Безграничной самонадеянности геноцентрически мыслящих теоретиков эволюции Левонтин противопоставляет генетически обоснованный тезис: «мы буквально ничего не знаем о тех генетических изменениях, которые происходят при формировании видов». Но мы этого никогда и не узнаем, если будем и дальше запрягать телегу впереди лошади и воображать, будто генетические изменения формируют эволюцию организмов, а не эволюция организмов формирует генетические изменения.
В.Назаров отмечает, что «СТЭ неспособна дать объяснение того, как происходит закрепление (наследственная фиксация) длительных модификаций» (Там же, с.100). А это ведь едва ли не главный, по нашему мнению, вопрос теории эволюции. Более того, СТЭ не только неспособна дать научно обоснованный ответ на этот судьбоносный вопрос, она и не пытается это делать.
В.Назаров приводит по этому поводу весьма важное высказывание выдающегося французского зоолога Пьера-Поля Грассе, который считал, что СТЭ не охватывает самые существенные стороны эволюции, связанные с приобретением эволюционных новшеств. Такие новшества, согласно Грассе, зависят от передачи информации и создания новых генов, а не от мутаций, производящих исключительно одни аллели (Там же).
Дав столь обширную и разностороннюю критику слабостей и догматических представлений СТЭ, В.Назаров в итоге приходит, к сожалению, к совершенно неверному выводу. «Вывод очевиден, – утверждает он, – отбор является не мотором, а тормозом эволюции» (Там же, с.101).
Отбор может ускорять и замедлять эволюцию, может жёстко стабилизировать её. Но во всех этих случаях он является мотором, приводимым в действие эволюционной работой. И когда кажется, что он тормозит эволюцию, он тоже действует как мотор, только в обратном направлении. Происходит это потому, что отбор и эволюционная работа мобилизационных структур суть не какие-то частные детали или колёсики и винтики эволюционных механизмов. Они суть неотъемлемые свойства эволюции, её атрибуты.
Они двигают эволюцию в том или ином направлении, могут замедлять её или поворачивать вспять, создавать видимость её полной остановки. Но эволюция не прекращается нигде и не останавливается ни на миг, поскольку она всеобща, универсальна, объемлет Вселенную, и всё во Вселенной есть произведения эволюции, возникшие посредством эволюционной работы и отбора.
Ядром дарвинизма была и остаётся теория отбора. Неодарвинисты ограничили эту теорию отбором генетически предопределённых вариаций. В свою очередь антидарвинисты требуют доказательств эффективности отбора, а неодарвинисты в ответ предлагают доказательства, которые доказывают лишь преимущественное истребление менее защищённых, то есть генетически менее удачливых особей. Но пусть укажут, в какой сфере действительности отбор не является фундаментальным условием эволюции, её постоянно действующим фактором и источником направленных и скоординированных со средой изменений.
В необъятном космосе, в человеческой экономике, политике, культуре, образовании, науке отбор способствует выживанию наиболее приспособленных к сложившейся в данный момент среде, а это значит – наиболее мобилизованных и выполняющих при данных условиях наиболее эффективную эволюционную работу.
Ни в огромной Вселенной, ни на крохотной, но такой разнообразной и продвинутой в эволюции планете Земля нет и никогда не бывало эволюции без отбора. Отказаться от теории отбора – значит, признать мифологические, чудотворные источники эволюции вне зависимости от того, представляются ли эти источники в виде фантастически сбалансированных мутаций или в виде проявлений воли сверхъестественных существ.
Критика синтетической теории эволюции вполне убедительна, когда она выступает как критика геноцентризма и мутационизма, а не как критика дарвинизма ради демонстрации эфемерных преимуществ ещё более геноцентрических и случайностных гипотетических моделей.
В этом отношении весьма впечатляюща перемена позиции замечательного российского биолога Б.Медникова, убеждённого дарвиниста, который ранее был горячим защитником постулатов СТЭ, а в 1987 г. признал, что видообразование невозможно свести к постепенному вытеснению одних аллелей другими как в результате отбора, так и в результате случайного генетического дрейфа (Там же, с.95).
Мы пользуемся информацией из книги В.Назарова не для того, чтобы пересказывать её содержание, а потому, что в ней в наиболее сконцентрированном виде пересказаны наиболее важные идеи критиков СТЭ и сторонников «недарвиновских» концепций эволюции.
В.Назаров рассматривает СТЭ как устаревшую теорию, базировавшуюся на достижениях «классической» генетики и не выдержавшую проверки на основе результатов генетики современной. Он напоминает, что XX век часто и вполне справедливо называют веком генетики. Мы же добавим к этому, что «век генетики» следует рассматривать в контексте других наиболее существенных особенностей XX века.
