[353] в мужскую иерархию, основанную на принуждении, при которой исходно усиливающее автономию гомосексуальное поведение полностью контролируется.
Хотя все эти предположения о том, как происходит эволюция гомосексуального поведения, остаются спекулятивными, я думаю, они все равно показывают, что существует новое, перспективное поле для исследований на стыке эстетической эволюции, сексуальной автономии и сексуального разнообразия у человека. Удивительным образом эволюционные гипотезы, которые я здесь обрисовал, полностью согласуются с некоторыми базовыми положениями современной гендерной теории и отчасти подтверждаются ими. Например, эстетические теории эволюции человеческого гомосексуального поведения поддерживают аргументы обеих сторон в наиболее жарких современных дебатах в сообществах геев, лесбиянок и бисексуалов (ЛГБ). С одной стороны, некоторые защитники прав ЛГБ утверждают, что эти люди ничем не отличаются от гетеросексуалов, кроме их сексуальных влечений и партнеров. Такой взгляд на однополый секс, который с необычайным красноречием изложил Эндрю Салливан в своей вышедшей в 1995 году книге «По сути нормальный», сыграл основную роль в том, что в США и некоторых других развитых странах теперь разрешены однополые браки. Эстетические эволюционные гипотезы согласуются с позицией «по сути нормальный», поскольку предсказывают, что гомосексуальное влечение – это эволюционно продвинутый признак, которым обладает значительная доля человеческой популяции. Гомосексуалисты действительно в основном «такие же, как все» и отличаются только исключительностью и специфичностью своих гомосексуальных предпочтений, а не тем, что они у них есть.
Однако многие ЛГБ не согласны с подобными перспективами ассимиляции, полагая, что присущие им отклонения в сексуальной ориентации, влечении и поведении по своей природе разрушительны – и притом благотворно разрушительны – для гетеросексуального общества. Сущность этой точки зрения, представленной в книгах[354] Майкла Уорнера «Проблемы с нормальным» и Дэвида Халпирина «Как быть геем», состоит в том, что в гомосексуальном влечении есть нечто особое, подрывающее основы нормативной гетеросексуальной культуры, иерархии и власти. Любопытно, что эстетическое объяснение эволюции гомосексуального поведения человека как раз подтверждает присущую гомосексуальному поведению разрушительность.
По моим предположениям, эволюционная функция гомосексуального поведения как раз и заключается в том, чтобы подрывать сексуальный контроль самцов над самками и социальную иерархию. Таким образом, возникшие в ходе эволюции «отклонения» вида Homo sapiens, возможно, эволюционировали за счет женского стремления освободиться от насильственного сексуального контроля со стороны мужчин.
Кроме всего прочего, предположение о том, что гомосексуальные влечения возникли у человека как средство низвержения насильственного сексуального доминирования самцов, объясняет, почему во многих патриархальных культурах любые проявления гомосексуального поведения так жестоко подавляются и наказываются. С этой точки зрения, запрет на однополые сексуальные контакты является еще одним способом укрепить мужской сексуальный и социальный контроль над женщинами и над деторождением.
Поэтому я очень надеюсь, что теории эстетической эволюции и сексуального конфликта откроют новую интеллектуальную сферу взаимодействия между эволюционной биологией, современной культурой и гендерными исследованиями. После многих десятилетий главенствования редукционистских, адаптационистских взглядов, навязанных социобиологией и эволюционной психологией, которые рассматривали гомосексуальное поведение как аберрацию или превратно толковали его как форму несексуального поведения, кто бы мог подумать, что эволюционная биология и квир-теория[355] вдруг хоть в чем-то окажутся на одной стороне? На самом деле я думаю, что в будущем мы найдем и другие интересные общности между разными теориями и системами взглядов, которые откроют перед наукой и культурой новые перспективные направления исследований.
Глава 12. Эстетическая картина мира
Свое знаменитое стихотворение «Ода к греческой вазе» Джон Китс завершил такими строками – посланием от самой вазы:
«В прекрасном – правда, в правде – красота.
Вот знания земного смысл и суть»[356].
Хотя Китс, творивший за десятилетия до Дарвина, конечно, ничего не знал об эволюции, последние строки его «Оды», как ни удивительно, отлично подошли бы в качестве девиза для длительной традиции эволюционной биологии приравнивать красоту к правде и честности. Пожалуй, среди всего написанного и поэтами, и учеными невозможно подобрать более лаконичной и запоминающейся формулировки[357] парадигмы «честного сигнала».
Пусть эти поэтические строки бессмертны, но для понимания существующей в мире красоты они – плохой помощник. Афоризм Китса кажется глубоким, но его глубина – ложна; на самом деле он не отражает истину, а искусственно упрощает интеллектуальную сложность мира. И несмотря на внешнее великолепие и стройность, наносит истине вред.
