Универсальный эволюционизм О. Барг сводит к столь же надуманной и натурфилософской концепции «единого мирового процесса», согласно которой прогресс есть естественное состояние нашей Вселенной как единой системы, а эволюция – «это рост разнообразия форм материальной организации, вводимого в определенные рамки и ограничиваемого тенденцией к их единству и кооперативности» (Там же, с. 219).
В конечном счете получается объяснение, которое ничего не объясняет и сводится к простой тавтологии: живое прогрессирует потому, что прогресс заложен в природе жизни.
Прогресс не вытекает прямолинейно из сущности материи, не является ее атрибутом и прямым следствием единого мирового процесса. Материи свойствен как прогресс, так и регресс. Вытекая из определенной направленности хода эволюции, прогресс возникает на базе определенного строения конкурирующих между собой мобилизационных структур, которые, генерируя определенный порядок и побуждая движимые ими материальные образования к эволюционной работе, приводят к складыванию определенной тенденции к прогрессу организации. Прогресс относителен, эволюция же абсолютна.
Однако неспособность выявить глубинные механизмы эволюции, обусловливающие необходимость прогресса жизни, объяснение прогресса накоплением случайностей вряд ли можно считать реальной альтернативой телеологизму, финализму и, по выражению Дарвина, «этому дурацкому ламарковскому стремлению природы к совершенству». Это не альтернатива, а скорее крайность, противопоставленная другим крайностям.
«Крупнейший синтез биологии XX века, исторически трудно складывавшийся – современная синтетическая теория эволюции (в основном микроэволюции), – считает российский биолог Н. Печуркин, – также не дает строгого определения «прогресса» в направлении эволюции… Абсолютизация случайности плохо увязывается с очевидностью прогрессивного развития жизни от пробионта до высшего растения или животного, включая человека» (Печуркин Н.С. Энергия и жизнь – Новосибирск: Наука, Сиб. отд-ние, 1988 – 190 с., с. 5, 166).
Большинство сторонников СТЭ видит абсолютизацию случайности и отсутствие обоснованных представлений о механизме и источниках исторической необходимости прогрессивной составляющей эволюционных процессов только в сальтационистских теориях, с которыми они полемизируют, не замечая такой абсолютизации в самой СТЭ, пытаясь построить такую необходимость на отборе и отрывая его тем самым от внутренних побудительных мотивов эволюционных преобразований.
Л. Давиташвили видит основной недостаток СТЭ в игнорировании явлений массовой направленной изменчивости организмов и форм их строения под действием факторов среды, о чем в натуралистической биологии накоплено колоссальное количество фактов. «Эти факты, – считает Давиташвили, – тем более важны для эволюционного учения, что без признания такой направленной однозначной изменчивости одновременно более или менее значительного числа особей данного вида трудно надеяться объяснить видообразование путем естественного отбора» (Давиташвили Л.Ш. Эволюционное учение, т.1. – Тбилиси: Мецнпереба, 1977 – 477 с., с. 13–14).
Давиташвили называет представителей СТЭ постнеодарвинистами, поскольку, по его мнению, они в своих теоретических построениях слишком далеко ушли от главных достижений классического дарвинизма. Он признает, что постнеодарвинисты сделали, конечно, немало для освещения проблем биологической эволюции, но отказывается признать СТЭ полноценным эволюционным учением, базирующимся на современном уровне достижений биологической науки (Там же, с. 14).
Давиташвили отмечает, что редукционистские претензии молекулярной биологии на исчерпывающее объяснение эволюционных процессов породили разрыв между биологией молекулярной и биологией организмальной. Эти чрезмерные претензии многих теоретикой, базирующихся на данных молекулярной биологии и генетики, зашли так далеко, что некоторые поборники таких теорий считают излишними дальнейшие усилия биологов по изучению живых организмов как форм протекания эволюционных процессов и полагают, что все тайны развития живой «природы могут быть открыты молекулярной биологией без всякого участия биологических дисциплин» (Там же, с. 50).
Термин «организмальная биология», применяемый Давиташвили, конечно, не вполне удачен, поскольку натуралистическая биология изучает не только организмы, но и популяции, и виды, и надвидовые таксоны. Давиташвили призывает к взаимно полезному компромиссу между представителями молекулярной и организмальной биологии. Первые должны умерить свои претензии на объяснение эволюционных процессов, а вторые – «прийти в себя от оглушения, в которое их повергли успехи молекулярной биологии» (Там же, с. 51).
Однако эти призывы как раньше, так и теперь, содержат в себе лишь благие пожелания, пока не найдено объединяющее начало между двумя обособившимися отраслями биологического знания. Это объединяющее начало, по нашему убеждению, заключается в исследовании биологической работы целостных организмов и направляющих эту работу мобилизационных структур.
