Вступление
К концу ХХ столетия потребление достигло небывалых высот – и в плане материального размаха, и в плане распространения по всему земному шару. В предыдущих главах мы рассмотрели динамику этого гигантского процесса в контексте мировой истории, от эпохи Ренессанса до Китая XXI века. Продвигаясь сквозь столетия, мы увидели, что внушительный вклад в этот процесс вносили не только рынки и деньги, но также государства и империи, войны и идеологии. Мы видели, какое влияние имущество, комфорт и развлечения оказали на облик современного города, на семейные будни и политику. Почему бы в таком случае не остановиться? Однако, поставив точку сейчас, мы получили бы лишь объемную работу по истории. А ведь история – это еще далеко не все. Потребление стало центральным понятием в экономике, обществе, политике, публичной и личной сферах. Конечно, не все в нашей жизни связано с потреблением, однако оно присутствует во многих ее аспектах, что подтверждается огромным числом горячих споров.
Потребление нередко критиковали и продолжают критиковать, представляя его фундаментальной угрозой благополучию и благосостоянию человека. Во время мирового экономического кризиса 2008–2009 годов многие говорили о том, что люди впали в зависимость от потребительских кредитов. Шопинг, материализм и гонку за роскошью обвинили в увеличении рабочего дня, количестве стрессов и недостатке свободного времени, росте неравенства и эгоизме, в ослабевании патриотических чувств и отсутствии интереса к политике; некоторые верующие заявляют, что товары убили Бога. Если говорить о последствиях потребления, то для планеты они еще печальнее. Общества изобилия, утверждают критики, больше не изготовляют вещи, а поэтому им нет до них никакого дела: они используют их, а потом выбрасывают. Многие исследователи считают, что существующий сегодня мировой порядок является результатом неолиберального диктата индивидуального выбора и рынков. Неясно в таком случае, какое место занимает при этом потребление, связанное не с индивидуальным выбором, а с коллективным, и происходящее вне рынка, например, получение социальных услуг? Существуют, впрочем, и защитники потребления. Они говорят о свободе, которую может дарить потребление, о том, как оно помогает преодолевать старые классовые и гендерные барьеры, делает молодое поколение независимым от прежних иерархий. Самые большие оптимисты считают, что потребители могут вывести нас из нравственного, экономического и экологического кризиса, если будут выбирать продукты, которые были созданы не с помощью рабского труда и не во вред природе.
Насколько оправданны звучащие в адрес потребления обвинения и есть ли смысл в возлагаемых на него надеждах? В следующих главах мы постараемся найти ответы на эти вопросы. В отличие от Части 1, в которой мы путешествовали из глубин веков к современности, в Части 2 мы изменим направление своего движения. Каждая из последующих глав начинается с дебатов, актуальных сегодня, однако затем мы будем оглядываться назад, чтобы увидеть текущие тенденции и проблемы в более широком историческом контексте, лучше понять нашу ситуацию и попытаться спрогнозировать будущее. Мы рассмотрим следующие темы: кредиты и сбережения; скорость и качество жизни, а также скорость и качество свободного времени; влияние потребления на отношения поколений; потребление вне рыночного пространства; перемещение вещей и людей и то, как это влияет на этику и восприятие себя; влияние потребления на религиозную жизнь; и в заключение отходы и то, что происходит с товарами в конце их жизненного пути.
9Купи сейчас, плати потом
Те, кого тревожит «болезнь консьюмеризма», видят в потребительском кредите главный переносчик вируса изобилия. Он вызывает бурю негативных эмоций. Большинство людей так видят то, что произошло между 1990 и 2000 годами: люди стали зависимы от кредитов, которые они не могли себе позволить, чтобы купить вещи, которые им не нужны[1071]. Дешевые кредиты создали культ новинок и роскоши, что имело катастрофичные последствия. Политика «купи сейчас, плати потом» превратила граждан в недальновидных эгоцентриков – легкую добычу для рекламных агентств, убеждающих наивных людей в том, что увеличение количества принадлежащих им вещей означает бо́льшую самодостаточность. Унаследованный от предыдущих поколений самоконтроль был принесен в жертву удовольствию. Депрессия в такой ситуации была неизбежна, как экономическая, так и психологическая. Индивидуумы теряли контроль над своей жизнью, и вся мировая экономика тоже. Когда в 2008–2009 годы разразился мировой экономический кризис, естественно, в этом обвинили безрассудные ипотечные кредиты и огромные задолженности по кредитным картам, особенно актуальные для англоязычного мира. Как выразился один эксперт, «главным злом сегодняшнего дня является расточительство».
В действительности эта цитата родом из 1832 года и принадлежит перу одной американской писательницы, специалисту по домоводству Лидии Чайлд[1072]. Эта фраза отражает самую суть проблемы. Переживания по поводу кредитов и потери людьми самоконтроля стары как сама торговля. Платон в своем «Государстве» выразил мечту о том, что когда-нибудь кредиты перестанут существовать. Апостол Павел предупреждал, что алчность «есть корень всех зол». В Средние века заимодателям предрекали адские муки в отдельном чистилище, где они должны будут томиться после смерти. В XIV веке Данте в своей «Божественной комедии» приговорил ростовщиков к седьмому кругу ада вместе с содомитами и богохульниками, где они вынуждены будут изнывать в горящей пустыне под тяжестью мешков с деньгами и изысканные наряды – знак их любви к материальным благам земного мира – не смогут защитить их от огненного дождя[1073].
Это нравственное негодование оставило след в европейских языках; немецкое слово Schuld означает долг и вину одновременно. Начиная с XVI века христианская критика получила дополнительную поддержку благодаря появлению республиканского идеала свободных и независимых граждан. Долг заставляет одного человека прислуживать другому. «Тот, кто берет в долг, разоряется», – пришел к выводу Бенджамин Франклин в 1732 году в своем «Альманахе бедного Ричарда», мировом бестселлере, ставшем библией для любителей бережливости и в колониальной Америке, и в Японской империи. Франклин писал, что тщеславие и страсть к вещам плохи уже сами по себе. Но еще хуже влезать в долги ради «этих излишеств!.. Подумайте, что вы делаете, когда залезаете в долги; вы отдаете другому человеку власть над своей свободой». Должник начинает избегать заимодателя, прятаться и в итоге «тонет в море низкой, очевидной лжи… Ложь – постоянная спутница Долга»[1074]. Викторианцы присягнули на верность Цивилизации, Торговле и Христианству и прокляли Долг, Грязь и Дьявола. «Даже в самых лучших условиях должник является человеком лишь наполовину; ему не принадлежит его будущее», – писал один английский реформатор в 1896 году. Для мужчины из рабочего класса долг означал нечто еще более плачевное. Еженедельно мирясь с визитами коллекторов, таская одежду семьи то в лавку к ростовщику, то обратно, он «продавал себя в рабство, из которого не в состоянии был освободиться». Такой человек неизбежно впадал в «отчаяние», затем становился «равнодушным» и тянул за собой вниз всю семью. Худшим из зол были покупки в рассрочку. Возможность рассрочки манила бедняков, заставляя их импульсивно покупать мебель и швейные машинки, которые они вскоре вынуждены были возвращать, не успев даже как следует насладиться покупкой. Эти «временные владельцы словно избалованные дети, у которых очень много игрушек, но им нужно обязательно что-то еще»[1075].
Можно найти еще множество неодобрительных высказываний о жизни в кредит, уходя постепенно вглубь веков, однако приведенных выше цитат уже достаточно для того, чтобы задуматься: а действительно ли мы потеряли самоконтроль именно в течение последних десятилетий? Раз люди не умели контролировать свои желания еще несколько веков назад, поколения 1930-х, 1960-х и 1990-х годов не могли потерять то, чего не было. Второе замечание касается связи между долгом и излишком. Со времен древнеримских критиков потребления долг ассоциировался с расточительностью, излишествами и искусственными потребностями. Считалось, что возможность взять в долг позволяет нашим животным инстинктам взять верх над критическим умом и дальновидностью, от которых зависят наша нравственность и здоровье. Вот еще одна причина, по которой в пристрастии к кредитам моралисты всех времен – и раньше, и сейчас – обвиняют женщин как «слабый пол». Эта традиция вдохновляет современных социологов, экономистов и историков, и она заслуживает отдельного рассмотрения[1076]. Однако едва ли это поможет нам понять, как в действительности обстояли дела с потребительским кредитом на протяжении истории. Традиционное отношение к кредитам скорее говорит о том, как ученые разных времен объясняли поведение людей, а не о том, почему или как много денег люди брали в долг. Подобный подход всегда предполагает, что это какие-то «другие» люди ведут себя расточительно. Как мы уже видели ранее, чрезмерность и изобилие – вещи относительные. Не существует четкого разграничения между «потребностями» и «желаниями». То, что кажется «неестественной потребностью» для одного, может показаться абсолютно естественным и необходимым для другого. То же касается и сообществ. Когда страх «излишнего потребления» достиг Южной Кореи в начале 90-х, все в первую очередь стали возмущаться баснословными расходами на репетиторов для детей, а вовсе не тратами на моду или электронные товары[1077].
Кредит и долг присутствовали в жизни людей еще задолго до появления кредитной карты. В обществах с развитой торговлей, где наличных не хватало, а финансовые институты еще только зарождались, долги являлись важной частью ведения домашнего хозяйства. В Англии в 1700 году каждый второй глава семейства, умирая, оставлял неоплаченные долги, и у каждого четвертого эти долги превышали стоимость движимого имущества семьи[1078]. Многие представители элиты жили не по средствам. В начале XVIII века преподобный Джон Крэкенторп из Кембриджшира, бухгалтерские книги которого сохранились до наших дней, постоянно залезал в долги. При этом он жил в самом большом доме в деревне, поэтому ему доверяли и охотно давали в долг. Кредит в то время предполагал личное общение и строился на доверии. Важна была демонстрация характера. Вплоть до XIX века в Англии те должники, которые славились своими добродетелями, не теряли уважения и оставались в почете, могли наслаждаться едой и танцами за чужой счет, а также нередко получали от кредиторов отсрочки по платежам. На долг смотрели как на временную неприятность, которая может случиться и с лучшими из лучших. В долге не видели признака безрассудности, которая требует строгого наказания, чтобы другим неповадно было. Лишь позже, когда долги стали ассоциироваться прежде всего с бедностью, должников начали нравственно стыдить.
Не существует четкого разграничения между «потребностями» и «желаниями».
