Все вышесказанное приложимо и к другим примерам, приведенным Шмальгаузеном. У скатов и камбал филогенетическая тренировка привела к недоразвитию чешуи на нижней поверхности тела именно вследствие приспособления к постоянному стиранию чешуи воздействием грунта дна. Клюв птиц как раз и отличается от челюстей рептилий и млекопитающих, что он является ударным инструментом, а не инструментом захватывания, удержания и пережевывания пищи.
Недоразвитие и редукция зубов у птиц связаны с направлением филогенетической тренировки, поддержанной отбором, при которой исключалось пережевывание пищи, а ее усвоение потребовало переразвития соответствующих отделов в органах пищеварения. Такое направление филогенетической тренировки было связано также с приспособлением к полету, поскольку основой добывания пищи стал удар клювом сверху, а не ее удержание из горизонтального положения тела. Конечно, если бы эволюция птиц ограничивалась онтогенетической тренировкой, как это полагают ламаркисты, клюв никогда бы не сформировался.
Итогом филогенетической тренировки как необходимой составляющей биологической работы организмов является именно разработка морфофизиологическох инструментов и приспособлений, пригодных для «гонки вооружений» в конкретной экологической среде, их апробирование и отшлифовка движущим отбором, а также автономизация их выработки в онтогенезе от непосредственных инициирующих воздействий среды и их закрепление в ряду поколений стабилизирующим отбором при постоянстве дальнейшей биологической работы.
Весьма важно осмыслить и следующий пример Шмальгаузена:
«При редукции крыльев у насекомых очень часто сохраняются развитые крыловые мышцы; в частности, у бабочек с редуцированными крыльями почти всегда имеются нормальные мышцы. Между тем ведь именно мышцы должны были бы в первую очередь исчезнуть вследствие неупотребления. Хитиновые крылья сами не содержат живых тканей и вряд ли могли бы реагировать на упражнение или неупражнение. Наряду с этим мы знаем у мухи-дрозофилы многочисленные мутации недоразвитых крыльев, причем мышцы остаются вполне нормальными. Поэтому гораздо большую вероятность приобретает дарвиновское объяснение редукции крыльев насекомых через посредство естественного отбора индивидуальных вариаций (мутаций) с недоразвитыми крыльями» (Там же).
По этому поводу можно сказать следующее. Во-первых, дарвиновское объяснение не исключает, а как раз предполагает участие употребления или неупотребления органов при отборе наиболее конкурентоспособных организмов, что, в сущности, не раз признавал в своих книгах и Шмальгаузен. Во-вторых, проблема эволюционного значения употребления – неупотребления органов не так проста, а ее решение не столь прямолинейно, как это полагают ламаркисты и их критики. Если бы эта проблема решалась простым наследственным усвоением результатов онтогенетической тренировки, крылья подобных насекомых не могли бы редуцироваться раньше мышц.
В-третьих, при переходе бабочек или прочих насекомых к способам передвижения в пространстве, исключающем использование крыльев, изменяется вся система производимой их организмами биологической работы, а не только возникает неиспользование крыловых мышц. Соответственно недоразвитие крыльев сопровождается переразвитием других двигательных органов, которые испытывают возросшие нагрузки и подвергаются из поколения в поколение усиленной филогенетической тренировке. В результате хитиновые крылья при недостаточном снабжении питательными веществами недоразвиваются и обламываются именно потому, что они, хотя и содержат живые ткани, но в основе своей представляют собой минеральное вещество органического происхождения. При этом крыловые мышцы остаются в целости и сохранности в качестве атавизмов.
Привлекая очень значительный арсенал фактов эволюционной морфологии, Шмальгаузен показывает несостоятельность ламаркистской теории адекватной соматической индукции. Полностью дистанцируясь от всех видов ламаркизма, Шмальгаузен дает ему весьма суровую общую характеристику:
«Ламаркизм во всех своих видоизменениях всегда оставлял огромное число фактов не только неразрешенными, но и принципиально неразрешимыми» (Там же, с. 153). «Дарвинизм и ламаркизм разделены целой пропастью. Это разные мировоззрения. Общим для всех видов ламаркизма является сведение эволюции к результатам физиологических процессов (модификационной изменчивости) и к отрицанию творческой роли отбора» (Там же, с. 154). «Он не удовлетворяет нас своей методологией, он вообще не является всеохватывающей теорией эволюции, оставляя в стороне важнейшие ее основы. Ламаркизм не только не охватывает всех фактов эволюции организмов, но дает лишь кажущееся объяснение и тех фактов, которые приводятся его сторонниками как доказательство правильности». (Там же).
Претензии Шмальгаузена к ламаркизму во многом справедливы. И все же ламаркизм внес огромный вклад в теорию эволюции, он был первой в истории науки, все ещё очень несовершенной теорией эволюции. В XX веке именно ламаркисты, как и Шмальгаузен, вопреки господствующим в науке геноцентристско-мутационистским взглядам на эволюцию, защищали и развивали идею активности организмов в эволюции и отстаивали важнейшее значение этой активности в эволюционных преобразованиях видов.
