Коротко выдохнув, Нора повернулась ко мне и улыбнулась. Для человека, у которого остались только мечты, она неплохо умела улыбаться.
— Пойдём прогуляемся? — легко предложила она. — Сегодня дождя нет. Не то что в день нашего знакомства. Я знаю прекрасный парк с настоящими деревьями. Там даже бывают птицы. Идём?
Я поднялся. Это было вполне в её стиле. Норе нравилось жить так, как жили прежде. А мне всё равно было не на что тратить дни.
— Идём.
И мы вместе вышли в улицу.
Мы стали встречаться часто, даже слишком часто. Это вошло у меня в привычку. Подставить утром чашку под допотопную телепатическую кофемашину в доме родителей, позавтракать сбалансированным, приготовленным индивидуально для меня меню и по неестественно искрящемуся асфальту сбежать в мир, где эволюция человечества признана ошибкой. В бесконечных спорах среди научных работ и последних новинок техники Нора часто называла нашу эпоху веком деградации. И иногда я с ней соглашался. Она посвятила меня в свои исследования настолько, насколько возможно объяснить медицину бывшему композитору. Рассуждала о времени, когда люди будут жить долго и при этом продолжать чувствовать, и говорила об этом с таким жаром, словно ей и правда было 25. Порой я специально провоцировал её на такие речи, только чтобы послушать её горячие рассуждения. Как будто мне нравилось это. У меня участились сердечные боли, и я никак не мог понять их причину. Я по-прежнему ничего не чувствовал, как и полагалось долгожителю. Но одного не отнять — я проводил всё своё ворованное у природы время с ней, и всё это время я слушал её. Мысли Норы, её идеи и стремление к человечности звучали во мне, и я жил ими. Это была не моя суть, не мои мечты, но напоминающая чёрную дыру пустая душа с готовностью поглощала их, и я всё больше напоминал робота, хранящего на своём механическом носителе памяти человеческие дышащие идеалы. Я снова попробовал написать музыку, и вновь у меня ничего не вышло. У меня снова получилась бездушная, механическая мелодия. Правда, теперь в неё вплетался странный перезвон колокольчиков, напоминающий приятный голос Норы, но даже это её не спасало. А Нора всё работала, заставляя целую толпу людей под своим началом искать тот самый выход. Я знал, что они уже очень давно исследуют человеческий организм в попытках отыскать способ избавиться от эмпатической медицины, и даже выработали какую-то теорию ускоренного деления клеток, но ничего не выходило. Нора билась над этой теорией уже больше полутора столетий, но так и не достигла желаемого результата.
Как будто эмпатия и правда была единственным способом.
И всё же она не останавливалась. А я был рядом — наблюдал, слушал, составлял компанию на прогулках, помогал коротать вечера в стерильной квартире, проводил с ней душные ночи. Без чувств, без иллюзий или лжи. Иногда ходили на детскую площадку и качались, как в юности. В такие минуты мы казались мне невозможно старыми, сентиментальными и, возможно, последними романтиками в мире. Какая глупость. Спустя какое-то время я и сам начал задумываться: действительно ли это продление жизни было благодатью человечества, или всё же его проклятием? Такой ли жизни мы хотели себе? Я всё чаще спрашивал себя, сколько ещё людей маются подобно мне без смысла к существованию, и сколько ещё жалеют о своём спасении? Я спрашивал себя, почти не ожидая ответа, словно уже в глубине своего мозга знал его. Возможно, я и не хотел его знать.
Стоило ли мне его узнавать?
Человечество купило себе долголетие и, казалось бы, должно было стать мудрее. Только людей ничто не исправит. И мы продолжали грешить нашей старой, самонадеянной чертой — мнить себя бессмертными.
Я знал, что у меня не осталось больше эмоций на продление. Я истратил все. К сожалению, впустую. Но я совсем забыл, что, когда больше не остаётся чувств, мы всё-таки умираем.
У Норы, в отличие от меня, были резервные годы в запасе. Я знал, что правильная и умная Нора переживёт меня, и в конечном итоге всего добьётся. Её искусственно продлённая жизнь будет в разы полезнее моей. Поэтому, когда мне позвонили из больницы и сказали, что моя подруга пострадала на работе и находится в тяжёлом состоянии, не испугался. И не только потому, что избавился от страха больше века назад.
Тем не менее я примчался в больницу на скоростном такси.
Нора была в сознании. Она казалась совсем слабой, но, как объяснила мне медсестра, запретила выгружать своё сознание на носитель. Вспоминая неприятный писк в мыслях, я даже её понимал.
— В центре альтернативной медицины произошла поломка системы электрокомфорта, и её ударило током. Сильный разряд, — пояснила медсестра, пока вела меня к палате. — Нам нужно немедленно получить согласие и начать операцию, но она велела вас дождаться.
Зачем-то стиснув зубы, я подошёл к кровати.
Увидев меня, Нора улыбнулась, как обычно. Я видел, что каждое слово даётся ей с трудом, но внешнее хранилище сознания по-прежнему оставалось выключенным. Не знаю, почему, но я напрягся.
— Привет, — тихо шепнула она. Я сел рядом, спиной чувствуя, как отходят в сторону доктор и медсестра. Как в дурацких старых фильмах.
— Привет, — отозвался я эхом. — Я приехал. Ты ждала меня, чтобы дать согласие? Вот я. Пора.
