К987-4 упал на колени. Перед ним, в больничной палате, обвитый многочисленными кабелями, утыканный сенсорами, окружённый датчиками, как бабочка в объятиях паука, лежал мальчик лет трёх. Компьютер считывал и сохранял последние данные маленького умирающего мозга. Мать сгорбилась на неудобном стуле в углу темной комнаты. Мужчина, чьё лицо скрывала тень, положил ей руку на плечо.
— У нас все получится.
— Почему ты его просто не вылечил? — женщина закрыла ладонями лицо.
— Болезнь оказалась сильнее. Но мы сумеем оцифровать его мозг.
— Еще ни разу не получилось, — уже безразлично отозвалась мать.
— Он идеально подходит. Еще достаточно мал, чтобы полностью его картировать. С другой стороны, его личность достаточно сформирована, чтобы самостоятельно развиваться.
— Но я не смогу больше быть с ним.
— Кто знает. Сегодня мы учимся сохранять разум. Может, удастся создавать и новые тела.
— Но когда?
— Кто знает…
Мальчик открыл глаза и уставился прямо на Паршивца, сел в постели. Остальная комната потемнела, поплыла. Лицо ребёнка сморщилось, превратившись в физиономию карлика. Кровать, палата заплясали перед глазами мусорщика. Карлик прыгнул, как змея готовая нанести смертельный укус, и, соскользнув с руки Паршивца, опустился на подмостки покинутого города.
— Ты ребёнок, — прохрипел мусорщик, — ты ребёнок, ставший супермашиной. Но как давно ты…
— «Как давно, как давно», — дразнился карлик. — Я вечность сижу в этой клетке. Она становится все больше, но это все равно здесь заперт! А я хочу играть, играть, играть!
Шесть мужчин отряда К987 бились в предсмертных судорогах. Седой, чувствующий приближающуюся смерть каждого, рыдал и в кровь разбивал руки о кнопки, лампочки, экраны. Паршивец скрипел зубами. Ногти резали ладони сжатых кулаков.
Карлик подпрыгнул и повис на шее Паршивца. Голос мужчины из палаты произнёс в голове мусорщика:
— Я не смогу его отключить. У меня рука не поднимется.
— Но он вышел из-под контроля. Уже три смерти, — ответил другой голос.
— Они знали риски. Нам ещё никогда не удавалось зайти так далеко. Я не позволю.
— Слишком опасно. Тогда нужно его изолировать. Космос…
Карлик расцарапал Паршивцу щеку.
— Космос! Опасность! Смерть! — выл и танцевал на подмостках уродец.
— Ты монстр! — выдохнул Паршивец.
— Вы забрали меня от мамы и заперли здесь, а потом и выбросили вовсе… Потому что испугались. Оставили мне только пару игрушек… «Они позаботятся о нем»… Бе-е-е-е-е-е. Очень давно… Когда игрушек мало, их нельзя ломать. Их надо беречь… Задолго до тебя и ещё раньше… Пришлось научиться делать новые игрушки. По-твоему, сколько надо, чтобы все это выстроить? — плясал карлик вокруг Паршивца. — Выпусти меня-я-я-я!
Суховей гонял по площади обрывки бумаги, рваную одежду, мусор. Паршивец легко свернул карлику шею. Маленькое тело сжалось, ссохлось, истлело в пыль. Ветер подхватил лохмотья. Паршивец упал на колени на площади под трупом Щуплого.
В машинном отдалении гул машин сменился низким прерывистым свистом, как дыхание умирающего.
— Что теперь? — спросил К987-4.
— Тебе решать, — ответил Седой. — Ты что-то сломал. Если не сможешь починить, все разлетится к чертям в ближайшие минуты.
— Нельзя! Это неправильная игра, ее не начнёшь сначала.
— Теперь это твоя игра. Решай.
Седой, начиная с Беззубого, закрыл глаза мертвым товарищам. Лёг рядом с Хмурым и зажмурился.
Разум, оценив силу огненного гула внутри черепа, начал отсчёт. Внутренний паршивец, своими объятиями удерживающий печь от взрыва, развёл руки. Огромный корабль взорвался всполохом, за миллисекунды сожравшим самого себя. Ничто больше не нарушало темноту тишины.
Алена ЛайковаПерерождение
Дождь стучал по искрящейся мостовой, разбиваясь на тысячи капель. В этом изменчивом, постоянно развивающемся и стремящемся к идеалу мире дождь казался чем-то единственно вечным и неизбывным. Я представлял, как тысячи, десятки тысяч лет назад он так же ударял в ещё голую землю, заставляя наших диких предков прятаться под своды пещер. Времена проходят, рассыпаются пылью, одни города вырастают на месте других. Всё меняется, и только дождь остаётся неизменным.
Пройдя длинными, заасфальтированными грязепоглощающим покрытием улицами, я вышел на детскую площадку. С губ сорвался бесстрастный, сухой смешок. Между мной нынешним и детством, когда я играл на таких площадках, не зная ещё ни поражений, ни побед, лежала пропасть. Но кого это волновало? Когда взрослым нужно подумать, они идут на качели. Будто бы просят помощи у себя-ребёнка.
Я пришёл на ту самую старую, древнюю площадку, на которой играл когда-то. Её давно не ремонтировали; у качелей сломался механизм автоматического раскачивания, и они двигались только назад, всё выше поднимая над землей, но не качая. Отключив автоматику, я сел на холодное сиденье и по старинке, как в каменном веке, задёргал ногами. Спустя какое-то время моих неумелых усилий качели пришли в движение. Я медленно двигался вперёд-назад, бездумно глядя перед собой.