В магазинах по всей Европе в 1900 году оплата наличными являлась исключением, а не нормой. И богатые, и бедные покупали в долг. В магазинах одежды в Йене (Германия), например, лишь четверть всех клиентов оплачивала вещи наличными или успевала погасить все долги в течение трех месяцев. Особенно студенты были печально известны своими растущими, словно снежный ком, задолженностями, которые копились «иногда годами», хотя их родители и университетские наставники следили за тем, чтобы они их погашали[1079]. Для малоимущих представителей рабочего класса долги иногда оказывались единственным способом выживания. Как и их начальники, рабочие использовали кредиты, чтобы преодолеть разницу между заработком и расходами. Однако, в отличие от своих начальников, похвастаться «активами» и доверием общества они не могли. Покрытие разницы между доходами для них было вопросом жизни и смерти. Работы не хватало, за нее плохо платили. Доход был непостоянным. Внезапная безработица, болезни, рождение детей и смерть кормильцев – всего одного из перечисленных событий могло быть достаточно, чтобы потопить семью. Домохозяйки из рабочего класса ежедневно балансировали над пропастью, сводя концы с концами. И если ты беден, а брать в долг, чтобы выжить, приходится каждую неделю, будь готов к завышенным процентам.
Исследование 305 работающих шанхайских семей, проведенное в 1934 году, дает нам представление о том, насколько тяжелой может быть жизнь. Среднестатистическая семья зарабатывала $417 в год, однако им приходилось брать в долг еще $148, чтобы удержаться на плаву. Как правило, деньги одалживали в кассе hui (нечто вроде банка взаимопомощи) либо у мелких заимодателей, «зачастую гангстеров или индийских констеблей», которые ссужали под проценты пользующиеся дурной славой разменные марки. Три семьи из четырех регулярно закладывали свои вещи. Существовало три вида ломбардов. Ломбард первого класса Kungtien брал 2 % в месяц, однако принимал лишь вещи хорошего качества. Бедным приходилось обращаться в ломбард третьего класса Yapu, который принимал их вещи, однако брал за это 9 % в месяц – целых 181 % в год. Для большинства семей жизнь превратилась в порочный круг. Их заработка едва хватало, чтобы уплатить половину всех долгов. «Легко представить, какое ужасное существование вела среднестатистическая семья рабочих, ведь ей приходилось жить в долг на средства, которые она не в состоянии была вернуть, и оплачивать счета за сданные в ломбард вещи, которые она не могла выкупить»[1080]. В ежедневных шанхайских газетах того времени можно найти огромное количество историй должников, которые кончали жизнь самоубийством или продавали своих детей.
Рабочие семьи в американских и европейских городах не продавали своих детей, чтобы погасить долги, однако во многом другом их истории были похожи на шанхайские. Лишь единицам удавалось избежать каждодневных визитов к «дядюшке Ростовщику». Ломбарды стали вещевыми банками: закладывая свои зимние пальто, люди получали деньги для покупки еды и оплаты аренды летом. В Лондоне поздней Викторианской эпохи ломбарды осуществляли 30 миллионов транзакций в год. Ростовщики были повсюду. В Ливерпуле, негласной столице кредитования, в одном только 1925 году было зарегистрировано 1380 ростовщиков. Многие из них были женщинами, которые «занимались этим небольшим бизнесом на улице или у себя дома». В среднем они зарабатывали пенни с шиллинга, и это может казаться не очень большой суммой, пока не добавишь к ней итоговый доход в 433 % годовых. Один ливерпульский реформатор отправил в парламентскую комиссию вексель, чтобы продемонстрировать «пустое пространство, которое на нем предусмотрено на случай увеличения суммы долга»[1081]. Шанхайские заимодатели, зарабатывавшие на разменных марках, даже если они не были индийцами или гангстерами, тоже были в курсе происходящего и также оставляли свободное место. В этом ключе внушительный размер их итогового дохода не выглядит таким уж неожиданным.
Демократизация долга
Подобный режим выдачи кредитов никогда полностью не исчезал, однако в ходе ХХ века его медленно, но верно стал заменять новый. Признавая, что долги и кредиты имеют долгую историю, нельзя, тем не менее, отрицать и то, что после 1900 года они превратились в нечто качественно и количественно новое. В сфере потребительского кредита произошла революция, по мощности сравнимая с промышленной, ведь она сделала недорогие товары массового производства доступными любому. В действительности расширение кредитного инструментария для многих превратило мечту о вещах в реальность. Новая система кредитования пережила несколько этапов становления: началось все с рассрочки и ипотек, затем появились кредитные карточки магазинов и личные ссуды, а совсем недавно – кредитные карты и изъятие залога за ипотеку.
Кредит впрыснул в потребительский капитализм свежую энергию. Уже в межвоенный период на покупки в рассрочку приходилось 2–6 % потребительских расходов в Соединенных Штатах и Западной Европе. К 2006 году «необеспеченные потребительские кредиты» составляли 25 % наличного дохода в Соединенных Штатах, 24 % в Великобритании, 16 % в Германии и Австрии и 9 % в Италии[1082]. Для краткости изложения к потребительским кредитам в этой книге относятся все возможные ссуды, кредитные карты, рассрочка и почтовые заказы. Однако люди покупают в долг не только вещи, но и дома. Добавив к списку ипотеки, мы увидим еще более плачевную картину. К 2007 году в Великобритании задолженность семей по отношению к наличному доходу составляла 180 %, в Соединенных Штатах – 140 %, в Японии – 130 %, во Франции и Германии – 96 %[1083].
Наряду с увеличением наличного дохода кредит приобрел новые социальные и нравственные миссии. Раньше в долг брали и давали лично, деньги всегда передавали из рук в руки; из-за постоянной беготни в ломбард и обратно этот процесс у многих напоминал вращающуюся дверь. Однако, взяв кредит, люди не меняли свой социальный статус. Современную же систему можно сравнить с эскалатором: кредит позволяет приобрести товары и активы, благодаря которым можно выбиться в люди. В этой связи неправильно видеть в долгах один лишь недостаток благоразумия и привычку жертвовать будущим в угоду настоящему. Стоит признать в получении кредита и добродетель – мудрый вклад в будущее благосостояние и счастье. Постепенно система кредитования утратила элемент личного надзора за должником, позволявший отслеживать, как человек пользуется ссуженными ему деньгами. На смену личной оценке пришли механизмы оценки кредитоспособности, а на смену местным заимодателям, которые знали историю семьи от и до и выстраивали базу клиентов на протяжении не одного поколения, – анонимные финансовые институты.
Конечно, этот переход не был простым и гладким. В каждой стране сложилась своя, особенная культура кредита: в одних она более либеральная, в других более консервативная. Сегодня в Великобритании и США особенной популярностью пользуются кредитные карты, в Германии – кредиты с погашением в рассрочку, во Франции – потребительские кредиты. Впрочем, внутри одной страны семьи тоже ведут себя по-разному: кто-то бережливее, кто-то тратит активнее. Размер кредита и скорость «кредитного эскалатора» также различны: в одних странах людям буквально не дают встать на его ступени, в других этот эскалатор не имеет перил. Ростовщики и заимодатели, одалживающие до зарплаты, также до сих пор существуют, хотя к концу ХХ века они оказались на краю общества. Демократизация кредитной системы не была полной и не проходила безболезненно, и, тем не менее, ее недостатки не должны скрыть от нас ее революционную мощь.
В самом начале XIX столетия универмаг Cowperthwaite and Sons в Нью-Йорке начал продавать мебель в рассрочку. В 1860-х годах этим начал заниматься и парижский универмаг Dufayel. К 1900 году Dufayel стал частью национальной системы, в рамках которой покупатели приобретали ваучеры на рассрочку и затем оплачивали им товары в магазинах, входящих в эту систему. Почти каждый второй житель Парижа пользовался данными ваучерами. В других странах развивались свои собственные кредитные сети: у британцев была «торговля по чекам», у немцев – система «Кенигсберг», в которой люди приобретали ваучеры у сторонней кредитной компании. Какими бы ни были особенности, суть везде была одинаковой. Магазины хотели привлечь покупателей, не выясняя при этом, являются ли они кредитоспособными и, разумеется, не выбивая из них долги. Этим занялись специальные организации, получая за свои услуги проценты с выручки магазинов. К 1930 году в Германии половина всей мебели и электроприборов покупалась по системе рассрочки[1084].
Настоящий бум рассрочек случился в Соединенных Штатах. В 1881 году жители Соединенных Штатов еще не были активными пользователями потребительских кредитов. Связано это было с тем, что в большинстве штатов действовали законы против ростовщичества, которые в Европе были отменены к началу 1850-х годов. Однако, начав использовать кредит в рассрочку, Америка быстро обогнала все остальные страны. По данным исследования 1936 года, задолженность американцев по рассрочкам составляла на тот год $408 миллионов. К каждому потраченному доллару кредит добавлял десять центов. Национальный доход увеличился на 2 %. Бо́льшая его часть тратилась на автомобили (60 %), затем шли бытовые приборы (25 %), радио (10 %) и мебель (5 %)[1085]. Если бы среднестатистический американец решил заплатить за свою машину наличными, ему пришлось бы копить в течение пяти лет. Благодаря рассрочке он, оплатив 20 % ее стоимости, мог сразу же сесть за руль, а оставшуюся сумму отдавать в течение нескольких следующих лет.
Не всем покупателям и производителям сразу понравилась подобная схема. В 1920-е годы каждый третий по-прежнему оплачивал покупку авто наличными, однако в основном это были обеспеченные граждане. Генри Форд хотел, чтобы покупатели сначала полностью оплатили свой новый автомобиль и только потом могли им пользоваться. Тем не менее в 1926 году от такого плана пришлось отказаться. Компания понимала, что будущее за конкурентами, обеспечивающими рассрочку, например за General Motors, которая предлагала покупателям кредиты через собственную компанию Acceptance Company[1086]. Европейские производители также начали внедрять собственные кредитные схемы. В 1933 году Philips запустила программу по предоставлению техники в рассрочку под названием Radiofiduciaire. В 1953 году Cetelem обеспечила сотрудничество французских производителей электроприборов с банками. Вскоре каждый второй телевизор, произведенный во Франции, продавался в кредит[1087]. Кредиты в рассрочку превратили массовое производство в массовое потребление. Экономисты подчеркивают, что кредит смог «растянуть» потребление на весь жизненный цикл и позволил людям жить за счет будущих заработков. Однако не менее важно и то, как рассрочка помогала производству – ведь теперь не было простаивающих заводов.