Огромное множество фактов морфологических изменений, на которые опирался Шмальгаузен при развитии эволюционной морфологии, также были открыты усилиями ламаркистов и ламаркодарвинистов. На протяжении всего XX века ламаркисты составляли оппозицию господствующим мутационистским представлениям, не давая эволюционной биологии окончательно «засохнуть» и превратиться в мумию, в омертвевшее и затвердевшее, утратившее живой поиск собрание геноцентрических положений. Шмальгаузен в своей конструктивной оппозиции геноцентрическому неодарвинизму во многом опирается на проблемы, поднятые в работах ламаркистов, переосмысливая их в духе дарвинизма. И заблуждались неоламаркисты в своих научных построениях ничуть не больше неодарвинистов.
Это и отмечает Шмальгаузен в своей не менее бескомпромиссной критике неодарвинизма (хотя и затрагивает в своей критической рефлексии только первоначальный этап его развития). Он пишет:
«Обычно полагают, что неодарвинизм – это больше, чем дарвинизм, или даже что это более последовательный дарвинизм, дарвинизм, очищенный от элементов ламаркизма, которые будто бы имеются в теории Дарвина. Неодарвинизм якобы не признает никаких факторов эволюции, кроме естественного отбора, и не признает наследования результатов морфофизиологических реакций организма. Предполагается, что неоламаркизм и неодарвинизм – это два различных полюса, между которыми лежит дарвинизм самого Дарвина и некоторых его последователей, таких как Геккель и др. Это неверно» (Там же, с. 155–156).
Шмальгаузен сознательно стремится представить как ламаркизм, так и неодарвинизм в качестве антидарвинистских направлений теоретической мысли. Он даже утверждает, что «несмотря на резкие расхождения с неоламаркизмом, неодарвинизм по своей методологической основе стоит неизмеримо ближе к неоламаркизму, чем к истинному дарвинизму» (Там же, с. 156). Вряд ли с этим можно согласиться. Неодарвинизм и неоламаркизм – все-таки антиподы как в научно-теоретическом, так и в методологическом измерении. Однако Шмальгаузен имеет все основания ля того, чтобы видеть в неодарвинизме и в теоретических построениях его основателя А.Вейсмана столь же сильное выражение механистического мировоззрения, как то, что присуще механоламаркизму и его основателю Г.Спенсеру.
Критикуя Вейсмана, Шмальгаузен прежде всего выделяет в его теоретических построениях типично механистическое представление об организме как мозаике отдельных признаков, изменяющихся независимо друг от друга. Столь же механистично и представление Вейсмана о первоисточнике изменчивости организмов, которым, по Вейсману, является воздействие внешних факторов на зачатковую плазму, по-разному сказывающееся на различных ее детерминантах. Отбор также рассматривается Вейсманом в качестве механического фактора, решета, браковщика, лишь уничтожающего негодные формы, что ведет к отрицанию творческой роли отбора.
Шмальгаузен показывает и значение даже ограниченных, во многом неверных взглядов Вейсмана для развития генетики. При этом он совершенно умалчивает о том, что именно теория зачатковой плазмы Вейсмана установила барьер между наследственной и соматической частями организма, тем самым впервые в истории науки обосновав несостоятельность ламаркистской концепции наследования приобретенных признаков.
Противопоставляя неодарвинизму Вейсмана доказанное на фактах эволюционной морфологии представление об организме как целом в индивидуальном и историческом развитии, Шмальгаузен выявляет двойственное влияние идей Вейсмана на дальнейшее развитие эволюционной генетики. Это влияние с одной стороны породило в генетике мутационизм и представление об обособленном действии генов на признаки, а с другой – способствовало продвижению науки в изучении наследственности.
«Представление о наследственных единицах как определителях отдельных признаков и свойств организма, – отмечает Шмальгаузен, – было воспринято генетикой. Представление об организме как мозаике независимо друг от друга меняющихся признаков было воспринято мутационной теорией и долгое время держалось, главным образом, среди генетиков… Эти представления имели в свое время большое прогрессивное значение. Представления о независимости наследственного вещества, о его дробимости и о его стойкости были утрированы в дальнейшем развитии генетики, но они заключали здоровое ядро, которое сильно помогло в изучении законов наследственности» (Там же, с. 158).
Показывая легкость перехода от своеобразного «ультрадарвинизма» Вейсмана («Вейсман полагал, что это именно и есть дальнейшее развитие дарвинизма, который он ставил очень высоко» – там же, с. 158) к антидарвинизму мутационной теории де Фриза («Гуго де Фриз по своим взглядам близко примыкает к Вейсману. Вместе с тем по своим взглядам он, однако, уже вполне сознательно противопоставляет свою теорию учению Дарвина» – там же), Шмальгаузен как бы подтверждает свой тезис о том, что «вопреки своему названию, неодарвинизм по своей сути оказывается в том же антидарвинистическом лагере, что и неоламаркизм» (Там же, с. 156).