. У фазанов нет ни манометров, ни стетоскопов, ни приборов для ЭКГ. Однако даже мы, со всем нашим сложным оборудованием, продвинутыми медицинскими знаниями, регулярными тщательными осмотрами и расспросами, не можем получить достаточно информативных сведений о состоянии здоровья человека, которые бы оправдывали эти труды.
Истина в том, что, даже владея современнейшими научными знаниями и методами, очень трудно верно оценить[72] генетическое качество животного и предсказать его здоровье в будущем. Должны ли мы ожидать, что самка аргуса при выборе полового партнера справится с этой задачей лучше, чем человеческие врачи?
Но давайте допустим, что мы можем пойти дальше, чем обычный семейный терапевт. Представим себе, что у нас появилась возможность секвенировать полный геном каждого пациента. Какую информацию мы можем извлечь из этих геномов относительно потенциальных рисков для здоровья их обладателей? Да, конечно, мы можем выявить склонность к развитию некоторых редких заболеваний, которые вызываются мутациями определенных генов, например муковисцидоза или болезни Тея – Сакса. Однако при этом мы узнаем на удивление мало о рисках развития различных комплексных заболеваний, которые чаще всего являются причиной смерти, вроде сердечно-сосудистых заболеваний, инсульта, рака, болезни Альцгеймера, ментальных расстройств или наркотической зависимости. Действительно, с начала XXI века первоначальный всплеск исследований в области генной медицины натолкнулся на препятствие: оказалось, что геномные данные не дают возможности достоверно предсказывать развитие каких-либо комплексных заболеваний. Например, довольно легко выявить десятки генетических мутаций, которые значимо связаны с заболеваниями сердца. Однако, за исключением нескольких редких генетических вариаций, характерных для определенных этнических групп, где эти гены дают совокупный эффект, ими можно объяснить менее 10 процентов всех наследуемых рисков сердечных заболеваний. Получается, что, даже располагая полной информацией о геноме, предсказать генетическое качество и будущее здоровье чрезвычайно сложно. Именно по этой причине Управление по контролю за качеством продуктов и лекарственных препаратов США[73] в 2013 году запретило частным биотехнологическим компаниям, работающим с индивидуальными заказчиками, таким как 23andMe, сообщать клиентам об их предрасположенности к генетическим заболеваниям без специального одобрения. Статистическая поддержка связи между мутациями отдельных генов и определенными заболеваниями на сегодняшний день настолько зыбкая и недостоверная, что предоставление клиентам подобной информации было признано некорректным и вводящим в заблуждение.
И снова мы должны задаться вопросом: возможно ли, что самка аргуса сможет сделать более определенные выводы о генетической доброкачественности потенциального партнера, чем ученый, вооруженный полной информацией о его геноме? Разумеется, теоретически мы не можем отрицать такую возможность, однако она не должна быть слепо принята на веру, а нуждается в эмпирическом подтверждении. Неудачи геномной медицины в попытках создать рабочие инструменты для предсказания большинства комплексных заболеваний усиливают скептицизм в отношении гипотезы «хороших генов», поскольку ставят под сомнение возможность оценки адаптивных достоинств полового партнера по одним лишь брачным украшениям.
Бесславный провал одной идеи по поводу механизма честной сигнализации забавным образом пролил свет на социальный аспект науки о половом отборе. В 1990 и 1992 годах датский биолог-эволюционист Андерс Мёллер высказал в своих статьях предположение: симметричность тела является показателем генетической доброкачественности особи, и билатерально-симметричные демонстрации эволюционируют путем адаптивного выбора полового партнера с более качественным геномом. По данным Мёллера, самки деревенской ласточки (Hirundo rustica) предпочитают самцов с более длинными и более симметрично развитыми крайними рулевыми перьями. За этими публикациями последовал всплеск работ по самым разным организмам, подтверждающих выбор полового партнера на основании симметрии.
По иронии судьбы, следуя закону иррационального фишеровского убегания, симметрия как честный показатель генетической доброкачественности приобрела еще большую популярность просто благодаря своей же популярности. Один исследователь, воодушевленной этой идеей, попытался подтвердить ее собственными данными и очень расстроился, когда ему это не удалось. «К сожалению, я этого эффекта не обнаружил[74], – процитировали его слова в статье, опубликованной в журнале New Yorker в 2010 году. – Но хуже всего оказалось то, что, когда я захотел опубликовать эти нулевые результаты, мне пришлось столкнуться с большими трудностями. Журналы соглашались принимать только подтверждающие результаты. Идея казалась слишком удачной, чтобы ее опровергать, по крайней мере в те времена». Как видите, снова сказалась предвзятость ко всему, что противоречило адаптационистским воззрениям.