Быстрый рост кредитов в Соединенных Штатах отчасти отражает экономическую реальность тех лет: между 1870-ми и 1920-ми годами доходы американцев росли примерно на 1 % в год. Поэтому американцы не только наслаждались высокими зарплатами, но и привыкли полагаться на повышение зарплаты в будущем. Это создало благоприятные условия для процветания стратегии «купи сейчас, плати потом». Экономический рост, увеличение доходов, кредиты и потребление толкали друг друга вперед. Подобная ситуация сложилась в Западной Европе только в 1950–1960-е годы. Впрочем, либеральные кредиты выигрывали также за счет либеральной политики. Американская машина кредитования функционировала столь хорошо не в последнюю очередь благодаря демократической культуре и поддержке правительства. Развитая политическая культура и государственное регулирование стали теми немаловажными факторами, которые наряду с высокими доходами населения повлияли на кредитное первенство США.
Чтобы доверить людям деньги, нужно в первую очередь доверять самим людям. Соединенным Штатам удалось научиться этому быстрее, чем европейским классовым сообществам. В начале ХХ века клеймо позора, которое лежало на должниках, начало исчезать: теперь о кредите заговорили как о возможности самосовершенствования и развития гражданской ответственности. Кредит можно было взять в любом штате, и постепенно он превратился в часть американской культуры. «Мы доверяем людям – везде», – гласил слоган компании Spiegel House Furnishing Company в 1905 году[1088]. Общественные реформаторы протянули руку помощи, обучая простых американцев новому виду займов. В 1894 году в Нью-Йорке было основано кредитное товарищество Provident Loan Society (Предусмотрительное кредитное товарищество), на тот момент крупнейшая организация подобного типа. Изначально учредители видели цель своей работы в том, чтобы предложить беднякам альтернативу гангстерам-ростовщикам. В итоге своей кампанией за легальные кредиты товарищество заложило основы новой системы массового кредитования. Оно не только предлагало кредиты по низкой ставке в 12 %, но и изменило само отношение к займу. Из одного названия товарищества было ясно, что кредит – вещь необязательно безрассудная, он может быть и «предусмотрительным». Это даже нельзя считать долгом, утверждали создатели, скорее чем-то вроде аренды. Регулярные выплаты смогут научить бедных важнейшим навыкам, таким как умение копить, дисциплина и планирование. Вместо того чтобы тратить свой дополнительный доход на выпивку (что делали мужчины) или украшения (что делали женщины), семьи смогут откладывать его для погашения кредита, взятого на «более разумную» покупку какой-нибудь солидной вещи. Подобные товарищества одно за другим стали появляться в Великобритании. Так, например, Provident Clothing and Supply Company предлагала своим клиентам «чек» для приобретения товаров стоимостью £1, который они должны были погасить в течение следующих двадцати недель (выплаты составляли шиллинг в неделю, плюс дополнительный шиллинг в качестве процента взимался в последнюю неделю); к 1930 году компания обслуживала один миллион клиентов, которые отоваривали свои чеки в 14 000 магазинах[1089]. В Америке эти некоммерческие товарищества, появившиеся в межвоенный период, подготовили дорогу более крупным кредитным компаниям. Число легальных кредиторов увеличивалось. Магазины ввели «дощечки для оплаты» – прародителей сегодняшних кредитных карт. К 1940-м годам многие предлагали револьверный кредит (под 12 %): он позволял продолжить шопинг тем клиентам, которые еще не погасили полностью свою задолженность.
Повсюду средний класс традиционно гордился своей бережливостью и предприимчивостью, таким образом противопоставляя себя «ленивым» бедным и «расточительной» элите. Средний класс продуктивен, остальные – нет. Теперь же американский средний класс заставил кредит служить и своему личному комфорту, и национальному интересу. Отправляться на взятой в кредит машине за покупками в рассрочку не разорительно, а продуктивно. И такому образу жизни каждый стремился теперь подражать. «Потребление» избавилось от еще одной негативной оболочки. Покупка стиральной машины в рассрочку вовсе не разрушает достаток, утверждали те, кто это делал. Это инвестиция, которая на долгие годы позволит отказаться от услуг прачечных и, следовательно, сэкономить. Потребительские товары длительного пользования являются, если выражаться языком экономистов, капиталом.
Защищая кредитование в 1927 году, экономист из Колумбийского университета Эдвин Селигмен объяснял, как покупки в рассрочку повышают уровень жизни индивидуума и превращают его в более продуктивного, ответственного гражданина. Кредит будит его аппетит к лучшей жизни. «Чем разнообразней, выше, изысканней предпочтения человека… тем развитей его ум, тем лучше его продуктивность и способность к настоящему сотрудничеству»[1090]. В итоге выигрывает целая нация. Подобная аргументация восходит своими корнями к Дэвиду Юму и другим писателям эпохи Просвещения, которые два века назад утверждали, что «умеренная роскошь» делает людей более трудолюбивыми и общительными[1091]. Чтобы воплотить подобные идеи в жизнь, однако, потребовались американская экономика с ее высокими зарплатами и американская демократическая культура. «Залезать в долги ради роскоши плохо, – сказал один американский респондент во время опроса 1926 года, – но покупка в рассрочку позволяет семье с небольшим доходом повысить свой уровень дохода»[1092]. Демократизация кредита завершила демократизацию роскоши.
Для таких защитников кредита, как Селигмен, свобода кредита и свобода выбора представляли собой две стороны одной монеты. В «эру свободы» казалось совершенно естественным, что кредит тоже освобожден от контроля со стороны государства[1093]. В реальности американское правительство, конечно, не оставалось безразличным. «Новый курс» сыграл ключевую роль в расширении рынка потребительского кредита. Мировая депрессия (1929–1931) негативно сказалась на ипотеках и всей строительной сфере. Рузвельт предлагал два способа выхода из кризиса. Первый – напрямую помочь тем, кто не мог выплатить ипотеку, через организацию Home Owners’ Loan Corporation («Кредитная корпорация домовладельцев»). К 1936 году, в котором корпорация завершила свою деятельность, она смогла помочь каждому десятому заемщику по ипотеке. В долгосрочной перспективе более эффективным оказался второй способ, а именно деятельность Федеральной администрации жилищного строительства (FHA), основанной в 1934 году. Сама FHA не выдавала деньги. Однако она страховала ипотеки, тем самым нередко спасая отчаявшихся людей. Ипотечный кризис усугублялся небольшим размером частного банковского сектора. В большинстве своем банки не желали связываться с частными клиентами. Работа FHA сделала потребительские и ипотечные кредиты менее рискованными для банков. Не прошло и года с момента основания FHA, а уже 8000 банков начали с ней сотрудничество. Спустя десятилетие почти половина всех ипотек страховалась на федеральном уровне[1094].
Это «золотое» соглашение между банками и государством сыграло решающую роль в расширении рынка кредитов для физических лиц. Во-первых, дома дороже, чем радио или холодильники. Потому ипотеки составляют бо́льшую часть от кредитов для физических лиц, чем «незастрахованные» потребительские кредиты. Во-вторых, в современных обществах существует тесная связь между долгом по ипотеке и долгом по другим кредитам. Чем больше первый, тем больше второй[1095]. И дело здесь именно в ипотеках, а не во владении недвижимостью как таковой. В Греции и Италии процент имеющих собственное жилье выше, чем в Соединенных Штатах, однако жители этих стран чаще получают дома и квартиры по наследству, поэтому реже берут кредиты на приобретение жилья[1096]. Когда же люди берут ипотеки, они привыкают к большим долгам, к тому же наличие ипотеки вынуждает их брать кредиты для других целей, так как у них остается не так много наличных. Поэтому ипотека в целом увеличивает объемы потребительского кредита. В итоге кредитование физических лиц позволило банкам выйти на огромные запасы капитала. До «Нового курса» большинство кредитов выдавались финансовыми компаниями. К 1940 году коммерческие банки их обогнали[1097].
Не следует опускаться до карикатурного изображения американцев расточительными, а европейцев бережливыми. Существовали разные степени и тенденции, однако говорить о каких-то абсолютных величинах не имеет смысла. Не все американцы одобряли кредиты. Еще в 1930 году известные банкиры Федеральной резервной системы обвиняли рассрочку под проценты в том, что она заставляет американцев «потакать своим капризам» и является причиной Великой депрессии[1098]. После Второй мировой войны Джон Кеннет Гэлбрейт и другие писатели продолжали высказывать свои беспокойства относительно того, что Америка превращается в долговой пузырь. Хотя условия кредита становились все демократичнее, доступ к нему никогда не был одинаковым для всех. В 1920-е годы афроамериканцы в два раза чаще покупали мебель в рассрочку, чем белые, которые пользовались для этих целей кредитом. Так как темнокожих владельцев магазинов было не так много, а финансовое обеспечение афроамериканцев зачастую было недостаточным, их семьи были в большинстве своем отрезаны от системы магазинных кредитов и кредитных карт[1099]. Федеральная Торговая комиссия докладывала о похожих расовых различиях и позже, в 1969 году. Реакция европейцев на кредиты также не была однородной. В Великобритании в одном только 1936 году было подписано 7 миллионов соглашений о рассрочке[1100]. Нацисты проводили кампании против потребительского кредита, заявляя, что он противоречит природе немцев, однако оказались не в состоянии прекратить его распространение. После войны потребительские кредиты распространились по стране очень быстро, на них приходилось 15 % розничных продаж в Западной Германии. Предприимчивые туристические агенты вскоре начали предлагать первые отпуска в кредит. За 1970-е годы потребительский кредит в Германии вырос больше чем в четыре раза[1101].
