Вас поблагодарить за скорый ответ, не лишающий нас надежды видеть Вас в своей среде… Вы можете выговорить себе право совмещать пост директора с должностью профессора. Нечего и говорить, что Совет сочтет для института большою честью обладание таким профессором, как Вы…»
Разумеется, условия наилучшие; теперь Евграф Степанович начинает склоняться к согласию. Он выставляет свои требования.
«Могу ли я остаться хотя на одну минуту директором, если, например, хоть один студент будет принят по протекции прямым приказом министра?.. Я должен требовать, чтобы в пределах Горного института ни одно постановление Совета не было нарушаемо министерским приказом… Какой министр согласится на ограничение своей министерской власти?»
Какой министр? Ответ быть может только однозначный и недвусмысленный. Никакой министр. Но ведь есть еще ученый совет, и на него-то и уповает Долбня в своем очередном послании. Переговоры продолжаются, принимают все более дружеский и откровенный, как выражаются дипломаты, характер.
«Вы можете рассчитывать на решительную поддержку самых активных элементов Совета. Эти элементы еще раз свидетельствуют Вам свое глубокое уважение не только потому, что чтят в Вашем лице именитого ученого, но еще и потому, что вполне ценят Ваш независимый характер и Ваш благородный образ мыслей».
Переговоры полным ходом идут к благополучному завершению, и, чуя это, ученый совет отрядил двух самых своих активных элементов — Курнакова и Долбню — для личной встречи со своим будущим главой. И таковая встреча состоялась в кабинете Евграфа Степановича. Был подан чай. Под окном парами гуляли студенты в тщетном ожидании бесплатного концерта. Профессор в тот вечер не открыл крышки рояля. Когда же петербургские послы уехали, он подозвал Людмилу Васильевну и, подергав себя за бороду, а затем сложив руки на груди, отчего показался ей выше ростом, нежно проворковал:
— Ну, мать, собирай чемоданы.
Глава сорок перваяДИРЕКТОР
И вот обоз с вещами тронулся к Москве, а семья — в санках к платформе, где в последний раз специально для профессора Федорова должен был остановиться курьерский поезд…
Прощай, Петровско-Разумовское!
Еще неделю назад они были уверены, что провожание будет шумным и грустным. А получилось совсем по-другому, и вышли к саням пожать им в последний раз руки лишь двое: ректор да Купфер, которого Евграф Степанович обещал перевести к себе в Петербург. Другое событие, ослепительное и страшное, заслонило для всех их отъезд. В Москве — восстание!..
Ехали в темноте. А в той стороне, куда ушел санный обоз, где была Москва, полыхали в нескольких местах пожары и доносилось уханье пушек, и График, хорошо осведомленный, где и что происходит, с ненавистью шептал: «Замоскворечье пылает… На Пресне палят батареи… Подлые души, там уж и дружинников не осталось, одни старики да дети и женщины. У, ненавижу… и почему я еду с вами?..»
Им казалось, что красный отсвет пожаров приклеился и застыл на их одежде, лицах и в глазах.
Поезд поскрипывал и шатался, а мимо с визгом скрежетали встречные составы, и проводник крестился, бормотал: «Батюшки, сколько ж войску гонют…»
И в Петербурге вокзал был забит военными; солдаты сидели кучками на корточках, куря цигарки, передавая их друг другу; иных уж звали строиться, иные бродили с чайниками; офицеры молодцевато прогуливались, заложив руки за спину.
Федоровых встречал Василий Васильевич Никитин; по протекции Евграфа Степановича он несколько лет назад переведен был из Богословска в Петербург, в Горный. Невский был грязен и пуст; Федоровы молчали, они не спали почти всю ночь. Никитин рассказывал все о том же: стачки, демонстрации; в Горном полицейский наряд, студенты митингуют… Извозчик взял по набережной влево; в Горный въехали со двора. Никитин повел за собою показывать квартиру, в которую вошли, подавленные слышанным.
…И тут все семейство — мы уклонились бы от лучезарного принципа, известного читателю, умолчав об этом, — испустило восхищенный клик. Как, вся эта квартира — их? Мы описали уже немало жилищ, занимаемых нашими возлюбленными действующими лицами, что поделаешь, они их меняли довольно часто, и не сказать два слова о последней, в которой главному герою суждено встретить смертный час, было бы непростительно. Директорская квартира состояла ни мало ни много из семнадцати комнат! Кроме того, отдельная квартира из трех комнат предназначалась прислуге.
