Если то и были ограничения, Эллен они ничуть не докучали.
Примерно тогда же она перестала расхаживать по дому голышом, хотя отец ее по-прежнему держался этой привычки на пути по коридору к ванной — сплошные локти и красные колени! — и в сходной манере едва ли не круглый год нырял в реку с болтающимся членом (фермеры так в жизни не поступали) и скользил по течению в бурой воде к подвесному мосту, глазея на облака: сейчас — ни дать ни взять мозги в обрамлении веток, а в следующую минуту — глядь, ветер уже треплет голову мудреца или ученого, ну, скажем, Альберта Эйнштейна.
Что-то неприятно хищное ощущалось в этой пробежке нагишом и в самозабвенном бултыхании. Если Эллен так думала, вслух она ничего не говорила. Она выросла: еще вчера малявкой носилась сломя голову туда-сюда, а теперь вся округлилась, двигалась плавной, скользящей, исполненной достоинства походкой; чуть ли не за ночь превратилась в красавицу. Крапчатая красота, вот как это называется. Крохотные черно-коричневые родинки усыпали Эллен так густо, что девушка притягивала к себе мужчин будто магнитом — мужчин самых разных. Это изобилие родимых пятнышек, как бывает у первенцев, нарушало гармонию ее лица и шеи; мужчины чувствовали себя вправе скользить взором повсюду, по бледным участкам и обратно, к крапинкам — так точка кладет конец бессвязному, запутанному предложению. Эллен это позволяла, лицо ее не противилось: мужчин она словно не замечала. Так что мужчины, не в силах остановиться, переходили от одной крапинки к другой, даже под подбородок заглядывали и вновь возвращались к родинке над верхней губой; они словно бы обшаривали взглядами ее сокровенную наготу.
Молва об Эллен постепенно разнеслась от города через пастбища и холмы; благодаря железной дороге, этой расстегивающейся «молнии». Об очаровательной девушке прознали и в других поселках, и в предместьях Сиднея; слабые отголоски докатились до далеких столиц иных штатов и иных стран. А слава о ее красоте росла сообразно дефициту (так стремительно взлетают цены в период нехватки товара). Лицо, руки и ноги в родинках и все прочее по большей части оставалось по другую сторону реки, за деревьями, так сказать, вне пределов досягаемости. И поскольку ее крапчатая красота вошла в легенду, росло и крепло подозрение, что отец намеренно прячет Эллен от чужих глаз.
Параграф не так уж сильно отличается от пастбища: сходная форма, сходные функции. И вот над какой закономерностью стоит поразмыслить: в наши дни, когда пастбища становятся все обширнее, в городах, где печатное дело поставлено на широкую ногу, наблюдается одновременный сдвиг к параграфам более сжатым. Непрерывный ряд небольших пастбищ раздражает ничуть не меньше, чем утомляют пастбища протяженные. Параграфы на одну-единственную ключевую мысль, заполонившие газеты, — штука непростая. Газетные писаки всю жизнь хвостом таскаются за людьми, которые в том или ином смысле возвышаются над обыденным — за человеческими эквивалентами землетрясений, железнодорожных катастроф, наводнений — и посвящают им коротенькие параграфы, когда всем и каждому известно, что сжатого прямоугольного изображения недостаточно. Те, о ком пишут в газетах, уже так или иначе явили взглядам частицу своих жизней, великих ли, малых ли, кратких или долгих. Вот почему, надо думать, журналисты испытывают непомерный интерес к владельцам издательств, ибо вот вам исполины среди нас — ну, почти исполины.
Холленд тоже непременно привлек бы внимание представителей сиднейской прессы, а кое-кто и неопрятного фотографа бы на буксире притащил. В наши дни таскаться по пастбищу (вот и репортерский удел таков же), коему конца-краю не предвидится, — дело обычное, аминь. Иные пастбища могут быть переполнены, либо неопрятны; могут ограничивать передвижение. Но в наши дни столь же просто застрять или споткнуться в середине параграфа! Вот так и на пастбище порою приходится возвращаться обратно тем же путем. Так просто пасть духом и заблудиться. И здесь, и в других сходных ситуациях первое побуждение — это срезать путь. Слова произносятся в пределах пастбища (параграфа). Прямоугольник — знак цивилизации: Европа с высоты птичьего полета. Цивилизации, говорите? Параграф начинается как прямоугольник, а закончиться по чистой случайности может квадратом. И кто сказал, что в природе квадратов не существует? В заграждении вокруг пастбища бывают проделаны ворота, точно так же, как и параграф выделяется отступом, словно приглашая войти. Кроме того, пастбище тоже замусорено существительными и латинским курсивом, даже если вроде бы и пустует. Когда Холленд принялся насаждать деревья, сажал он их как бог на душу положит, вроде бы безо всякой системы.
Предполагается, что параграф не дает разбредаться мыслям.
4DIVERSIFOLIA[11]
Само слово «эвкалипт» пришло из греческого и состоит из «хорошо» (ей) и «укрытый» (calyptus), описывая тем самым одну характерную особенность данного рода. Бутоны эвкалипта, до тех пор, пока они не раскроются, готовые к опылению, защищены оболочкой: органы размножения все равно что под колпаком спрятаны.