Исходя из этого можно сказать, что европейцы не испытывали естественного отвращения к возможности брать деньги в долг. Скорее здесь важно другое – именно европейские политические лидеры первыми стали вводить различные ограничения на кредиты. В Италии при Муссолини в 1936 году вышел закон, который разрешал наличие строго определенного количества банковских филиалов и финансовых институтов[1102]. Взять кредит не так-то просто, если поблизости нет банка, который может его предоставить. После войны Национальный совет по вопросам кредитования ввел во Франции похожие ограничения на количество организаций, имеющих право выдавать кредиты. В 1966 году французу, покупающему телевизор в рассрочку, необходимо было внести наличными первоначальный взнос в размере 25 % от цены товара, немцу – уже 10 %, а британцу лишь 5 %, а срок выплат был у него на полгода длиннее. Поэтому неудивительно, что телевизоров и других товаров длительного пользования во Франции продавали меньше всего[1103]. Прежние христианские предрассудки по поводу ростовщичества дольше находили отклик в душах французов, чем в душах американцев или британцев – подтверждением этому служит Neiertz, закон 1989 года, установивший 20-процентную ставку по кредитам. В Западной Германии тем временем баловали бонусами тех, кто делал вклады. Им разрешалось не платить подоходный налог с первых 600 немецких марок, заработанных на процентах; в 1993 году, когда были введены автоматические налоговые вычеты из заработанной платы, эта сумма была увеличена до 6000 марок[1104]. В Японии предлагали похожие налоговые послабления. А вот в Соединенных Штатах попытки контролировать кредит оказались недолговременными. В 1942 году Америка ввела ограничения по возобновляемому кредиту, сократив его максимальный срок до 18 месяцев, а также установив размер первоначального взноса. Спустя десятилетие эти ограничения были сняты в связи с лоббистской политикой магазинов.
Сколько бы европейцы брали кредитов, если бы условия для этого были более благоприятные? Опыт разных стран свидетельствует о том, что намного больше. Когда в 1958–1960-е годы в Великобритании были сняты ограничения по рассрочкам, количество кредитов резко возросло[1105]. В большинстве европейских стран дешевые кредиты появились лишь в 1980–1990-е годы в рамках либерализации финансовых услуг и введения более низких процентных ставок. В Италии даже в 1995 году каждый второй человек, подававший заявку на получение кредита, получал отказ. К 2002 году девять из десяти итальянцев получали кредит, на который они рассчитывали[1106]. Большее число банковских филиалов и кредиторов в целом гарантировало более дешевые, доступные кредиты.
Европейские предосторожность и стремление контролировать кредитование связаны с тремя факторами: страхом перед инфляцией, социальным обеспечением и снобизмом определенных классов. В 1950-е годы главной задачей правительства Франции и Западной Германии были меры по предотвращению инфляции, которая могла уничтожить достижения «экономического чуда». Из-за слишком большого числа кредитов инвестиции могли лишиться важного капитала. Кроме того, существовали опасения, что кредиты усугубят социальные конфликты. Потребителей необходимо было защитить от них самих, особенно это касалось выходцев из самых уязвимых классов общества. Модель социального рынка в Западной Германии искала гармонии в экономическом росте и отдавала предпочтение сбережениям, а не кредитам. Считалось, что доступные кредиты отберут у семей их с трудом заработанный хлеб. А вот получив налоговые послабления и вложив свои средства в Bausparen (фонд строительной организации) и Vermögensbildung (фонд формирования собственности и состояния), люди смогут накопить на собственное жилье и таким образом повысить социальное равенство.
В начале 1950-х годов рост покупок в рассрочку вызвал настоящую панику среди блюстителей нравственности. В газетах рассказывали о рабочих, которые были по уши в долгах и 11-го числа каждого месяца заявляли о болезнях, чтобы кредиторы не смогли забрать их зарплаты – выплаты по больничным официально нельзя было изымать в счет долга. Многие из таких историй были выдуманы с целью привлечь внимание, сделать сенсацию. Авторы одного исследования обнаружили, что лишь 1 % всех взявших рассрочку потребителей оказались в итоге в нужде и полностью отдавали свои зарплаты для погашения задолженности[1107]. В большей степени подобные беспокойства связаны с патернализмом, классовыми предрассудками и национальной гордостью. В конце концов, разве не умение копить сделало Пруссию великим государством? В воздухе витал страх, что сильные немцы превратятся в нацию должников и слабаков, и это последнее, чего хотела нация после унизительного поражения.
В отличие от американского среднего класса, многие немецкие бюргеры продолжали относиться к кредиту с недоверием. Чем образованнее они были, тем труднее им было примириться с мыслью, что простой народ тоже имеет право брать кредиты в банке. Образованная буржуазия сомневалась в способности низших классов тратить дополнительные средства на «правильные», культурные удовольствия. Эрудит и патриот Вернер Зомбарт в своем труде о роскоши, опубликованном в 1912 году, подчеркивал экстравагантность и некультурность, свойственные нуворишам. На примере их показушного поведения он делал вывод об особенностях человеческой природы в целом. Роскошь, писал Зомбат, отражает «неспособность простых и грубых людей получать от жизни удовольствие, отличное от материального»[1108]. Подобные классовые предрассудки продолжали бросать тень на кредит вплоть до «экономического чуда» 1950–1960-х годов. В обществе средние классы считались активными сторонниками экономии. Однако, как ни странно, в действительности именно они возглавляли лигу заемщиков. Данные финансовых институтов показывают, что государственные служащие составляли одну из самых крупных групп их клиентов[1109]. Таким образом, можно сделать вывод, что желание буржуазии по-отечески защитить «обыкновенных» потребителей от самих себя хотя бы отчасти было вызвано их заинтересованностью в предоставлении среднему классу исключительного права на кредит.
Там, где на кредиты вводились ограничения, процветали неофициальные ростовщические сети. Наличие в послевоенной Европе странствующих торговцев, отпускающих товары в кредит, и популярность покупок по почте отражали существующий здесь низкий уровень развития банковских услуг для физических лиц. И действительно, Crédit LyonnaCrédit Lyonnais во Франции, Midland Bank в Великобритании и немецкие банки хотя и начали предоставлять кредиты физическим лицам в 1958–1959 годах, обслуживали только узкий круг клиентов. Спустя десятилетие лишь у каждого пятого француза имелся текущий счет в банке, а большинство британцев по-прежнему получали зарплату наличными. Через банки проходила весьма небольшая доля потребительских кредитов; в 1966 году в Великобритании она составляла лишь одну треть. Если человеку необходимо было занять денег на покупку автомобиля, он отправлялся в финансовый дом. А кредиты на покупку мебели и одежды предоставляли сами магазины. А также почтовая служба.
Европейский рынок кредитов в результате оказался сегментирован, непрозрачен и неконкурентоориентирован[1110]. Это была одна из причин, по которой европейцы меньше брали взаймы. Ограничения касались в первую очередь больших сумм. Люди не занимались поиском лучшего предложения по кредиту. После первого отказа большинство семей оставляли попытку взять кредит и откладывали крупные покупки до лучших времен. Что касается меньших сумм, то с ними дело обстояло несколько иначе. Если базой для распространения потребительского кредита в США стал пригородный универмаг, то в Великобритании ее роль сыграла почтовая торговля. Почтовые заказы позволили семьям рабочих получить доступ к миру товаров, не выходя из дома. Банки – для богачей, а почтовая торговля – для простых людей, так они рассуждали. В послевоенное время домовладение, классовые, социальные особенности, личные отношения повлияли на потребительский кредит примерно так же, как уличные торговцы век назад. В 1970 году, находясь на пике своей популярности, компании почтовой торговли наняли три миллиона агентов. В большинстве своем это были местные женщины, имевшие чуть более высокий социальный статус, чем их клиенты, стилю и образу жизни которых они захотели бы подражать. «Каждый вечер пятницы, – вспоминает одна женщина-агент, – ко мне приходили друзья и соседи, сидели на кухне, пили чай, снова и снова просматривали каталог – и платили наличными»[1111].
Копи и трать
Есть тенденция противопоставлять кредиты сбережениям, однако для большинства семей в развитых обществах эти вещи взаимосвязаны. А вот относительные функции этих финансовых инструментов и баланс между ними менялись с течением времени. Как и институциональный кредит, вклады относятся к изобретениям современности. Как в случае с кредитами физическим лицам, сбережения изначально были придуманы и продвигались социальными реформаторами и лишь спустя время нашли союзника в правительстве. По обе стороны Атлантического океана первые сберегательные банки открылись в начале XIX столетия. Их основателями были филантропы, мечтавшие научить рабочих и мелких торговцев таким добродетелям, как бережливость, умеренность и независимость. Сбережения, надеялись они, смогут уничтожить порочный круг расточительства и нищеты и наставят бедных на путь трудолюбия и самосовершенствования. В конце XIX века благодаря почтовым сбережениям эти местные инициативы превратились в национальные сети. А благодаря двум мировым войнам правительство возглавило процесс. От облигаций военных займов и сберегательных марок зависела судьба государства. В точности так же, как это происходило с новыми формами кредита, система сбережений развивалась посредством межгосударственной сети обмена и подражаний. Еще в 1870-х годах японские реформаторы одними из первых в Азии ввели сберегательные почтовые книжки, скопировав бельгийскую и британскую систему. Спустя столетие они передали свой опыт Южной Корее, Сингапуру и Малайзии. По всему миру школьники стали еженедельно отдавать учителям свои пенни на хранение. Однако ни одной стране не удалось сравниться с Японией масштабом сберегательных кампаний. После окончания Второй мировой войны 8 миллионов школьников начали вкладывать деньги в детские банки (kodomo no ginko¯). В 1970-х годах наличие почтовых сбережений давало японцам возможность бесплатно ходить в бассейны, посещать определенные отели и арендовать залы для свадеб. К тому моменту норма сбережений для японских семей составляла 23 %[1112].
Вне всякого сомнения, такую пропаганду сбережений можно отнести к самым значительным кампаниям по изменению поведения, которые проводили правительства за всю современную историю. Не остается также сомнений в важности сбережений как для ведения войн, так и для поддержания мира. Сбережения являлись топливом для военной машины, причем и на стороне победителей, и на стороне проигравших. Большинство американцев вообще не имели каких-либо сбережений к началу Второй мировой войны, однако к концу ее у всех появились сберегательные облигации США. В 1950–1970-х годах сбережения играли важную роль не только в Японии и Корее, но и в других странах, где быстрыми темпами шла индустриализация, например в Финляндии – сбережения позволяли перенаправить капитал из бюджетов семей в промышленность. Вопрос, однако, заключается в том, действительно ли подобные кампании формировали новые привычки людей, распространяли «жизнестойкую культуру бережливости», как выразился недавно один историк, и могут объяснить, почему сегодня «Америка тратит, а весь остальной мир копит»[1113].