Все комнаты обиты были бархатными обоями и отделаны золоченым багетом. Окна, их было очень много, выходили на Неву и институтский двор, обсаженный липами. Евграф Степанович вышел в коридор института. Новая его квартира дверь в дверь соседствовала с залом заседаний Минералогического общества. Он заглянул туда. Пустые кресла, пустая кафедра, о которую столько раз опирался он, делая доклады… Вон там, прячась за штору, любил сидеть Гадолин. В сущности, так недавно это было. А прожита жизнь. Написаны книги, созданы теории. Он претерпел унижения и познал сладость возвышения. Унижений хлебнул достаточно. Так ему казалось. Федоров миновал вестибюль и вышел на лестницу. Перед ним лежала Нева. По льду мела поземка. На том берегу можно было различить Исаакий, проступавший сквозь мглу шпиль Адмиралтейства. Боже мой, все тот же Исаакий и вечный этот шпиль… И Медный всадник. Ничего не изменилось. И сфинксы на этом берегу… От неизменности этой хочется плакать. Когда-то он поднялся в первый раз по этой лестнице. Справа Антей, сдавленный Геркулесом, слева Плутон похищает Прозерпину. Кстати, статуи почернели от пыли. Надо велеть отмыть их щетками с мылом. И как следует!
Надо полагать, именно в этот момент Федоров впервые осознал, что он — директор. Что ни говорите, есть чудеса на свете! Он — директор Горного института! Непостижимо! Через три дня прибыла из Москвы мебель и домашняя утварь в десятипудовых ящиках. Людмила Васцльевна хлопотала, чтобы обставить квартиру к Новому году.
…Теперь читатель вправе ожидать от нас — и он глубоко справедлив в своем ожидании, — что мы перейдем к рассказу о кипучей и продуманной деятельности нашего героя на ответственном посту. Немало великих ученых принимало на себя административные функции; Лобачевский, например, прекрасно себя проявил, будучи ректором Казанского университета. Мы покривили бы душой, если бы сказали, что с охотой беремся за этот отрезок нашего изложения. Мало того, по мере возможности мы даже будем избегать рассказа об административных деяниях нашего героя. Ни об одном периоде его жизни не существует столь разноречивых мнений. Современники, не говоря уже о потомках, более или менее скоро разобрались (вопреки его собственному убеждению на сей счет), что он собою представляет как ученый. Все сошлись на том, что и педагог он оригинальный. И геолог-практик своеобычный (вспомним про лодочную съемку). А вот о директорстве его…
Конечно, как и всегда, когда это возможно, мы обратимся к мнениям очевидцев. Академик Степанов, ранее нами уже цитированный, высказывался прямо:
«Он был совершенно не приспособлен к деятельности директора. Это был выдающийся ученый, и мы, студенты, чтили в нем не столько директора, сколько учителя в глубоком значении этого слова».
Таково мнение студентов. Близким к нему было мнение министра, а также департамента полиции, в чем сейчас убедимся.
Но не таково мнение, скажем, Людмилы Васильевны, а она как-никак тоже очевидица, и даже весьма близко стоящая к нашему герою. Ее мнение совершенно противоположно степановскому. Совсем другое мнение. (И значит, оно совершенно противоположно мнению министра и департамента.)
Евграф Степанович, пишет она, застал дела Горного в ужасном состоянии. Институт был весь в долгах. (Осталось неясным, кому, сколько и за что он был должен.) Евграф Степанович вынужден был прибегнуть к суровым мерам. Категорически наказал не выдавать из институтского склада профессорам и доцентам бесплатно свечей и дров. Раньше они посылали прислугу, и та набирала сколько хотела и чего нужно для освещения и обогрева. Денег не платила. Теперь с этим было решительно покончено.
В первый же месяц своего правления директор обошел в сопровождении заместителя по хозчасти все закоулки, чердаки и подвалы института и с горечью констатировал, что они никуда не годятся с точки зрения противопожарной безопасности. Что он понимал в противопожарной безопасности, нам, проследившим всю его жизнь шаг за шагом, непонятно, и когда успел познать — тоже. Ну да ведь ему много времени не надо. Он принужден был принять самые крутые меры. Была вызвана пожарная команда для показательского тушения пожара. Якобы на третьем этаже вспыхнул пожар, и они его должны потушить.
Пожарные были очень довольны приглашением. Они начистили каски и колокол, расчесали гривы у лошадей. Глазеть сбежался весь институт. Студенты улюлюкали, аплодировали и хором подсказывали, куда лезть. При этом упоминались места, не совсем приличествующие блеску мероприятия. Директор стоял, невозмутимо скрестив руки. Пожарные приставили длинные лестницы, вскарабкались по ним и вышибли большинство рам в окнах третьего этажа. Вскоре после этого они уехали, звоня в колокол. Брандмайор с чувством поклонился нашему энтузиасту тушения пожаров. Когда двор опу