— Привет! Можно сесть рядом?
Я поднял взгляд от земли и увидел девушку. Она стояла рядом с качелями и показывала на соседнее незанятое сиденье. Это было прекраснейшее, нежное создание, девушка, не похожая на тех дамочек-долголеток, с которыми я виделся в столице. На вид ей было лет 25, и я понимал, что это, должно быть, её истинный возраст, потому что она улыбалась. Забытое искусство улыбки освещало юное лицо. Приятный голос звучал с лёгкостью, которой лишены пустышки людей. Я не мог испытывать к незнакомке ни восхищения, ни даже зависти, так как давно был лишён этих чувств. Вместо этого я чувствовал что-то странное, словно засохший росток, горшок которого поставили рядом с цветущими розами. Словно уродливый зверь, на которого упали лучи солнца. Здесь, под дождём, на старой площадке эта кутающаяся в дождевик кучерявая девушка сияла как бриллиант, и я чувствовал себя ещё более серым рядом с ней.
— Конечно, — ровно произнёс я. Девушка села на соседние качели и, оттолкнувшись, легко и умело взлетела вверх. Я наблюдал за ней, думая лишь о том, насколько редкое это зрелище для нашего времени. Неужели такие люди ещё бывают? И как скоро она тоже втянется в эту беготню за долголетием, теряя по дороге ребячью искренность?
— Меня зовут Нора, — крикнула девушка, пролетая мимо. Она качалась не очень высоко, но почему-то рядом со мной казалась мчащейся птицей. — А тебя?
— Скотт, — ответил я, отворачиваясь. Зачем она со мной разговаривает? Что ей нужно?
— Очень приятно, Скотт, — усмехнулась Нора. Я замедлился и снова покосился в её сторону, наблюдая, как легко она раскачивается. — У тебя что-то случилось, Скотт?
— Почему ты так думаешь?
Девушка пожала плечами, тоже замедляясь. Совсем скоро она снова спустилась с качелей и встала рядом, внимательно меня разглядывая. Взгляд у неё был взрослый, проницательный, полный чего-то, мне недоступного.
— А ты как думаешь, много людей сидят под дождём на качелях и качаются сами? Ты весь промок, — Нора аккуратно прикоснулась пальцами к моему плащу. — Я живу здесь неподалёку. Пойдём. Сделаю тебе горячий чай, а то простудишься.
Я покачал головой. Одежда действительно промокла, и холод пробирал насквозь, но заходить домой к девушке, с которой я только что познакомился, казалось чем-то диким и глупым.
— Нет, спасибо.
— Ох, перестань, — улыбнулась Нора, делая шаг назад. Разговор на «ты» с чужим человеком с улицы давался ей на удивление легко. — Я не предлагаю тебе ничего, кроме чая и возможности переждать дождь. Хватит мокнуть. Идём!
Вздохнув, я поднялся с качелей и пошёл вслед за новой знакомой. Она шла легко, обходя лужи и наступая в некоторые из них носками сапог. Я не понимал, почему слушаюсь её. Наверное, так и действовали демоны из древних сказок, искушая жертв — твёрдо, не давая времени на сомнения и не слушая отказов. До её дома мы добрались за две минуты.
В квартире Норы, светлой и обустроенной по последнему слову техники, не было даже слышно стука капель. Я остановился на пороге, неловко наблюдая, как с моего модного столичного плаща капает вода и не смея сделать и шага на чистые полы. Нора, скинув дождевик прямо в прихожей, легко пробежала по искусственному травяному покрытию и исчезла в комнатах. Оттуда послышался её звонкий голос:
— Проходи, не стесняйся, мойщик всё уберет.
Пожав плечами, я так же скинул пальто на пол и, разувшись, прошёл внутрь. Теперь вода капала только с мокрых волос. Чужая квартира казалась странной, непривычной, отличной от всего, что я видел раньше. Стены пестрели какими-то схемами, чертежами приборов, рисунками человеческих внутренних органов и листами с расчётами. Прикрепленные кнопками-невидимками, эти бумаги висели в самых разных местах и в самом хаотичном порядке, явно не подчиняясь никакой системе. Среди них попадались детские рисунки, странно контрастирующие с научными листами.
Пройдя по коридору со стоящими на подставках медицинскими моделями, я вошёл в кухню. Нора стояла у стола и разливала по кружкам горячий чай. Увидев меня, она пододвинула одну кружку.
— Вот, пей скорее. А я пока вытру твои волосы. А то ты мне весь стол закапаешь, — беззлобно подшутила Нора и достала из ящика полотенце. Я уже ничему не противился. Только одна мысль, застряв на повторе, не отпускала мозг. Она не знает, что я старик. Я слишком молодо выгляжу, и этот юный цветок не видит моей древней души. Думает, мы сверстники. Разве могу я так обманывать её?
— Нора, — тихо произнёс я, чувствуя, как тонкие пальцы сквозь ткань ворошат мне волосы. Будь я ещё человеком с сердцем, наверняка выжидал бы, боялся открыться, быть отвергнутым. Но я был таким, каким был, и сообщал правду без промедления. — Я гораздо старше чем кажусь. Не смотри на то, что выгляжу как твой ровесник. Я спустил всю душу на продление жизни, и теперь слишком стар и пуст для дружбы с такой, как ты.