Неверным будет описывать решение сберегать как привычку, а также карикатурно изображать англосаксов недальновидными и расточительными, противопоставляя им весь остальной мир – дальновидный и бережливый. Привычка – это действие, которое совершается регулярно и имеет собственную подсознательную силу. Едва ли компаниям, пропагандирующим сбережения, удалось превратить бережливость именно в привычку. История свидетельствует о том, что желание копить и сберегать у людей то появлялось, то пропадало. Семьи меняли свое поведение, зачастую резко, реагируя на давление внешнего мира и отвечая на изменения условий. Именно поэтому, чтобы заставить людей сберегать, потребовались прежде всего призывы к патриотизму и даже сила принуждения. Правительство Сингапура не лукавило, когда называло свой план «принудительными сбережениями». Согласно этому плану, 50 % заработной платы до удержания налогов рабочий обязан был положить на счет в Центральный страховой фонд, основанный в 1955 году; в 1986 году эта доля снизилась до 36 %, и такой она остается по сей день – служащий платит 20 %, компания – 16 %[1114]. В фашистской Италии система сбережений на добровольной основе была настолько непопулярна, что от нее пришлось отказаться в 1931 году. Несколько десятилетий агрессивных кампаний не смогли предотвратить резкое сокращение сбережений в Японии и Корее в конце XX века: норма сбережений снизилась с 12 % и 24 % соответственно в 1990 году до 1 % к 2007 году. Бывшие школьники, которые неделю за неделей, год за годом откладывали свои иены, в зрелом возрасте стали активнее пользоваться кредитами – когда началась стагнация и потребительские кредиты стали более доступны[1115]. Едва ли сберегательным компаниям удалось создать культуру мудрого планирования бюджета и предусмотрительности. По данным ОЭСР, показатели финансовой грамотности населения в Японии или Корее ничуть не выше, чем в Великобритании. Когда в 2004 году Южная Корея приняла Кодекс США о банкротстве, 8 % населения заявили о невозможности заплатить долги, что в 20 раз превысило количество обращений в самих Соединенных Штатах[1116].
Желание копить и сберегать у людей то появлялось, то пропадало. Резко, реагируя на давление внешнего мира.
Большое количество сберегательных счетов в Европе ничего не говорит нам о том, как часто люди пользовались ими и как много денег на них хранили. В 1930-е годы в почтовом сберегательном банке Великобритании было открыто 14 миллионов счетов, однако многими из них после открытия так ни разу и не воспользовались. Регулярное откладывание денег было не по карману рабочим и не укладывалось в их манеру поведения. Кампании в поддержку сбережений, которые проводили во время войны, не имели длительного эффекта. В организации «Массовые исследования» отмечали, что после окончания Второй мировой войны обыкновенные британцы вернулись к привычке откладывать деньги на краткосрочные цели, «связанные с временами года: на генеральную уборку весной, новый костюм летом, отпуск осенью и на Рождество зимой». Сберегать деньги означало отложить парочку лишних шиллингов для покупки чего-то конкретного, необходимого в определенный отрезок времени, а не постепенно создать состояние. Как заметил один исследователь, «подобный подход превращает в проблему накопление больших сумм. Ведь откладывают шиллинги, а тратят фунты»[1117].
«Не поддавайся соблазнам, и тогда твои усилия будут вознаграждены», – так Самюэл Смайлс, викторианский сторонник самодисциплины, описывал мудрую суть бережливости[1118]. К началу 1950-х годов кампании, продвигающие сбережения, при полной поддержке правительств обещали гражданам машины, телевизоры и путешествия. Самоконтроль означал теперь отказ от небольших удовольствий в пользу более солидных развлечений. В Западной Европе, еще не оправившейся от разрухи войны, сберегательные банки сотрудничали с производителями, предлагая семьям приобрести, к примеру, диван в кредит, если они в качестве первоначального взноса могли внести треть его цены[1119]. Организаторы кампаний в поддержку сбережений создавали новую культуру кредитов, которая рассматривала потребление как инвестицию. Приобретение товаров длительного пользования – это инвестиция, а не расходы, утверждали они. Такие рассуждения были особенно важны в быстро растущих странах типа Финляндии, где крестьяне превратились в рабочих меньше чем за одно поколение. Сбережения порождали новую городскую потребительскую культуру там, где раньше царил деревенский дух экономности. В книге 1952 года Урхо Кекконен, в то время еще занимавший пост премьер-министра, задавался вопросом, смогут ли финны быть терпеливыми, для того чтобы нация начала процветать. Высокая инфляция и низкие процентные ставки означали, что копить деньги не имеет смысла. Теперь финны стремились инвестировать в свои дома и устройства. Новым национальным героем стал «целевой вкладчик», который ежемесячно откладывает часть своего дохода на радио, мебель или путешествие в Париж[1120]. В обществах с быстрой модернизацией подобные кампании в поддержку сбережений оказались неплохим другом для мира вещей.
Главное отличие между отношением к сбережениям в первой половине ХХ века и в его конце связано скорее с радикальной сменой правительственного курса, чем с привычками граждан. Говоря простым языком, правительственные кампании в поддержку сбережений должны чем-то подкрепляться, будь то война или модернизация. В 1970–1980-х годах мировые правительства перестали видеть смысл в пропаганде сбережений, и, как следствие, оно перестало проводить кампании среди населения. Суть новой политики заключалась в следующем: граждане – взрослые люди, поэтому надо позволить им поступать так, как они хотят, тратить и брать в долг так, как они сами считают нужным. Вот как британская парламентская комиссия сформулировала новый подход в 1971 году: «Мы придерживаемся мнения, что государство должно как можно меньше вмешиваться в свободу потребителя использовать собственные знания о рынке потребительских кредитов и поступать так, как он считает нужным, исходя из своих возможностей и интересов». Государство может использовать «силу убеждения, чтобы повлиять на ценности, связанные с привычками тратить деньги», однако оно «продолжает стоять на страже главного принципа свободного общества – люди должны сами решать вопросы о своем материальном благополучии». Ограничивать их свободу, чтобы защитить «меньшинство, столкнувшееся с проблемами», будет неправильно[1121]. В этих заявлениях уже можно увидеть зарождение либерализации кредитования, а через 15 лет «большой взрыв» под руководством Маргарет Тэтчер сделал финансовые рынки еще более открытыми.
Сокращение сбережений, которое началось в 1970-х годах и по-настоящему набрало обороты после 1990-х, не является ни чисто американской чертой, ни недугом англосферы. Финны и датчане, например, начиная с 1970-х годов делали существенно меньше сбережений по сравнению с британцами и американцами. В 2000-х годах в Германии и Бельгии норма сбережений застряла на уровне 9–13 %. А в Японии, Италии и Нидерландах сокращение сбережений было по своим размерам сопоставимо с аналогичным процессом в США, Канаде и Великобритании.
Так где же золотая середина? Это датчане и итальянцы делают слишком мало сбережений или немцы копят слишком много? Ответ на этот вопрос можно найти только в том случае, если рассматривать накопления наряду с кредитами, доходами и активами. Для семьи, не имеющей никакого материального тыла и гарантий, не откладывать на черный день глупо и опасно. А вот семья с ипотекой по низкой процентной ставке и пенсионными накоплениями уже вполне разумно может отказаться делать сбережения. Рост задолженности по кредитным картам – капля в море для семей, у которых растут доходы и которые владеют недвижимостью. В Великобритании, например, норма сбережений для семьи резко упала с 11 % в 1992 году до 2 % в 2007 году, а средняя задолженность по необеспеченному потребительскому кредиту возросла до £10 000 после кризиса в 2009 году; это значит, что сбережения в размере менее £10 000 имели столько же семей, сколько сбережения в размере более £10 000. Средний долг по ипотеке составлял £100 000. Да, это большие цифры, однако они сглаживались средним показателем ценности жилья и пенсий, который превышал £200 000[1122].
Большинство экономистов предлагают два объяснения того, что случилось с накоплениями: гипотеза жизненного цикла и гипотеза постоянного дохода. Обе гипотезы родились в 1950-х годах, первую сформулировал Франко Модильяни, вторую – Милтон Фридман[1123]. В свое время Кейнс утверждал, что главным мотивом откладывать деньги является почти иррациональная гордость, желание оставить что-то ценное последующим поколениям. Однако современные исследования доказывают, что эта теория плохо соотносится с реальным положением вещей. Люди копили на свое собственное будущее, а не для потомков, утверждал Модильяни. Они обустраивают потребление на протяжении всей жизни таким образом, чтобы взять от нее как можно больше (чтобы, говоря языком экономистов, максимизировать функцию выгоды): они копят в молодости, когда не имеют активов, сколачивают состояние в зрелом возрасте, когда зарабатывают больше всего, а в пожилом возрасте тратят и продают свои активы. Фридман, в свою очередь, также подчеркивал, что люди всегда учитывают свое будущее: то, сколько они потребляют, зависит не от дохода, которым они располагают в настоящий момент, а от того, сколько они планируют заработать в будущем.
Обе гипотезы считают само собой разумеющимся, что люди умеют накапливать состояние, принимать разумные долгосрочные решения относительно сбережений, кредитов и расходов. Модель жизненного цикла, однако, с трудом вписывается в образ жизни тех представителей прежних поколений, которые постоянно закладывали в ломбард вещи и еле сводили концы с концами. Начиная с 1970-х годов также заговорили о том, что неправильно полностью отвергать желание людей передать что-либо своим потомкам[1124]. В то же время мотив «накопить на старость» работал не везде. Жители Германии, выйдя на пенсию, продолжали откладывать гораздо больше денег, чем предполагала модель жизненного цикла, а вот молодые рабочие в США практически не копили на пенсию[1125]. Гипотеза постоянного дохода, между тем, оказалась верна в отношении больших периодов времени, однако никак не объясняла то и дело возникавшие колебания в потреблении. Межнациональные различия также свидетельствовали о том, что в действительности все не так просто. Гипотеза жизненного цикла объясняла, почему экономический рост и сбережения взаимосвязаны; если считать, что потребление зависит не от текущего дохода, а от дохода на протяжении всей жизни, то в периоды высокого роста молодые люди становятся богаче своих родителей, и доля сбережений растет во времени. Сокращение сбережений в начале 1970-х годов в основном отвечало этой теории; тем не менее загадкой осталось то, что в США с 2 % роста в период с 1960 по 1985 год, где тридцатилетние потребители ожидали, что их доход будет в два раза выше, чем у дедушек и бабушек, в итоге имели такую же динамику потребления, как и Япония, где экономический рост был в два раза выше, а взрослые люди того же возраста могли ожидать, что будут в четыре раза богаче своих дедушек и бабушек[1126].