В статье Н. Мещеряковой содержится разносторонняя критика притязаний СТЭ с философско-методологических позиций (Мещерякова Н.А. СТЭ и номогенез: логические возможности и эволюционистские притязания – В сб.: Методология биологии: новые идеи (синергетика, семиотика, коэволюция) – М.: Эдиториал УРСС, 2001 – 264 с., с. 131–150).
Автор статьи отмечает, что СТЭ претендует на статус всеобщей теории эволюции, ее основополагающей парадигмы. Реализуются же эти притязания через редукционизм, сведение источников многообразия живого к физико-химическим процессам, происходящим в молекулах нуклеиновых кислот. Мещерякова подчеркивает, что редукционистская позиция СТЭ является, по существу, философской. Она соответствует критериям научности, выработанным позитивистской методологией науки.
«Обретя СТЭ, – пишет Н. Мещерякова, – биолог решил, что он наконец-то извабился от нестрогих, принципиально нематематизированных «качественных» понятий и определений; он осознал себя причастным к естественнонаучному процессу, идеалы которого вот уже столько столетий задает физика, ощутил завораживающую красоту формул, позволил себе «подержать в руках» эволюционный процесс (пробирка с мушками дрозофилы оказалась для него равной по своей «эволюционной весомости» всем водорослям, динозаврам и обезьянам вместе взятым). Надо ли после этого объяснять, почему СТЭ на многие десятилетия затмила собой все другие эволюционные направления? СТЭ сделала все возможное, чтобы эволюционная теория стала теорией по меркам научности, рожденным в естествознании на основе позитивистской методологии» (Там же, с. 132–133).
С мировоззренческой точки зрения подобная методологическая ориентация напоминает философию древнегреческих атомистов, которые объясняли все качественное многообразие мира комбинациями бескачественных структурных компонентов. По мнению Мещеряковой, СТЭ открыла некоторые аспекты формировании эволюционного материала, но не самой эволюции.
«Этот материал, – замечает она, – можно действительно получить в пробирке, пересчитать все щетинки и полосочки, вычислить распределение частот, построить математические модели популяционных процессов и т. д. И это все очень важно, необходимо и интересно, но вместе с тем (что самое существенное) это есть теоретическое открытие лишь одного эволюционного аспекта, одной эволюционной меры, а не эволюции в целом, эволюции как таковой» (Там же, с. 133).
Неудачу в раскрытии глубинных механизмов эволюции Н. Мещерякова связывает с тем, что в основу теории эволюции положен малопривлекательный эволюционный идеал. Этот идеал связан с представлением о том, что решающие эволюционные события происходят не в целостных организмах, а в генах. Соответственно К. Уорддингтон, критикуя СТЭ, определяет ее идеал как «мешок с яйцами и спермой», а Л. Блюменфельд усматривает в ней стремление свести всю эволюцию бесконечно многообразного мира жизни к приспособлениям, при помощи которых яйцо производит яйцо (Там же, с. 133, 135).
Мещерякова признает, что СТЭ – прекрасная теория, созданная столь же прекрасными учеными. «Но это теория не эволюции, являющейся процессом формообразования, рождения и становления биологических качеств, а теория рождения материала эволюции, субстрата всех и всяческих эволюционных изменений, самого по себе лишенного качественной определенности, восходящей к многообразию биологических форм… Не зная качества, СТЭ знает только одну форму адаптации – плодовитость и самый отбор для нее есть не более чем дифференциальное размножение. И все это правильно и нужно, но лишь до тех пор, пока правильно определена мера эволюционистских притязаний» (Там же, с. 138).
Накопившаяся «критическая масса» аргументов против неодарвинизма требует самой решительной ревизии его основ.
27.2. Критика СТЭ и эволюция не по Дарвину
Нарастание критики неодарвинистской модели СТЭ в современной эволюционной биологии с самых различных позиций связано со становлением определённого плюрализма теоретических моделей и подходов, многие из которых противопоставлены не только неодарвинизму, но и дарвинизму в целом, а их создатели позиционируют себя в качестве сторонников недарвиновских теорий эволюции. Нередко в этих условиях попытки нахождения объяснений ряда эволюционных процессов не по Дарвину перерастают в радикальный антидарвинизм. Между тем история дарвинизма за более чем 150 лет его существования со всей ясностью показывает, что многочисленные попытки его опровержения были полезны науке только тем, что помогали его развитию и совершенствованию как наиболее доказательной и универсальной теории биологической эволюции.
В России наиболее обстоятельный и систематический обзор недарвинистских моделей эволюции с позиций своеобразного познавательного плюрализма выполнил В.Назаров (Назаров В.И. Эволюция не по Дарвину: Смена эволюционной модели – М.: Изд-во ЛКИ, 2007 – 520с.). Его капитальная книга, содержащая острую критику основ СТЭ, посвящена в первую очередь анализу достоинств и недостатков многообразных попыток моделирования эволюции «не по Дарвину», которые обозначают, как он полагает, смену эволюционной модели в биологии.