Бердяев отвергает критическую философию за отсутствие творческого подхода к постижению человека, но сам подвергает нигилистической критике любые учения о человеке. Он критикует всю мировую философию за следование научной антропологии. Он критикует гуманизм за обоготворение природного человека, за отсутствие постижения человека как образа и подобия Божьего. Он критикует государство, право, хозяйство и семью как формы послушания последствиям греха. Вся мировая культура, по его мнению, лишена настоящего творчества, поскольку не было ещё в мире религиозной эпохи творчества. Он критикует классику мировой культуры, называя классическое творчество болезнью, возведенной в норму. В мировой культуре, в процветании наук и искусств Бердяев находит слишком многое от необходимости, а не от свободы, от приспособления, а не от творчества. Он критикует церковь за отсутствие понимания значения религиозного творчества, критикует христианство за освящение покорности и страха перед Богом, ограничение религиозной жизни искупления греха. Он критикует католичество за канонизацию идей греха и искупления. Он критикует православие за цезарепапизм и создание идеологической опоры самодержавия. Критикует протестантизм за рационализацию религии и наукообразный подход к жизни духа. Критикует сектантство за порабощение духовной жизни верующих.
Ценность бердяевской критики состоит в том, что через неё просматривается тезис об устарелости всех форм религиозного мировоззрения, их зашоренности на давно отжившей системе человеческих отношений и недоступности творчеству. Однако новое религиозное сознание, которое отстаивает Бердяев, само остаётся в плену мифологических предрассудков и вследствие радикального отрицания истинности научно-эволюционного мировоззрения ни на волос не сдвигает решения проблемы воссоединения веры и знания. Такое воссоединение невозможно в рамках религиозной веры, базирующейся на мифологическом мышлении, на канонизированном незнании и непризнании всеобщности эволюции. В современном мире только научная, гуманистическая вера может способствовать решению этой проблемы, потому что она базируется на знании и сама эволюционирует соответственно развитию знания. Бердяев в какой-то мере своей критикой устоев традиционной веры и мечтаниями о новой вере, связанной с человеческим творчеством, свободой и совершенствованием человека, подходит к постановке вопросов, которые разрешимы только вне рамок религиозного сознания. Он справедливо критикует первые попытки создания научной веры в философии Л. Фейербаха и О. Конта, которые выродились в религиозное обожествление человечества.
В нынешнем XXI веке, наконец, настало время создания системы научной веры, основанной на общей теории эволюции и научно-эволюционном мировоззрении. И философские искания Бердяева, связанные со стремлением к насыщению веры творчеством, свободой и самоусовершенствованием человека, представляют на этом пути непреходящую ценность. К сожалению, это стремление связано не с созидательной эволюционной работой по решению реальных, конкретных жизненных проблем, которая и позволяет нечто усовершенствовать в этом мире, а с попытками отказаться от этого мира, отвергнуть всё в нём как не подлежащие усовершенствованию и вместо него построить неизвестно каким образом какой-то совершенно новый мир – космос вне материи.
Религиозная эпоха творчества, о наступлении которой пророчествует Бердяев – это эпоха не новой культуры, а именно сотворении нового мира. Об этой эпохе не сказано в божественном откровении, поскольку «если бы пути творчества были указаны в священном писании, творчество не было бы творчеством, а было бы послушанием» (Там же, с. 328). Человек сам должен вступить на путь творчества и раскрыть в себе образ Творца. Тем самым он становится способен «творить мир новый и небывалый, продолжать творение Божье» (Там же, с. 331). Поистине русская мысль начала XX столетия была одержима ниспровержением старого мира и построения на его обломках нового и небывалого. Как ни далеко отошёл Бердяев от русского варианта марксизма, он в порыве религиозного творчества опять-таки придаёт сакральное содержание призыву «Интернационала» – «мы наш, мы новый мир построим!».
Построение нового мира и у Бердяева предполагает формирование нового человека, человека, отринувшего блага земные и свободы буржуазные, взыскующего свободы не земной, а небесной. При всём этом витании в облаках в бердяевском варианте творения есть и рациональное зерно – сотворение более гуманного человеческого мира посредством не насилия, а творческого усовершенствования человека. Но путь к этому – не от мира сего. Построение совершенно нового богочеловеческого мира каким-то неземным, сверхъестественным, сверхмобилизованным творчеством, за которое ратует Бердяев, в сущности, так сродни коммунистической атеистической религии, которую он же неустанно критиковал, что совершенно уводит в сторону от подлинного предназначения человека как творца. Реалистическая, базирующаяся на знании, научно обоснованная вера связывает это предназначение с последовательным, эволюционным, исторически подготовленным совершенствованием окружающего мира постоянно совершенствующимся человеком. Не революционная ломка, а созидательная эволюционная работа является источником творческого преобразования мира человеком. Но прогресс человечности, достигаемый творчеством и культурой, зависит от общего прогресса цивилизации и не вытекает прямо и непосредственно из духовного творчества людей.