Это был век катаклизмов, век двух мировых войн, по своей ожесточённости и бесчеловечности не имеющих аналогов в человеческой истории. Век тоталитаризма, милитаризма, век бурного развития техники и оттеснения на задний план гуманитарной культуры, век массификации, век угнетения человеческой цивилизацией экологической среды и всего живого на Земле, век раскола человечества на враждующие «лагеря».
И в то же время век крупнейших достижений в науке, технике, производстве, экономической сфере, создавших предпосылки для материального благосостояния больших масс людей. Век массовых коммуникаций, компьютеров, Интернета, который продолжается и сейчас, продолжится в будущем. Неклассическая наука XX века сумела выйти за пределы непосредственных человеческих познавательных способностей, к опосредованному познанию объектов и миров, не отражаемых естественным устройством человеческих органов восприятия. Но при этом она утратила непосредственный контекст с познаваемой реальностью. Всё это оказало влияние и на «век генетики».
«Будучи ровесницей XX столетия, – отмечает В.Назаров, – генетика с самого начала заявила о себе как наука, объясняющая сохранение устойчивости видоспецифичности биологической организации и её строгое воспроизведение из поколения в поколение» (Там же, с.395).
Тем самым генетика ответила на запросы биологии XIX века, которая, как неоднократно отмечал Дарвин, была в полном неведении о законах, управляющих наследственностью, что, соответственно, определяло и ограниченность классического эволюционизма. Более того, «классическая» генетика даже создала видимость достаточно полного знания этих законов.
«Она, – продолжает В.Назаров, – также сумела легко убедить своих современников, что индивидуальное развитие есть не что иное, как процесс осуществления наследственности, содержащейся в генах, а филогенез – результат её изменения между поколениями. Благодаря открытию материальных носителей наследственности описывающие её понятия обрели в сознании биологов значение раз и навсегда данных устоев, по точности мало уступающих математическим. Это относится к менделизму, мутационной теории и хромосомной теории наследственности, составившим фундамент классической генетики» (Там же).
Многое из этих «устоев» заложено и в фундамент современной генетики. Открытие материальных носителей наследственности стало одним из тех эпохальных открытий, которые позволили значительно расширить и углубить научное мировоззрение, стали одним из его мощных и непоколебимых устоев. Однако «классическая» генетика при всех её достижениях была типично «неклассической» наукой XX века, то есть наукой, которая строила свои обобщения на экспериментах с особо сложными объектами.
Сложность взаимосвязей таких объектов не могла быть отслежена наблюдением, а наблюдению посредством естественного способа восприятия были доступны лишь простые, элементарные взаимосвязи, к которым и сводились модели поведения этих объектов. Результатом такого способа познания и явилось «лёгкое» убеждение, или, точнее, упрощённое представление о том, что индивидуальное развитие организмов сводится к прямой и непосредственной реализации генетических программ, содержащихся в ДНК клеточных ядер. Это представление воспроизводит давно опровергнутый наукой преформизм и давно преодолённый в философии механистический фатализм, подобный убеждению в том, что в протопланетной туманности, из которой сформировалась Земля, уже содержалась программа для образования жизни и человечества.
Вполне естественно, что такое представление, укоренившееся в самых основаниях «классической» генетики, не допускало существенного участия в развитии организмов осуществляемой ими в процессах этого развития биологической работы. Признавалась лишь возможность реакции генов на изменение среды в рамках генетически определённых норм реакции.
На этой почве в «классической» генетике и строящейся на ней неклассической теории эволюции господствующее положение занимают геноцентризм и тесно связанный с ним мутационизм. Геноцентризм заключается в представлении о центральном, ведущем, господствующем положении генетических структур в индивидуальном развитии и в исторической эволюции организмов, об их роли первоисточника всех эволюционно значимых изменений организмов.
С открытием мутаций как специфических, весьма эффектных для наблюдателей и наследственно закреплённых в определённом числе поколений генотипов и соответствующих им фенотипов, геноцентризм воплотился в мутационизме – представлении о том, что именно мутации и их комбинирование при оплодотворении половых клеток являются первоисточниками любых эволюционных новшеств.
В начале XX века основоположник мутационизма Гуго де Фриз «опроверг» дарвиновскую теорию отбора, убедив научное сообщество в том, что видообразование не нуждается ни в отборе, ни в борьбе за существование, а виды образуются в краткие периоды широкого распространения мутагенеза путём мгновенных мутационных превращений.
Осознание ошибочности теории де Фриза и других ранних мутационистов привело к реабилитации дарвиновской теории отбора, но уже в мутировавшей форме, в сочетании с последовательным геноцентризмом и мутационизмом, которые воспринимались как реализация мечты Дарвина об открытии законов наследственности. Формирование СТЭ шло по линии популяционной генетики, собственно, это и была популяционная генетика, применённая к другим сферам биологии. Особенно укрепились геноцентризм и мутационизм в генетике и теории эволюции после открытия двойной спирали ДНК.