Норма семейных сбережений (% сбережений от дохода), 1970–2014
* Данные по Германии за 1980–1990 годы касаются Западной Германии
** Данные по Великобритании представлены в отношении валовых накоплений
Источники: Данные ОЭСР, Economic Outlook, № 96 (ноябрь 2014) – OECD Annual Projections; For 1980–1990 West Germany: Statistisches Bundesamt: Fachserie 18, Volkswirtschaftliche Gesamtrechnungen, Reihe 1.2, Konten und Standardtabellen 1996, Vorbericht.
Недочеты теории постоянного дохода связаны не с тем, что люди на самом деле не учитывают при потреблении свои будущие заработки, а с тем, что они не всегда могут предугадать и спланировать свою предстоящую жизнь[1127]. Люди принимают решения с учетом лишь следующей фазы. Они не в состоянии увидеть будущее на десятки лет вперед – оно фрагментировано в сознании людей, а то, каким они его видят – в розовых или черных тонах, – зависит от того, какими были предыдущие годы. Одно крупномасштабное исследование немецких вкладчиков, проводившееся с 2003 по 2007 год, выявило, что люди, родившиеся между 1966 и 1975 годами, откладывали намного больше тех, кто родился десятилетием раньше[1128]. Это поколение оказалось на рынке труда в середине 1990-х годов, во время реформирования пенсионной системы. Неуверенность в завтрашнем дне, низкооплачиваемая работа, неполная занятость тех лет заставили этих людей затянуть пояса потуже, и они продолжали экономить и копить даже тогда, когда условия объективно улучшились. Понимание данного эффекта когорты помогает разобраться в немецкой головоломке, связанной со сбережениями.
Но если говорить о мире в целом, сокращение сбережений в 1980–1990-х годах прежде всего связано с появлением инструментов для создания дешевых кредитов. Люди решили перестать копить, чтобы подстраховать себя в будущем. Зачем ограничивать себя и копить, если можно встать на кредитный «эскалатор» и позволить себе обрести желаемое сейчас за счет будущих заработков? Система пенсионного обеспечения, акции и облигации, и в особенности рост цен на собственность, сделали сбережения менее важными[1129]. Будучи когда-то сферой интересов небольшой элиты, акции на бирже и цены на недвижимость оказались крайне интересны для средних классов. Число финансовых товаров росло в геометрической прогрессии. В начале 1980-х годов в Австралии существовало 36 видов ипотек, а к 2004 году мечтающий о жилье гражданин мог выбирать уже из 3000 разных предложений[1130]. Для многих ипотека заменила сберегательный счет.
Именно в этот период, кроме того, банковское обслуживание и кредитные карты стали доступны не только богатым, но и бедным. Кредитный эскалатор переключили на более высокую скорость, и его выбирало все больше людей. Но чтобы эскалатор мог двигаться, требовалась банкаризация (от французского bancarisation) – больший охват населения банковскими услугами. В 1966 году менее двух из десяти французов имели счет в банке; спустя десятилетие счет был у девяти из десяти. Раньше кредиторы проверяли надежность заемщика, фиксировали цель займа. К 1980-м годам подобный патернализм был уже в прошлом. «NatWest предоставляет вам потребительский кредит, а вы свободны в выборе того, на что его потратить», – так британский банк рекламировал новый дух выбора[1131]. Растущие доходы и отмена ограничений толкали банки на поиски клиентов. В Великобритании число людей, взявших кредит, увеличилось в три раза между серединой 1970-х и серединой 1990-х годов.
Все это, однако, вовсе не означает, что американцы и британцы совершенно забыли о сбережениях. Оценка этого процесса зависит от того, как на него смотреть. Согласно одним данным, учитывающим дивиденды от капитала, проценты и доход от ренты, норма сбережений в США увеличилась в 1990-е годы с 5 % до 10 %. Кроме того, люди необязательно экономили меньше потому, что привыкли потреблять больше. В Великобритании норма сбережений сократилась между 2000 и 2008 годами, однако сократилась и доля потребления в ВВП, а произошло это в результате снижения доли наличного дохода в ВВП[1132].
Символом кредитного бума принято считать кредитную карту. Золотая, серебряная, платиновая или красная (выпущенная в поддержку борьбы против СПИДа и малярии) – можно выбрать любую, какая понравится. Револьверный кредит, представляющий собой возможность брать взаймы без необходимости полностью покрывать сумму долга до конца месяца, быстрее всего распространился в англоговорящем мире. В Соединенных Штатах Citibank запустил первую кредитную карту в 1961 году, вскоре за ним последовала American Express, однако обе эти кредитные карты были в первую очередь ориентированы на элиту. Нормирование кредитов по классовым и расовым признакам было в то время в порядке вещей. Лишь в 1990-х годах благодаря риск-ориентированным системам ценообразования появились кредиты, которые могли брать не только семьи с низким доходом, но и «дети, собаки, кошки и лоси», как выразился в 2000 году Алан Гринспен во время выступления перед комитетом Сената по делам банков после своего назначения на пост председателя Федеральной резервной системы США. В 1970 году лишь у 17 % американцев имелась кредитная карта. Спустя тридцать лет ими владело уже 70 %. В Великобритании число кредитных карт взлетело в 1990-е годы – с 12 до 30 миллионов[1133].
Появление револьверных кредитов сыграло важную роль в развитии потребления. Шопинг с помощью «пластика» изменил поведение покупателя. Еще в 1950-е годы управляющие американских универмагов отмечали, что благодаря магазинным кредитным карточкам покупатели чаще совершают покупки, хотя тратят они не больше обладателей тридцатидневных расходных счетов[1134]. Кредитные карты расширили масштабность этой тенденции. В Великобритании задолженность по потребительскому кредиту как доля расходов потребителя резко выросла с 8 % до 15 % в 1990-х годах. Связь между кредитной картой и увеличением числа покупок очевидна. Тем не менее увеличение числа кредитных карт не было равномерным в разных странах. В 2004 году почти девять из десяти британцев, шведов и датчан имели по кредитной карте, в то время как в Италии кредитной картой пользовался лишь каждый второй. Стоит также отметить, что увеличение числа кредитных карт связано не только с любовью ходить по магазинам, но и с более открытым доступом к услугам банков и активам. У британцев, которых нередко обвиняют в излишнем пристрастии к кредитам, больше возможностей подстраховать себя с материальной точки зрения, чем у среднестатистического европейца – в Великобритании больше частных систем пенсионного обеспечения, акций, выше процент по депозитам[1135].
Пристрастие к покупкам в кредит иногда рассматривают как особую черту расточительных американцев и британцев, якобы не свойственную всем остальным более сдержанным культурам. Но рассматривать факты исключительно в таком ключе было бы ошибкой. Ведь демократизация потребительского кредита и рост задолженности физических лиц в 1990-е и 2000-е годы стали мировыми феноменами. Буквально во всех развитых странах задолженность достигла небывалых высот, однако у некоторых долгов было меньше изначально. Исключением из этого правила является Япония: хотя к началу 1990-х годов многие семьи здесь уже имели высокую задолженность, стране удалось сохранить ее на прежнем уровне. Займы по кредиткам – это капля в море всех потребительских кредитов. Даже в Соединенных Штатах на момент кредитного бума в 2008 году займы по кредитным картам составляли лишь 8 % от займов на покупку вещей для дома. Тот факт, что французы, немцы и японцы реже пользуются своими кредитками, чем американцы, британцы и, раз уж об этом зашел разговор, датчане и шведы, а также чаще полностью погашают свой ежемесячный баланс, вовсе не означает, что они не берут в долг. Они просто используют для этого другие способы – потребительские ссуды (Франция), рассрочки с процентами (Германия) или денежные ссуды и услуги shinpan kaisha (финансовых компаний потребительского кредита в Японии)[1136].
Куда более любопытные отличия между странами кроются не в росте личной задолженности, а в ее структуре. В качестве доли наличного дохода совокупность всех кредитов в Нидерландах и Дании удвоилась между 1995 и 2007 годами, достигнув при этом такого уровня, что на их фоне американские семьи могут показаться весьма сдержанными; долг датчан в два раза выше, чем у американцев. При этом почти все кредиты датчан и нидерландцев являются ипотеками. В Великобритании и Германии доля кредитов на покупку товаров и услуг существенно выше (15–20 %); в Польше и Австрии она составляет целых 40 %. Бо́льшая часть кредитов физическим лицам в этих странах также приходится на ипотеки, однако все равно доля ипотек здесь меньше. Зачастую тот факт, что аренда жилья широко распространена в Нидерландах и Германии, ошибочно считают свидетельством невысокого долга по ипотеке у жителей этих стран. Однако земля и недвижимость в Маастрихте или Мюнхене намного дороже, чем в Миссури, а это значит, что те нидерландцы и немцы, которые покупают дом, несут на себе несоразмерно большее бремя долга. Основное отличие англосферы от всего остального мира в 1990-х и начале 2000-х годов заключается в том, что во всем мире доля необеспеченного кредита (кредитки, рассрочки, ссуды) от долга частных лиц стала намного меньше. В США и Великобритании это произошло лишь в 2008–2011 годах вместе с сокращением числа кредитов[1137].
Процент задолженности семей относительно общего дохода, 1995–2013
Источник: OECD National Accounts at a Glance, 2014, http://data.oecd.org/hha/household-debt.htm
Долг не существует в изоляции, его обязательно нужно соотносить с благосостоянием и доходом. Долг в $1000 по кредитной карте приведет в ужас бедняка, а вот принцу будет все равно. К сожалению, определить, сколькими активами обладает семья, не так просто: во время кризиса 2008–2009 годов многие обнаружили, что серьезно переоценивали стоимость своей недвижимости. Кредитный эскалатор замер. Ответственность за мировую рецессию несут два крупных кредитных дисбаланса. Один связан с историческими изменениями в отношениях между долгом частных лиц и доходом, которые были более всего ощутимы в Соединенных Штатах. В течение целого века, с 1870-х по 1970-е годы, американцы брали в долг все больше и больше, однако параллельно росли их доходы и активы. Резкий рост рассрочек и наличных ссуд в 1930-х годах уравновешивал чистый прирост в активах и сбережениях[1138]. Дефолт случился и в годы бума – в 1950–1960-х. Но начавшаяся с 1970-х годов стагнация в росте зарплат изменила ситуацию. В этот момент Америка и превратилась в «страну-должника»[1139].