Бердяев же взыскует нового мира вне прогресса и вне цивилизации. Он надеется духовным творчеством создать новую землю и новое небо. Сам Бердяев характеризует осознание человеком в себе подобной творческой способности как «революционное сознание, к которому нельзя прийти ни логическим, ни эволюционным путём» (Там же, с. 342). Поэтому, по Бердяеву, «человек, осознавший себя творцом, всегда революционен по отношению к творчеству подзаконному, нормативному, культурно-дифференционному» (Там же, с. 343). Духовная революционность, по Бердяеву, так же пренебрегает законами и нормами права, морали и культуры, как и революционность политическая. Но творчество без норм и правил может породить только хаос, иллюзию свободы, которая в конечном счёте обращается в произвол, в волю бунта вместо свободы творчества. Столь радикально отвергая нормы в искусстве и культуре, Бердяев столь же радикально отвергает и классическое искусство, характеризуя его как болезнь, возведенную в норму (Там же, с. 347). Всякое великое творчество есть, по его мнению, проявление свободы от норм. Но это не так. Отклонение от норм, новаторство в искусстве и культуре связано с эволюцией норм, отказом от следования нормам, превратившимся в догматы.
Современное искусство (особенно авангардизм) возвело в норму отказ от норм классического искусства и даже от норм вообще. Но оно же выработало собственные нормы, основанные на поиске оригинальных, неповторимых решений, опосредованном подходе к воспринимаемым явлениям, создало собственную традицию, базирующуюся на искусственном способе восприятия явлений жизни. У Бердяева же крайний традиционализм сочетается со столь же крайним неприятием норм и традиций культуры, что также весьма характерно для российской ментальности его времени, да и для всего XX века в целом. И здесь же Бердяев выдвигает чрезвычайно важный и необычайно ценный тезис о необходимости созидания новой жизни путём претворения культуры в бытие (Там же, с. 346). В этом – вся гениальность философского творчества Бердяева. Посреди множества совершенно фантастических, оторванных от жизни утверждений, взглядов не от мира сего, вдруг вспыхивает Мысль о возможностях человеческого творчества, которая озаряет светом истины всё окружающее и выводит философское мышление из темноты религиозной утопии. Претворение культуры в бытие, насыщение культурой цивилизации, созидание насыщенного культурой социального мира, цивилизованное преобразование мира природного, духовное, культурное и творческое самоусовершенствование человека – всё это символы научной, эволюционной обоснованной веры, а не религиозно-мифологической утопии.
Для любой религиозной утопии, в том числе и «новой» бердяевской выражением её познавательного содержания является тезис Тертуллиана «верую, потому что нелепо». Нелепо верить в то, что мир создан за шесть дней, – это понимает и Бердяев. Но не менее нелепо (а может быть, и более абсурдно) верить в то, что всё существующее в материальном мире есть порождение греха, и можно при помощи религиозного творчества сотворить какой-то новый безгрешный мир. Таким творчеством ничего невозможно создать, кроме оторванных от жизни фантазий. Символом научной веры является тезис «верую, ибо разумно». Научная вера сегодня отказывается от прежней наивной веры в политический экономический и научно-технический прогресс, который может без участия человека, автоматически разрешить все человеческие проблемы. Материальный прогресс может лишь создать предпосылки для прогресса человека, который недостижим без духовного, культурно, гуманистически ориентированного творчества, без регулярного психофизического и культурного самосовершенствования и самопреобразования человека. В апологии творчества как предпосылки преобразования мира человеком и самого человека заключается сильная сторона философии Бердяева. Поэтому бердяевское свободомыслие может рассматриваться как одна из предпосылок эволюционного подхода к вере, даже несмотря на присущее ему категорическое отрицание научно-эволюционного мировоззрения.
К сожалению, бердяевское свободомыслие ограничено неистовой религиозностью, а подход к творчеству основан на вере в чудеса. Он даже пытается рационально обосновать эту веру. Он определяет «подлинное» творчество как теургию, «богодейство, совместное с Богом действие» (Там же, с. 354). Он понимает творчество как способность совместно с Богом творить богоподобное бытие. Всякий такой творческий акт он рассматривает как творение из ничего (Там же, с. 355). В этом заключается тайна бердяевской философии творчества. Если бы не вера в способность религиозного творчества создавать нечто из ничего,