Экая пуританская стыдливость! И в то же время (здесь мы вновь убеждаемся, что главное свойство эвкалипта — парадокс!) соседние листья с просто-таки вызывающим бесстыдством похваляются беспорядочностью форм, толщины, красок и блеска; «фиксированная неправильность», называют это ботаники. Один-два вида могут даже пестрыми листьями щегольнуть! А еще, как ни странно, у эвкалиптов лист тем мельче, чем ближе к вершине. И еще один парадокс: у самых крупных эвкалиптов цветы самые крохотные.
Кора изумляет многообразием текстуры, красок и всем таким прочим, для одного рода просто-таки небывалым; зачастую именно она служит решающим аргументом в игре идентификации.
Точное число видов эвкалипта не установлено, в ученых кругах дебаты кипят и по сей день. Что сотни и сотни — это понятно; но цифра то и дело меняется. Через определенные временные интервалы из темных кулуаров исследовательского института выползает какой-нибудь карьерист — и дерзновенно пытается сократить общий итог. Вот, скажем, недавно выдвинули предположение: дескать, эвкалипт-призрак, испокон веков считавшийся архитипичнейшим эвкалиптом, вообще не эвкалипт, но представитель «семейства Corутbia». Так что новое название, уж извините-подвиньтесь, будет Corymbiaaparrarinja. Просто-таки бракосочетание мафии с аборигенностью, нет? Многие честно пытаются с этим примириться. У молодой нации корни неглубокие, малейшее потрясение, того и гляди, нарушит равновесие, с патриотической точки зрения говоря. Национализм — это когда за соломинку цепляешься, вот что это такое. Остается только надеяться, что официальное решение насчет эвкалипта-призрака будет снова пересмотрено или по крайней мере отложено в долгий ящик. С другой стороны, загадочный эвкалипт-невидимка, по слухам, именуемый Е.rameliana, эвкалипт Рамеля — при том, что никто из специалистов его в глаза не видел, — в 1992 году был наконец-то обнаружен, и существование его официально засвидетельствовано в безводных пустынях к западу от Улуру, что добавило к эвкалиптовому общему итогу еще один вид. К слову сказать, в Алжир эвкалипты завез месье Рамель[12].
Именно хаотичное разнообразие и делает мир эвкалиптов таким притягательным. Ибо вот вам лабиринт многозначительных недоговоренностей и неполных описаний, он непрестанно то расширяется, то сжимается, контролю практически неподвластный; мир в пределах мира, рвущийся наружу. Миру этому позарез нужна какая-никакая «система», способная навязать порядок неуправляемой бесконечности природы.
Попытка «облагородить» природу, дав имена отдельным ее составляющим, историю имеет долгую и примечательную. Как только некий объект разбирается на составные части и каждая из них классифицируется, получает имя и определяется в ту или иную группу — будь то периодическая таблица, полезные ископаемые или весовые категории у боксеров-профессионалов, — общее целое заключается в некие ограничивающие рамки и становится приемлемым, удобоваримым, если угодно. Возможно, это — остаточное проявление древнейшего из страхов, страха перед бесконечностью: что угодно, лишь бы бежать, вырваться из тьмы леса. Известны случаи, когда мужчины и женщины всю жизнь положили на изучение одних только эвкалиптовых листьев и ничего больше — и состарились, так и не овладев предметом. Со временем они становятся похожи на тех кротких незамужних тетушек, которые, стоит лишь спросить, вываливают на тебя массу генеалогических сведений: имена и хроники отдельных ветвей семейства, кто был женат на ком, сколько родилось детей, как звали, чем болели, кто от чего умер и так далее. Вот вам история гибридов.
На самом деле, в мире деревьев по количеству видов эвкалипт обогнала одна лишь акация. Но вы только взгляните на акацию, на эти жалкие, чахлые кустики! Стоило Холленду обнаружить на своем участке заросли мимозы, как там называют акацию, и он сей же миг выдергивал ее с корнем.
Эвкалипт «черная мята» на пологом склоне между домом и рекой посажен был вскорости после желтого кровавика. И, соответственно, увековечен в хол-лендовском пантеоне, подобно косо выгравированным именам солдат в крохотных городишках — тех самых героев, которые с риском для жизни первыми бросились в атаку через нейтральную зону. Изучая видовые названия, Холленд обнаружил, что «черная мята», уроженец Тасмании, на материке известен также как Е.australiana, эвкалипт австралийский; и дерево, по всей очевидности, тут же привлекло к себе внимание, точно своего рода флагшток подсознания.
Безусловно, «черная мята» ни на какой флагшток не похожа, с какой стороны ни погляди (а Холленд, к слову сказать, ни малейшего права не имел обременять самый обычный эвкалипт никчемными ассоциациями).
Это дерево и не хрупкое, и не стройное, и, уж разумеется, слоем побелки не покрыто; тут вам подошли бы так называемый бунгул, или свечнокор, или белая валлангарра — все эти великолепные экземпляры, украшающие собою Холлендово имение, не говоря уже о бледном как полотно эвкалипте-призраке. Напротив, при том, что у эвкалиптов нижняя часть ствола традиционно гладкая, у «черной мяты» там густо топорщатся листья и мелкие веточки; вот так же на безвольном подбородке вовсю пробивается щетина, или липнут к магниту металлические опилки.