Второй дисбаланс носил уже глобальный характер и касался отношений таких стран, как Соединенные Штаты и Великобритания, которые любили покупать в кредит, с такими странами, как Германия и Китай, которые продавали им автомобили и одежду, однако сами редко покупали, предпочитая хранить свой заработок в виде сбережений. В этой связи возникает интересный вопрос: возможно, потреблять слишком мало не менее глупо, чем потреблять излишне много? То, что японцы должны тратить больше и копить меньше, являлось главным посылом американских дипломатов в 1980-х годах. Мировой дисбаланс вылился в кризис 2009 года, так как долг за эти десятилетия превратился в мировой рынок. Банки переправляли избыточные сбережения из одной части мира в субстандартные ипотеки в другую его часть. В такой ситуации кризис был неизбежен.
Не отрицая тяжелых последствий мировой рецессии, важно все же взглянуть на историю долга в более широком контексте, с учетом накопления состояния. С 1980-х по начало 2000-х годов, то есть до расцвета ипотечных кредитов с высоким уровнем риска, благосостояние людей действительно мощно росло. К 2001 году чистые активы семей в Соединенном Королевстве и Японии в шесть раз превышали их задолженность; в Германии – в пять раз; в Соединенных Штатах – в четыре раза[1140]. Кризис 2009–2011 годов, возможно, и уничтожил несколько лет роста, однако он не смог ничего поделать с тенденцией накопления благосостояния в целом, наблюдавшейся на протяжении десятилетий. Задолженность частных лиц по-прежнему меньше частного капитала, и чем меньше эта разница, тем богаче страна. Отличное тому доказательство приводит Европейское социальное исследование 2004–2005 годов. Согласно его данным, британские, немецкие и скандинавские семьи меньше страдают от финансовых стрессов, чем их более бедные соседи из Португалии, Греции и Восточной Европы[1141].
Революция кредитования частных лиц продолжилась с появлением в англоязычных странах в 1990-х и 2000-х годах вторичных ипотек и залогов под имеющееся жилье. Дом превратился в пункт выдачи наличных. С исторической точки зрения это стало радикальным завершением тенденций ХХ столетия, ведь потребитель встал на один уровень с кредитором. И дело не только в том, что кредит физическим лицам теперь занимал бо́льшую долю от числа всех кредитов в общем. К потребителям стали относиться как к бизнесменам в миниатюре, ведь они имели право и возможности продать все свои активы, чтобы профинансировать свои новые проекты. Экономическая теория распространилась на женитьбу, развод и воспитание детей – заслуга чикагского Нобелевского лауреата Гэри Беккера в 1960-х годах, – а в семье теперь видели единицу производства и потребления[1142]. Прежние различия между движимым и недвижимым имуществом словно ветром сдуло. Зачем относиться к дому иначе, чем к автомобилю или драгоценностям? Зачем удерживать потребителей от использования уже существующей недвижимости для покупки чего-то другого? Столетиями республиканские писатели идеализировали дом как якорь гражданской ответственности и общества в безграничном мире рыночных отношений. Теперь англоязычные страны решили от этого якоря отказаться. Международный рынок поглотил «дом», сделав его собственностью кредитов и долгов. В 1970-х годах началось рефинансирование, а в 1986 году оно получило новый толчок благодаря налоговой реформе Рональда Рейгана, предоставившей налоговые льготы по «вторичным ипотекам» и отделившей их от всех других видов ссуд. Теперь дом оказался самой дешевой возможностью получить кредит. В большинстве стран континентальной Европы дом, напротив, продолжал оставаться тем, чем он всегда являлся и в юридическом, и в материальном смысле. Вместо того чтобы предложить простой переход от одной кредитной сферы к другой, Франция, Германия и Италия продолжали поддерживать границы между ними. Чтобы взять ипотеку, как и прежде необходимо было заплатить внушительный первоначальный взнос в 20–40 %, и это еще одна причина, по которой жители этих стран продолжали активно копить. Мобильные ипотеки и простое рефинансирование оставались для этих стран чуждыми понятиями.
«Обналичивание» дома стало завершающим аккордом кредитной революции. Кредиты под залог недвижимости означали буквально следующее: у дома отбирается немного стоимости для того, чтобы заплатить за что-то другое. В 2003 году американские семьи взяли таким образом кредитов на $139 миллиардов, что составило 6 % от их чистого дохода. В экономику Австралии таким образом пришло еще 2–3 % дополнительного потребления[1143]. По традиционной кейнсианской модели подобные дополнительные инъекции до сих пор делало государство. Получение кредитов под залог увеличившейся стоимости недвижимости заменило эту модель на «приватизированное кейнсианство»[1144]. Вероятно, не менее важное значение имела непрямая связь между ценой дома и возможностью и желанием тратить деньги. Экономисты сравнили влияние финансового состояния и стоимости недвижимости на желание потреблять и обнаружили интересные различия между разными странами. Рост курсовой стоимости акций имел одинаковое влияние на потребление в США, Японии и Еврозоне: люди тратили 6 центов на каждый дополнительно приобретенный доллар. Что же касается роста стоимости недвижимости, здесь жители разных стран вели себя абсолютно по-разному. Когда стоимость дома увеличивалась, скажем, на $100 000 в Америке, его владелец тратил дополнительные $5000. Японский или европейский владелец реагировал на такое же увеличение стоимости ростом своих расходов всего лишь на $1500. Во всех странах повышение стоимости недвижимости провоцировало рост потребления: в одних больше, в других меньше. В Финляндии, Швеции и Нидерландах наблюдались такие же тенденции, как и в англоязычных странах. Опять же это связано не только с процентом владельцев недвижимости среди населения, но и с тем, насколько просто семьи могут обеспечить ликвидность своих домов и пользоваться растущей стоимостью жилья – распространены ли в стране кредиты под залог жилья, есть ли гибкие ипотечные программы и несложная система рефинасирования?[1145]
«Я банкрот»
Куда же подевались все деньги? Когда грянула рецессия 2009 года, многие эксперты даже не сомневались в ответе на этот вопрос, ведь разве рост задолженности частных лиц не прекрасный показатель бездумного «консьюмеризма», зависимости от шопинга и жизни не по средствам? В какой-то момент британский премьер-министр Гордон Браун даже призывал граждан немедленно погасить задолженность по кредитам; последовав его совету, люди, вероятно, перестали бы тратить и тем самым лишь усугубили бы кризис. Тем не менее, все почему-то считали, что стоит людям перестать тратить деньги на бесполезные вещи, и общество вновь обретет баланс как в личностной, так и в экономической сферах.
Если бы все было так просто. Реальность была сложнее этих нравственных рассуждений. Ни кредиты под залог жилья, ни кредитки не использовались исключительно и в первую очередь для удовлетворения прихотей и капризов. Да, согласно данным автодилеров в Калифорнии, на пороге рецессии каждая третья машина покупалась под залог дома[1146]. Но ведь автомобиль – это самая настоящая потребность в большинстве соединенных штатов. Как бы то ни было, на покупку автомобилей такие займы все равно тратились значительно реже, чем на ремонт (треть кредитов под залог имущества использовалась таким образом – фактически в качестве инвестиции), погашение долгов или на покупку других активов (на подобные цели уходила половина кредитов). Лишь 16 % населения, заложившего жилье, финансировали таким способом свои потребительские расходы. В Австралии и Соединенном Королевстве наблюдалась примерно такая же динамика использования кредитов, а в Новой Зеландии на потребление тратили несколько больше. Исследования показывают, что подавляющее большинство людей тратили кредиты под залог жилья не на бездумную роскошь, а чтобы преодолеть финансовые трудности в жизни. Семьи с маленькими детьми занимали больше других, ведь им необходимо было восполнить недостаток заработка в период ухода за ребенком; также в долги приходилось влезать разводящимся и тем, кого сократили на работе[1147].
Кредит ассоциируется в нашем сознании с торговыми центрами и «ненужными» вещами из-за невнимания к ряду фактов. Статистика показывает объем необеспеченных кредитов в каждой стране, но не показывает, на что эти кредиты тратятся. Понятие «частное потребление» также описывает все траты, включая не только одежду и отпуска, но и лекарства и образование. Будет заблуждением считать, что любой человек, решивший взять кредит, одержим шопоголизмом и собирается, получив деньги, тут же спустить их на жидкокристаллический телевизор или еще одну пару дизайнерских ботинок. Одной из причин, по которой число кредитов частным лицам столь высоко в Великобритании и Америке, является то, что их берут на оплату обучения и удовлетворение базовых жизненных потребностей (в Америке, например, на услуги врачей), а ведь стоимость этих услуг постоянно растет. В Великобритании средняя студенческая ссуда в 2007 году оказалась в два раза выше займа на автомобиль. В Соединенных Штатах в том же году треть всего долга по рассрочке приходилась на образование[1148]. Студенты американских колледжей выпускаются с тяжелейшим ярмом долга на шее – в среднем $20 000, – в то время как их датские товарищи не платят за обучение и еще получают ежемесячную стипендию от государства. Для многих американцев в 1990-е и 2000-е годы – период стагнации зарплат и роста неравенства – кредитная карточка заменяла социальные государственные выплаты, бесплатное здравоохранение, а также являлась способом прокормиться и заплатить за жилье, когда они теряли работу. Поэтому больший объем необеспеченного потребительского кредита в англоязычном мире – это в некотором роде обман зрения. Кредиты здесь нередко берут на вещи и услуги, которые в других странах предоставляет государство.
В этой связи возникает следующий вопрос: насколько же тогда американская экономика действительно перекосилась? Между 1960-ми и 1990-ми годами норма потребления семей (отношение потребления к ВВП) возросла с 69 % до 77 %. Однако этот процент включает в себя также траты на здоровье, которые резко выросли за этот период. Убрав траты на медицину из этой картины, экономисты уже не смогли заметить каких-либо изменений в динамике потребления за эти три десятилетия. Другими словами, американцы вовсе не превратились в расточительных шопоголиков, по крайней мере, большинство из них. Они просто тратили больше денег на таблетки, зубы и докторов. Неудивительно, что согласно статистике потребление увеличилось именно среди старшего поколения. Рост расходов наблюдался прежде всего у людей в возрасте от 60 до 80 лет. В 1990 году они потребляли в два раза больше, чем их предшественники в 1960 году[1149]. Если учесть эти особенности, сокращение сбережений и увеличение потребительского кредита предстанут в несколько ином свете и уже не покажутся привычной поучительной сказкой о вреде изобилия. Неужели пожилые люди должны были тратить меньше на лекарства, чтобы экономика была более сбалансированной?