Напротив, Шекспир, чей гений предварил Дарвина не на десятилетия, а на века, создал героя, который обладал гораздо большей проницательностью в понимании красоты и истины. В 1-й сцене III акта его трагедии «Гамлет, принц датский»[358] Гамлет встречает свою возлюбленную Офелию, которая перед этим вдруг стала избегать его без всяких объяснений. Действуя по наущению отца, Офелия возвращает Гамлету его любовное письмо и говорит, что больше не дорожит его стихами, поскольку «подарок нам не мил, когда разлюбит тот, кто подарил». Разумеется, Гамлета ее поступок ранит, и он догадывается, что его причина кроется в чем-то другом, ведь на самом деле он ничем не заслужил упреков Офелии. А так как Офелия прекрасна, как всегда, и очевидным образом лжет, Гамлет заводит речь о собственном понимании отношений между красотой и честностью:
ГАМЛЕТ. Ха-ха! Вы добродетельны?[359]
ОФЕЛИЯ. Мой принц?
ГАМЛЕТ. Вы красивы?
ОФЕЛИЯ. Что ваше высочество хочет сказать?
ГАМЛЕТ. То, что если вы добродетельны и красивы, ваша добродетель не должна допускать собеседований с вашей красотой.
ОФЕЛИЯ. Разве у красоты, мой принц, может быть лучшее общество, чем добродетель?
ГАМЛЕТ. Да, это правда; потому что власть красоты скорее преобразит добродетель из того, что она есть, в сводню, нежели сила добродетели превратит красоту в свое подобие; некогда это было парадоксом, но наш век это доказывает. Я вас любил когда-то[360].
Лукавый Гамлет с куда большим скепсисом смотрит на «собеседование» красоты и добродетели (то есть честности), нежели греческая ваза Китса. Красота, по его словам, превращает правду в сводню[361], поставщицу лживой и поверхностной любви. По сути дела, Гамлет выдвигает истинно фишеровское предположение, что власть красоты на самом деле пагубна для честности[362]. Парадокс Гамлета и есть та проблема, с которой мы все сталкиваемся, пытаясь примирить чарующую силу красоты с неизбывным желанием видеть в ней некий высший смысл, абсолютное благо, показатель универсального, объективного качества.
И вот, с одной стороны, у нас Китс и его стихи как совершенное воплощение нашего глубинного стремления видеть в красоте правдивый «знак качества», своего рода критерий превосходства. А с другой стороны, у нас Гамлет, чей жизненный опыт научил его, что красота и правда не всегда идут рука об руку; красота – это просто красота, и она не только не является свидетельством истины, но и нередко противоречит ей. С одной стороны, в красоте видится «смысл»; а с другой – за красотой признается власть искажать истину. Эти противоречащие друг другу точки зрения как раз и лежат в основе современного научного спора, который я отразил в этой книге.
Тот же интеллектуальный раскол рисует Исайя Берлин в своем эссе «Еж и Лиса», разбирая известный древнегреческий афоризм как метафору противоположных друг другу интеллектуальных подходов: «Лиса знает много всего[363], а еж знает лишь одно, но самое важное».
Согласно Берлину, люди с мышлением Ежа в поисках «гармоничного мироздания» смотрят на мир сквозь призму «центрального видения». Интеллектуальная миссия Ежа – при любой возможности нести свою главную идею другим. Люди с мышлением Лисы, напротив, не соблазняются одной-единственной главной идеей. Лису увлекает сложность и разнообразие мира, которые она вовсе не пытается подогнать под одну всё объясняющую концепцию. Ежи выполняют важную миссию. Лисы просто играют ради удовольствия от игры. И, как дети, бросают надоевшие игрушки, чтобы начать новую забаву.
Интеллектуальные подходы берлиновских «Ежа и Лисы» дают возможность по-новому взглянуть на сооткрывателей естественного отбора: Лису-Дарвина и Ежа-Уоллеса. Оба начали общий путь, интуитивно разгадав механизм адаптивной эволюции путем естественного отбора, но затем круто разошлись, развивая эту ключевую идею дальше. Наблюдая разнообразие явлений в живой природе, Дарвин выдвинул новые биологические теории филогении, полового отбора, экологии, биологии опыления и даже экосистемных услуг (например, в его исследовании экологической роли дождевых червей), не считая многих других. Каждая теория в чем-то отличалась от прочих, требуя новых доказательств, логических рассуждений и фактов. Уоллес же, несмотря на широту своих эмпирических познаний, начал борьбу за «чистый дарвинизм», в котором вся биологическая эволюция была сужена до единственного всемогущего механизма – адаптации путем естественного отбора.