Нора хмыкнула и медленно покачала головой. Её глаза странно блеснули, наверное, от лихорадки.
— Я не дам согласия, Скотт. Я ждала тебя для другого.
Я вздрогнул. Понимание происходящего ещё не пришло ко мне, но всё равно мне стало не по себе.
— Почему? Ты умираешь, Нора. У тебя ещё остались мечты, ты можешь потратить их на продление жизни. Это я истратил все чувства, а ты ещё можешь выиграть несколько лет.
— Я не хочу этого делать! — отчаянным шёпотом выкрикнула Нора. Светодиодная лента над её кроватью тревожно мигнула, а по молодому лицу пробежала судорога боли. — Что от меня останется, если я откажусь от своей последней частички человечности? Пустая оболочка? И какой тогда смысл в ней будет, в этой продленной жизни? Я истратила всё, кроме своей способности мечтать. И с ней я расставаться не собираюсь.
Из её влажных глаз показалась маленькая капля воды, и я наконец понял, почему они блестят. Нора плакала. Это была настоящая слеза, которой я не видел уже сотню лет. Приборы тревожно запищали.
— Но ведь ты так и не нашла спасение для человечества, — произнёс я, не зная, что мне делать. Пустота внутри грызла душу как никогда сильно, пожирая меня самого, словно сердце силилось почувствовать то, чего было лишено. — Ты так и не завершила работу. И, если погибнешь, уже никогда не завершишь.
— Пусть так, — слабо улыбнулась Нора. Её лицо стремительно бледнело, и даже губы приобрели слегка голубоватый оттенок. И всё-таки она улыбалась. Улыбка сквозь слёзы. — Я всё ещё человек, Скотт. Пока у меня есть мечты — человек. А людям свойственно проигрывать. Я слишком долго боролась. Пришло моё время… проиграть. — Она уже еле шептала, но всё же продолжала говорить и держаться, словно бы на каком-то дурацком упрямстве. — Мне жаль, Скотт, но я исчерпала себя. Умереть… с остатками души всё же лучше, чем жить без неё.
Я молчал. В мокром от слёз лице Норы, в её уставших, но полных жизни глазах было столько решимости, что я и не надеялся её переубедить. И всё-таки я не хотел, чтобы всё закончилось так.
— Я же живу.
— И разве ты счастлив? — усмехнулась Нора. — Ты даже не помнишь, что такое счастье. — Бегущая по экрану линия её пульса становилась всё реже и реже. Она закрыла глаза. — Прощай, Скотт. Я… рада, что тебя встретила. Отключите меня от этих приборов!
Последняя фраза прозвучала властно даже несмотря на тихий, дрожащий голос. За спиной послышался вздох, и в поле зрения показался доктор. Подойдя к компьютеру, он нажал несколько кнопок и, повернувшись ко мне, виновато развёл руками. Панели и провода опустились на пол, датчики начали гаснуть один за другим. Я вздрогнул; Нора приоткрыла глаза и взглянула на меня, спокойно и немного жалостливо. И тогда, по какому-то наитию, долетевшему словно из другого мира я наклонилась над ней и прикоснулся губами к её холодеющему рту. Это был наш первый поцелуй, потому что все наши пустые, формальные ночи мы проводили без чувств, иллюзий и поцелуев. Она выдохнула мне в губы и замерла. Кардиограмма со старомодным писком превратилась в линию.
Домой я добирался как в тумане. Я брёл по сверкающей мостовой, и меня пошатывало из стороны в сторону, а проклятый блеск слепил глаза. Невыносимо болело сердце. Прохожие косили на меня кто с презрением, кто с завистью — кажется, принимали за пьяного. Я же ничего не соображал. Перед глазами всё плыло, и чистая образцовая улица сменялась лицом Норы, улыбающимся мне из пустоты. Мне казалось, что я до сих пор чувствую её дыхание. Как марионетка я приложил ладонь к двери, набрал код и вошёл в квартиру. Прихожая окутала мягким светом и фоновой музыкой не моего сочинения. И тут меня скорчило пополам.
Я рухнул на колени. Сердце отдавалось в груди острой резью, будто бы я умирал. Хотя почему «будто бы»? Я действительно умирал. Пустота внутри вякнула придушенным псом, а потом в изголодавшуюся душу хлынули совершенно новые, свежие, только что рождённые чувства, принося одновременно наслаждение и боль агонии. Я зарыдал. Рыдания гулко отдавались в пронзённой груди, а внутри кипели эмоции. Душа болела, наконец-то болела, и я тонул в потоке горя. Я вспоминал Нору, наши разговоры, её улыбки, чувствовал горячее дыхание, срывающееся с холодных губ, восхищался ею. Наконец-то мог её любить. Наконец мог тосковать о ней и страдать от утраты. Мог боготворить её. Сама того не зная и уже не имея возможности узнать, она заставила мою душу родиться заново — и теперь новые чувства выжимали из меня всю ту регенерационную энергию, что так долго спасала мне жизнь. Я умирал, убиваемый ожившей человечностью.
— Пусть так, — шепнул я, впервые за столько времени смеясь, пусть и смеясь сквозь слёзы. Превозмогая боль, я побрёл к письменному столу отца. У меня оставалось мало времени. Теперь я снова ценил время.