Конечно, философия, даже научная, не только наука, но и часть культуры, её мобилизационное ядро. Чем дальше отступает религия в качестве мобилизационного ядра культуры, тем активнее эта роль перехватывается философией, тем больше религия проявляет свою неконкурентоспособность по отношению к философии, и прежде всего по отношению к научной философии. Именно этим объясняется стремление религиозных учений и даже мистических практик защитить себя наукообразным построением. Искусство, мораль, образование, наука – все области культуры проникнуты философией, и если они в традиционных обществах насыщались религиозной философией, сейчас они проникнуты главным образом философией светской, и её плюрализмом и тяготением к научному мировоззрению. Замкнуть светскую культуру на религиозной философии, как того хочет Бердяев – задача невыполнимая. Именно в светской культуре общества, основанного на свободном предпринимательстве, генерируется в самых различных вариациях идея свободы как неотъемлемого свойства (атрибута) человека, делающего его способным преодолевать жёсткость общественного порядка. Эта идея, становясь основой идеологии современного общества, постепенно трансформирует общественный порядок, наполняет искусство, мораль, право, культуру, в целом, их философско-мировоззренческие основания и отсюда транслируется и в религиозную философию. Поэтому идея свободы, которая ставится во главу угла философским антропологизмом в его интеллектуальном бунте против научного подхода в философии является лишь отголоском идеологии светского общества с его постоянной устремлённостью к совершенствованию общественного порядка, способствующей насыщению его свободой в рамках сложившейся исторической необходимости. Это совершенствование не может осуществляться с игнорированием научных подходов.
Развенчав научность и удалив её из культуры, Бердяев переходит к развенчанию самой науки, ценность и нужность человеку которой он ранее признал. Он характеризует сущность науки как реакцию «самосохранения человека, потерянного в тёмном лесу мировой жизни», как средство для того, чтобы «познавательно ориентироваться в мировой данности», как «послушание необходимости», а в конечном счёте – как приспособление к падшему миру (Там же,с. 266). Поэтому наука, по Бердяеву, «связана с грехом», она «никогда не была и не может быть освобождением человеческого духа», она «не прозревает свободы в мире», она есть «не творчество, а послушание» (Там же, с. 267).
Отрицая творческую природу науки, Бердяев отрывает её от культуры, рассматривает как послушание необходимости, способствующее преобразованию необходимости. По Бердяеву, наука «не прозревает свободы в мире». На самом деле она реально расширяет не выдуманную, основанную на подчинении религиозным догмам, а действительную свободу в мире, власть человека над необходимостью. Свобода вне необходимости, которую провозглашает Бердяев, есть свобода от действительности. Творчество, оторванное от действительности, сводится к сотворению миражей. Свобода, обеспечиваемая научным освоением мира, есть не подчинение, а преобразование необходимости.
Характеризуя науку, Бердяев, констатирует разрыв её на отдельные науки, а её истину – на отдельные истины. Такое положение науки кажется ему вечным, что позволяет придать видимость основательности тезису о неспособности науки проникать в глубинные тайны бытия. Наука в целом, по Бердяеву – это всего лишь «усовершенствованное орудие приспособления», ограниченное этим приспособлением. Её природа носит прагматический, «жизненно-корыстный, биологический характер» (Там же, с. 266). И далее: «наука не знает последних тайн, потому что наука – безопасное познание» (Там же, с. 267). Непонятно, что здесь имел в виду Бердяев. Вряд ли ему не было известно, сколько учёных погибло, добывая и отстаивая научные истины, чтобы последующие поколения могли использовать их прагматически и даже корыстно-эгоистически. Сколько учёных погибло на кострах инквизиции, под пытками и в ходе погромов со стороны религиозных фанатиков, сколько ушло из жизни в ходе опасных экспериментов? Кто даст ответ? Такой статистики не существует. И как всё-таки легко религиозная философия допускает кощунства по отношению к подлинно святым мученикам науки!
Отрицая науку как путь к познанию истины, Бердяев утверждает, что приспособительный характер имеет не только научный опыт, но и дискурсивное мышление, которым пользуется наука для получения выводов, и сама логика науки есть не более, чем орудие приспособления. (Там же, с. 266). Отсюда делается вывод, что философия как познание мудрое выше познания логического, что она способна выходить за пределы мировой данности и не обязана ограничивать себя законами логики. Но игнорирование логики ведёт, как известно, не к мудрости, а к софистике. Стремясь подняться над логикой, Бердяев в своих характеристиках взаимоотношения философии и науки, как мы видели, нанизывает один на другой целый ряд софистических аргументов. И в результате получается всё наоборот. Учёных и философов, отстаивавших свободу от религиозных канонов, возможность развивать научное мировоззрение своего времени он воспринимает как невольников необходимости. Философию же, «освободившуюся» от научности, находящуюся в плену у религиозных догм, он считает подлинно свободной.