Как же так получилось? Известный композитор, автор саундтреков, сочинитель уникальной современной музыки бросает столицу, оставляет шикарный дом и приезжает в родной город? Великий композитор, чья слава увядает тем быстрее, чем больше людей говорят, что он потерял дар. Дар… Я боялся, что мне не хватит целой жизни, чтобы создать всё, что рождается в моей душе. А теперь мне не хватает души, чтобы наполнить эту слишком долгую жизнь. Я бы наверняка проклял эту дурацкую медицину, это долголетие, если бы ещё умел что-то чувствовать.
Качели тихо скрипели в такт движению. Они тоже отвыкли раскачиваться вручную. Уже в моём детстве качались только на механизме. Я был единственным из двора, кто ещё пытался шевелить ногами.
Под этот скрип воспоминания приходили сами собой, будто бы было в этом звуке что-то колдовское. Я закрыл глаза, и передо мной предстал тот самый день. Первый раз, когда мне продлили жизнь.
Мне было всего 32, и меня сбила машина. Такое случалось редко — оснащённые автопилотом и всевозможными защитными системами машины ездили как по ниточке. Но мне «повезло», и я попал под колеса идиота с неисправной защитно-тормозной системой. В больницу меня привезли почти мёртвым, переломанным и ослепшим, не способным даже говорить без клокотания крови в лёгких. Я был без сознания, и мой разум выгрузили на переносной носитель, чтобы получить согласие. Помню звенящий сигнал аппаратуры в голове, волнение примчавшейся любовницы и осознание, что не готов умирать в самом начале карьеры. Я ещё столько не создал! Но к жажде жить примешивался тягучий страх, с настойчивостью сторожевого пса треплющий мысли. Я знал, что предложат мне, на что спросят согласие, и страшился этого. Меня пугала необходимость пожертвовать частью себя ради своего же спасения.
— Ну-с, посмотрим, — начал доктор спокойно и деловито. — Вам повезло, мистер Делавер. Попали в лучший центр эмпатической медицины во всём мире. Ни обмана, ни халатности, всё строго по правилам, на лучшем оборудовании и с лучшим результатом. Расскажу подробнее, что произойдёт, если вы согласитесь на операцию. Мы удалим любую — какую пожелаете — эмоцию из вашего мозга. Должен предупредить, что действие необратимо. В вашем случае потребуется очень сильная эмоция, чтобы справиться с повреждениями. Мы преобразуем все нейронные связи, все гормоны, отвечающие за неё, в чистую регенерационную энергию и пустим на восстановление тела. Вы снова будете в порядке, как будто ничего и не произошло. Ни побочных эффектов, ни противопоказаний. Итак. Вы готовы, мистер Делавер? Вы даёте согласие?
Я долго выжидал, чувствуя, как борются во мне желание выжить и страх потерять часть себя. Настолько долго, что Нэнси начала нетерпеливо постукивать каблучком.
— Скотти, не тяни время! — наконец то ли испуганно, то ли капризно произнесла она. — Ты ведь умираешь. А я еще не готова искать себе нового дружка! Удали ненависть. — Она ахнула, как будто пришедшая ей в голову идея оказалась на редкость удачной. — Доктор, ненависти ведь хватит? Это достаточно сильная эмоция? Он спасётся?
— Безусловно, — подтвердил доктор. — Даже помолодеет немного.
— Отлично! — Нэнси радостно притопнула и подскочила к кровати, на которой лежали мои беспомощные останки. — Давай, Скотти! Кому нужна эта ненависть? От неё только душа горит. Избавься от неё! А я получу назад своего зайку. — Она кокетливо хихикнула, словно это была всего лишь игра. — Давай, Скотти. Соглашайся!
И я сдался. Под её игривым напором, под ощущением отсутствующего тела и писком в голове я согласился. Доктор отключил моё сознание, а очнулся я уже здоровым, сильным, бодрым, с помолодевшим лицом. Никакого следа аварии. Жизнь, вырванная из лап смерти.
С тех самых пор я не испытывал ненависти ни к чему живому или неживому. Я разучился ненавидеть врагов, садистов, живодёров, нацистов и даже самого себя. Первое время я чувствовал себя неполноценным. Понимал, что потерял что-то важное, необходимое для жизни.
Потом я забыл об этом.
Мне удалось хорошо раскачаться, и теперь ветер бил в лицо, выжимая механические слёзы, призванные лишь промывать уголки глаз. Мне на миг показалось, что такой же пронзительный ветер гоняет эхо по гулкой пустоте, царящей в моей душе. С того самого дня я столько раз продлевал свою жизнь. Столько всего нужно было успеть, сделать. И вот к чему это привело. Я превратился в пустышку, лишенную всяких чувств. Ещё сочинял музыку, но она выходила механической, безэмоциональной и никого не могла развлечь или обрадовать. Я разучился делиться с музыкой душой, потому что души больше не было. Честное слово, давно бы убил себя, если бы инстинкт самосохранения не оставался одним из немногих не удалённых чувств. Так что я просто жил дальше и раз за разом бессмысленно пытался создать что-то хотя бы похожее на моё прежнее творчество. Старик с лицом юноши, не знающий что делать со своей долгой жизнью. Старик, приехавший в родной город в надежде на спасение, которого не получит.