Однако в конце 1990-х годов популярность идеи о том, что симметрия является индикатором генетической доброкачественности, внезапно стала сходить на нет. Вышло несколько критических статей – сначала немного, потом все больше и больше. К 1999 году метааналитические исследования многочисленных независимых данных[75] подтвердили несостоятельность этой теории.
Естественно, ученые не любят признавать, что они, как и прочие люди, нередко становятся рабами моды. В современных обзорах по половому отбору в царстве животных об этом неловком эпизоде научной истории почти не упоминается. Однако популярность «честной симметрии» является настолько показательным случаем повального увлечения какой-либо научной идеей, что ее привели в качестве примера в уже упомянутой мной статье в New Yorker, посвященной социологическим аспектам провалов научных идей. К сожалению, она продолжает жить в адаптивных теориях сексуальной привлекательности человека, в нейробиологии и когнитивистике. Можно было бы ожидать, что за истекшие десятилетия новость о том, что эта концепция была дискредитирована, должна бы дойти и до исследователей в области эволюционной психологии, которые по-прежнему ее исповедуют. Однако «честность симметрии»[76] превратилась в идею-зомби – она оказалась настолько привлекательной, что продолжает существовать даже после того, как ее неоднократно развенчали.
Как бы то ни было, гипотеза симметрии все равно могла предложить лишь частичное объяснение эволюции сложных брачных украшений, таких как рисунок на маховых и хвостовых перьях аргуса. Даже если бы она оказалась справедливой, естественный отбор безупречно симметричных сигналов никак не объясняет ни один из целого ряда других специфических и сложных элементов брачных демонстраций аргуса.
Недавно возникшая новая гипотеза адаптивного выбора полового партнера восходит непосредственно к уоллесовской критике Дарвина. Она представляет собой предположение, что сложные ритуалы ухаживания[77] эволюционировали как индикатор физической силы, энергии и ловкости самца. Соответственно, самки оказывают предпочтение таким формам поведения, потому что они вызывают ускорение сердцебиения самца, истощение его энергетических резервов и вынуждают его демонстрировать пределы своих физиологических возможностей. Иначе говоря, чем лучше самец исполняет сложный брачный танец, тем он сильнее и здоровее. Увы, эта популярная идея по нескольким причинам не может объяснить видовую специфичность элементов брачного репертуара, например репертуара аргуса. Несложно вообразить самые разные формы демонстрации, которые создавали бы для самца куда большую физиологическую нагрузку, чем относительно малозатратный с энергетической точки зрения брачный ритуал аргуса. Так почему же вместо него не возникла какая-нибудь более экстремальная форма ухаживания?
Разумеется, я охотно признаю, что для самцов многих других видов животных характерны брачные ритуалы, требующие еще более серьезных физических усилий. Однако сам факт физиологических издержек вовсе не означает, что эти издержки являются честными показателями качества самца. Брачные признаки эволюционируют в равновесии между преимуществами естественного и полового отборов, и их равновесное состояние может быть далеким от оптимального для физического здоровья или выживания. За «красоту просто так» тоже приходится платить[78].
Вопрос в том, является ли физиологическая нагрузка побочным следствием крайнего эстетического совершенства или же главной целью брачной демонстрации. Рассмотрим по аналогии: люди восхищаются невероятными прыжками и пируэтами балетных танцоров потому, что эти действия вынуждают танцоров достигать пределов их физических возможностей? Или же танцоры преодолевают эти физические нагрузки в процессе создания эстетического действа, которым наслаждаются зрители? Ценим ли мы эти проявления физического совершенства танцоров за то, какое эстетическое воздействие они на нас оказывают? Или же за усилия, которые требуются от танцоров для их совершения, а также весьма болезненные последствия для их ног?
Нет никаких причин полагать, что любовь к балету, как и любой другой форме человеческого искусства, основана на том, сколько боли и усилий они требуют от исполнителей. Точно так же нет причин полагать, что самка аргуса или какого-нибудь другого вида выбирает самца исходя из того, как сильно ему приходится напрягаться во время ритуала ухаживания. Во всех случаях значение имеет искусность исполнения, тогда как физические затраты исполнителя вторичны. Тот, кто рассуждает иначе, путает эволюционную причину и следствие. Наконец, как и в случае с аргусом, всегда можно представить себе множество более энергетически затратных, но отнюдь не предпочитаемых действий. Например, атональная концертная музыка XX века