Отрицая познавательные возможности научной философии, Бердяев определяет философию как искусство, особое искусство познания. Вслед за Бергсоном он утверждает, что философия должна руководствоваться не логикой, а творческой интуицией, прорывающей рамки необходимости (Там же, с. 269, 277). Он противопоставляет эту интуицию разуму, который, по его мнению, есть познавательное средство приспособления к необходимости. Но о каком познании может идти речь, когда интуиция отрывается от разума, противостоит ему? Такая интуиция есть не более чем произвол индивидуального сознания, способ ухода от действительности, погружения в фантазию. Это ли удел философии?
Отвергая определение истины как знания, соответствующего действительности, восходящего ещё к Аристотелю, Бердяев противопоставляет этому определению творческий, конструктивный характер истины. Он отрицает соответствие между этими двумя наиболее существенными определениями истины. «Истина, – пишет Бердяев, – не есть дублирование, повторение бытия в познающем. Истина есть осмысливание и освобождение бытия, она предполагает творческий акт познающего в бытии. Истина есть смысл… Отрицать смысл в мире значит отрицать истину, признавать лишь тьму. Истина делает нас свободными» (Там же, с. 281). Истина действительно не есть плоское дублирование, «фотографирование» действительности. Она возникает в процессе творческого, многоуровнего преобразования материала познания, предполагает творческий акт познающих и человеческое, мировоззренческое осмысление познанного, что и предполагает глубинную связь науки с научно ориентированной философией, а в конечном счёте – и с научно ориентированной верой.
У Бердяева же наоборот. Истина есть несоответствие конкретной действительности, в которой живёт человек. Она есть освобождение от действительности ради бытия «не от мира сего». В этом и состоит, по Бердяеву, смысл творчества, смысл бытия, смысл существования человека. Но познавать смысл бытия, игнорируя материальный мир, в котором живёт человек, подвергая этот мир безоговорочному осуждению – это чистейшая бессмыслица. Бессмыслица искать иной, совершенный мир за облаками или творить какой-то абсолютно новый мир в собственном воображении. Тем не менее в главном Бердяев совершенно прав: смысл творчества заключается в совершенствовании мира человеком через самоусовершенствование самого человека.
Бердяев стремится с религиозных позиций утвердить творческие основы человеческой жизни. Но с религиозных позиций они не утверждаемы. Здесь нужна истинная, а не мифологическая вера. А это вера научная, которая вытекает из научного мировоззрения, является его продолжением в «потусторонний» мир творческой эволюции человека. Пытаясь «втиснуть» творческое развитие человека в тесные рамки религиозно-мифологического мировоззрения, Бердяев приходит к выводам, диаметрально противоположным истинному положению вещей. Получаются тезисы-наоборот.
На исходе Средневековья мировая философия потратила неимоверные усилия, чтобы избавиться от давления религиозного догматизма, отстоять свободу философского творчества. По Бердяеву: «творческая философия – догматическая философия, а не критическая и не скептическая» (Там же, с. 283). Догматизм есть подавление творчества, насилие над духом, стремление посадить его в клетку неизменяемых положений, берущих начало не из реальной жизни, а из мифологических представлений о потусторонних силах. У Бердяева наоборот: «Догматизм есть цельность духа, творческая его уверенность в своих силах» (Там же). Творческий дух неизбежно испытывает муки творчества, проходит через плотный строй сомнений, критических размышлений, возражений самому себе. По Бердяеву же «Рефлексия и сомнение лишают философию творчески-активного характера, делают её пассивной» (Там же, с. 282). Философия, как и наука, с самого своего возникновения критична и находится в постоянном поиске доказательств. Бердяев же полагает: «Доказательства нужны лишь для тех, которые любят разное, у кого разные интуиции. Доказывают лишь врагам любимой истины, а не друзьям» (Там же, с. 286).
Любить можно всё что угодно и кого угодно. Любовь зла, полюбишь и козла. Любовь – чувство субъективное, а истина объективна и потому требует доказательств. Истина – не блюдо, которым угощают друзей. Это общечеловеческая ценность, которая ценна не красотами творческого самовыражения своих создателей, а объективной связью того, что мы думает и того, что есть на свете. Объективность истины требует разрыва с мифологическим мышлением, преодоления его. По Бердяеву же «философия должна восстановить изначальную правду мифологичности человеческого сознания… мир постижим только мифологически» (Там же, с. 290).
Следуя мифологическому постижению Космоса и человека, Бердяев провозглашает абсолютную независимость философской антропологии от научной, поскольку наука воспринимает человека как природный объект, а религиозно-мифологическая философия – как сверхприродный субъект (Там же, с. 298). В этом отношении весьма любопытно объяснение Бердяевым научной несостоятельности библейского креационизма. Согласно Бердяеву, божественное откровение, ниспосланное создателям библии, открыл им тайну происхождения мира и человека в рамках того, что люди той эпохи могли понять в силу ограниченности знаний о природе того времени. По мере развития научного знания, являющегося результатом изучения природы греховного мира, «гибнет лишь детская наука библии, наивная библейская астрономия, геология и биология, но остаётся в силе религиозная библейская истина о человеке» (Там же, с. 310). Разумеется, эта истина мифологична.