Её ладони на мгновение остановились, и я замер в ожидании эмоций. Обиды, злости, раздражения. Любых эмоций. Мгновение ничего не происходило. И вот, когда я уже приготовился к вспышке чувств, вдруг послышался тихий, мягкий смех. Нора смеялась. Я непонимающе обернулся и встретился взглядом с её голубыми глазами.
— Я это знала с самого начала, — просто сказала она и, увидев немой вопрос в моих глазах, пояснила: — Тебя выдаёт взгляд. Его не скроешь.
— Значит, ты знала? — переспросил я. Это показалось мне странным. — Но зачем тогда позвала к себе?
— Хотела помочь, — пожала плечами Нора. — Ты был таким потерянным. Кроме того, — она слабо усмехнулась, — я тоже выгляжу моложе своих лет.
Я приподнял брови, не зная, как на это реагировать. Этого не могло быть. Слишком много в моей новой знакомой было жизни, слишком много тепла. Может, только начала?
— Ты хочешь сказать, что… — уточнил я.
— Да, — перебила меня Нора. — Я продлеваю жизнь уже очень давно. Поэтому, думаю, мы всё же ровесники.
Я недоверчиво всмотрелся в двадцатипятилетнее лицо и впервые за долгое время ощутил что-то, отдалённо напоминающее удивление. Отголосок чувства кольнул грудь неприятной резью. Опасно.
— Но как ты сумела, удаляя эмоции, остаться такой?
Нора загадочно улыбнулась и снова взялась за мои волосы. Теперь её голос доносился из-за спины, и казалось, что от девушки остался только он и нежные пальцы.
— Я знала, что оставлять напоследок, — легко пояснила невидимая Нора. — Этим и живу. Последней сильнейшей эмоцией. Итак, — она отняла руки, чтобы хлопнуть в ладоши, — открываем карты?
Я кивнул. Так знакомились все долгожители. И всё-таки в этот раз всё было иначе. По-другому.
— 217, — отрывисто, словно бросаясь в воду со скалы, назвал я свой возраст.
— 194, — прозвучало за спиной эхом.
Так мы и познакомились.
— Человечество эволюционировало. Это признано всеми странами. Мы научились жить долго, дольше, чем когда либо, справляться с любыми болезнями. Рождаемость упала, потому что люди занимаются саморазвитием, а не любовью, но с рождаемостью упала и смертность. Наступила эпоха гармонии, и длится она уже третье столетие. Люди живут долго, комфортно, безбедно, успевая всё, что им хочется, и уходя, лишь истратив всего себя. Казалось бы, вот оно счастье и процветание. Чего ещё нам желать? Мы научились побеждать смерть, нищету, войны, живём как в сказке. И всё-таки недовольны. Чего-то не хватает всем этим людям, в ногу со временем всё продлевающим и продлевающим жизнь. Они собираются вместе, с алчностью пожирают книги и фильмы, особенно старые, ищут острых ощущений. Зарождается индустрия смертельных наркотиков-чувств, за которыми старики тянутся с вожделением. У нас есть всё, но человечество несчастливо. Потому что ему не хватает эмоций.
Я сидел на софе, сделанной из инновационного ультраудобного материала, и слушал Нору со всем вниманием, на которое был способен. Она ходила вдоль стены своей квартиры и читала мне лекцию, как одному из своих практикантов в центре. По-моему, репетировала перед официальным выступлением. Я был не против.
— Мой центр занимается развитием традиционной медицины, той, о которой уже давным-давно забыли с приходом эмпатической сферы. В своё время я поняла — должен быть другой выход. Другой способ спасать людей от смерти. Исследования заняли больше времени, чем я ожидала. Именно поэтому мне самой и пришлось прибегнуть к продлению. Когда я поняла, что не успею закончить дело до своей смерти и придётся пользоваться изобретением противной индустрии, передо мной встал выбор. Какую эмоцию беречь больше всего? На какой держаться, если придётся спасать себя раз за разом? Я выбрала, и, как оказалось, не прогадала.
— И что ты оставила? — спросил я, вглядываясь в лицо Норы.
Та улыбнулась. Её глаза потеплели.
— Мечты, — пояснила она. — Я избавилась почти от всех чувств, присущих человеку, но оставила то, от которого многие избавляются в первую очередь. Самое важное, самое человечное, то, что заставляет нас жить и толкает вперёд. Мечты — это ещё не действия, но и действий без мечты не бывает. Те, кто фантазировали о крыльях, изобрели самолёты, кто грезил звёздами, создал ракеты. Даже продление жизни родилось из мечты о долголетии. Я живу, мечтая. Что смогу развить медицину настолько, чтобы люди перестали убивать в себе людей. Что когда-нибудь снова смогу чувствовать счастье и горе, печаль и радость. Я мечтаю, и это помогает мне жить, работать и сохранять в душе остатки человечности.
Нора замолчала и повернулась к стене, на которой в окружении медицинских бумаг висел рисунок цветными карандашами. Наверняка её детское творчество. Девушка задумчиво провела пальцами по листу, и вид у неё был одновременно уставший и полный какого-то светлого вдохновения. Я почти не видел её. Меня охватила странная задумчивость, и мысли всё больше закрывали от меня реальность. Что если бы и я оставил напоследок что-то настолько же сильное, тем самым продлив не только жизнь, но и способность чувствовать? Тогда бы всё было иначе?
Я покачал головой. Бессмысленно. Одного чувства слишком мало, чтобы что-то изменить. Оно лишь ненадолго запрёт в теле призрак былой души, чтобы под конец, ярко сгорев, оставить ту же пустоту. Никакой разницы.