Совокупные тенденции указывают на распространение потребления, основанного на кредитах, и различия между обществами. Однако предыдущие наблюдения подсказывают нам, что не менее важно говорить о различиях и внутри обществ. Не стоит рассматривать нацию как одну большую семью. Тот факт, что в Германии высокая норма сбережений, вовсе не означает, что каждый немец является вкладчиком. За общими среднестатистическими показателями прячется целый ряд микрокультур. Чтобы разобраться в них, нам придется смягчить некоторые наиболее жесткие обвинения в адрес беззаботных потребителей. В результате подробного изучения финансовой стороны жизни британцев с 2006 по 2009 год было обнаружено, что лишь 4 % отставали по погашению кредитов на два или более месяцев. У большинства не было проблем с погашением; для двух третей всех жителей отношение выплат к доходу составляло менее 10 %. Да, норма сбережений была низкой, тем не менее 41 % британцев имели сбережения стоимостью свыше £5000[1150]. Несколькими годами ранее лишь одна семья из двадцати использовала свои кредитные карты, чтобы перекинуть баланс с одной на другую. Лишь 7 % принимали решение, «поддавшись порыву», купить что-либо в рассрочку, большинство же планировали ту или иную покупку «уже давно»[1151]. В Соединенных Штатах 40 % держателей кредитных карт регулярно полностью гасили свою задолженность. «Исследование финансов потребителей за 2007 год», выпущенное Советом управляющих Федеральной резервной системы, демонстрирует различия семейных бюджетов в Америке. Шесть процентов респондентов сообщили, что они обычно тратят больше, чем зарабатывают, а 16 % даже заявили о своем банкротстве. При этом 42 % регулярно делали накопления, а оставшиеся 36 % копили прежде всего на пенсию[1152].
Рост банкротств привел к переоценке ценностей.
Сравнивать национальные исследования не всегда правомерно, однако сложно отказаться от искушения и не сравнить данные расточительной Америки с данными сверхбережливой Германии. В том же самом году 49 % немецких семей делали сбережения (в 2003-м копили 59 %); интересно, что почти каждая вторая молодая семья постоянно откладывала деньги. Большинство из них откладывали, конечно, лишь самую малую часть своих доходов. В действительности немцы получили репутацию бережливой нации не потому, что все они делают больше сбережений, а потому, что небольшое богатое меньшинство (8 %) откладывало 30 % своего дохода[1153].
Несмотря на миллионы кредиток и телевизоров, купленных в рассрочку, отношение людей к кредитам не сильно изменилось за многие десятилетия. В 1979 году 31 % британцев считали, что брать кредит – «всегда плохая идея». В 2002 году, после двадцати лет кредитного бума, этот показатель нисколько не изменился. И в 1979, и в 2002 годах лишь каждый седьмой житель Англии видел в кредите «разумный способ купить нужные вещи». Некоторые также говорили, что кредит – это комфорт. В период между двумя войнами в Великобритании мебель, купленную в рассрочку, привозили в «невзрачных грузовиках», чтобы семью не считали расточительной[1154]. Подобные хитрости, еще существовавшие на протяжении 1960-х годов, сегодня больше не встретить, однако это не значит, что современные люди с гордостью заявляют о наличии у них кредита. Для многих кредит по-прежнему имеет привкус аморальности.
Итак, мы убедились, что рост кредитов обусловил рост потребления. А что же с противоположным направлением? Связан ли рост желаний людей с увеличением количества должников? Чрезмерное потребление обвиняют в лишних долгах на протяжении не одного столетия. В 1900 году реформаторы жаловались, что рабочие пристрастились к вину, когда им повысили зарплату. Спустя столетие рост банкротств частных лиц в момент расцвета кредитов привел к похожей переоценке ценностей по всему миру. В Соединенных Штатах в 1992 году чуть менее одного миллиона людей объявили себя банкротами. Спустя шесть лет их число выросло до 1,4 миллиона. В соседней Канаде банкротство частных лиц росло на 9 % в год в течение 1990-х. В Японии в 2005 году о своей несостоятельности заявили 217 000 человек[1155]. Чрезмерная задолженность стала глобальной проблемой. Проводить сравнения между странами довольно сложно: дело в том, что законы о банкротстве и определении излишней задолженности сильно отличаются и к тому же меняются со временем. Одной из причин резкого роста банкротств стало то, что буквально везде официальные реформы облегчили должникам процесс объявления о своей несостоятельности. Великобритания приняла Закон о неплатежеспособности в 1986 году. Многие европейские страны приняли похожие законы и поправки в 1990-е годы; Япония присоединилась в 2005 году[1156]. Эксперты подсчитали, что с 1999 по 2004 год около 2 % финских семей имели бремя излишней задолженности, во Франции – 3 % семей, в Нидерландах – 4 % и по 7 % в Великобритании и Германии. В Соединенных Штатах число семей, которые заявляли о своем банкротстве, достигло 1,7 % в 2004 году, однако норма задолженности, вероятно, приближалась к 12 %[1157].
Как же люди умудрились попасть в такое затруднительное положение? И в Германии, и в Соединенных Штатах множество исследований пришли к одному и тому же выводу. Дорога к неплатежеспособности вымощена безработицей, низким доходом, плохим здоровьем и разводами. Родители-одиночки – и в особенности матери с низким заработком – представляют основную группу риска. Неумение вести бюджет, как и стремление к роскошной жизни не по средствам, имеют место быть лишь в незначительном количестве случаев. Неплатежеспособность американских семей среднего класса больше связана с невозможностью оплатить обучение детей и жилье из-за падения доходов, а не со слишком частыми прогулками по торговым центрам[1158].
Демократизация кредитов никогда не была полной или одинаковой для всех. В 1980-х и 1990-х годах у малоимущих и у представителей национальных меньшинств действительно появился более свободный доступ к кредитам и ипотекам. Однако назвать такой поворот событий благом довольно трудно. Да, некоторые в результате смогли занять место на эскалаторе, ведущем вверх, однако тех, у кого уже были проблемы с долгами, трясина денежных бедствий засосала еще глубже. Сегодня, как и в прошлом, самые бедные страдают вдвойне – из-за низкого дохода и от высоких процентных ставок. Финансовая неустроенность и социальная изоляция по-прежнему идут рука об руку. Расположение филиалов банков отлично демонстрирует «карту неравенства». С 1975 по 1995 год в Соединенных Штатах банки открыли на 30 % больше филиалов, чем раньше. В бедных районах им пришлось закрыть 21 % филиалов спустя какое-то время. Образовавшийся вакуум заполнили компании, предоставляющие краткосрочные необеспеченные кредиты «до получки». В Великобритании сегодня 7 % населения живет полностью вне существующего мира финансов, не имеет счета в банке, сбережений, пенсии, страховки или кредитной карты. За свою жизнь американцы, не имеющие счета в банке, отдают компаниям, которые предоставляют моментальные кредиты, примерно $15 000 одних только комиссий. Проценты, которые берут за свои услуги современные британские ростовщики, варьируются от 100 %–500 % и выше[1159]. Это как раз и означает, что «бедные платят больше». Британские исследователи обнаружили (и это неудивительно), что «повсеместный отказ от потребительского кредита среди людей, далеких от финансовых услуг, всегда соседствует с убеждением, что кредит стоит брать только тогда, когда уже совсем все плохо»[1160]. Кредит в их понимании – крайняя мера, к которой приходится прибегать, когда не хватает на ботинки детям или подарки к Рождеству; едва ли многие берут его для того, чтобы потешить себя покупками в торговом центре.
Эти цифры интересны в нескольких связанных между собой отношениях. Во-первых, получается, что бедность, а вовсе не потакание своим материальным желаниям, остается единственной главной причиной непогашения кредитов. Далее, эти цифры указывают нам на то, что, несмотря на усиление данной тенденции с 1980-х годов, излишняя задолженность в зрелых потребительских обществах, практикующих кредитование, становится судьбой лишь небольшого меньшинства, а неплатежеспособность – еще меньшего числа людей. В Англии и Уэльсе в 2004 году лишь один человек из тысячи объявил о своей несостоятельности. Подавляющее большинство смогло погасить растущие кредиты. Представление о более трезвом, сдержанном человеке прошлого: то был миф, а не история. В 1900 году суды во многих странах, начиная с Пруссии и заканчивая Англией, были под завязку забиты делами о неуплате кредитов, причем размеры задолженностей того времени современным должникам (и судьям) даже не снилась. Принятие законов о банкротстве во многих странах, наконец, служит признанием того факта, что с излишней задолженностью сталкиваются все общества изобилия, в том числе и страны с развитыми институтами социального обеспечения. Тем не менее отношение к неплатежеспособности в разных странах указывает и на их разное отношение к потреблению.
Общества с более либеральным подходом к кредиту относятся и к банкротствам более снисходительно. Та простота, с которой американец может подать заявление на погашение долгов по Статье 7, демонстрирует центральное положение кредита в системе потребления американского общества. Несостоятельному должнику необходимо скорее помочь как следует восстановиться, а не обрекать его на вечный позор. Ведь изгнанный должник – это всегда потерянный покупатель. Лучше помочь ему начать все сначала и вернуть его в ряды своих клиентов. В данном случае законодательство о банкротстве связано прежде всего с желанием сделать работу рынков более гладкой, а вовсе не защитить или проучить уязвимых граждан. Списать долги в США просто; даже слишком просто, если верить некоторым оценкам, согласно которым 15 % американцев, заявивших о банкротстве по Статье 7, на самом деле были в состоянии погасить кредит. В 2010 году 1,5 миллиона американцев подали заявление на списание долга общим размером 450 миллиардов долларов. Посредством списания долга американцы получают больше денег, чем за счет льгот по безработице[1161]. Это, кстати, еще один пример того, как потребители приобрели привилегии, раньше доступные только бизнесменам. Общества, ориентированные на рынок, такие как Великобритания, больше всего приблизились к американской модели, при которой банкротство связано в первую очередь с регулированием работы рынков.
Общества с развитой системой социального обеспечения, которые сохранили за собой право контролировать выдачу кредитов (например, Германия установила планку в 23 % для потребительского кредита), обнаружили, что не могут полностью отказаться от патерналистского подхода и в отношении списания долгов. В 1999 году в той же Германии новый закон предоставил потребителям возможность избавиться от своих долгов, однако для начала они должны были пройти консультацию по вопросам долга у специалиста и затем в течение шести лет придерживаться «правомерного поведения». Если бы социал-демократам удалось протолкнуть свою версию законопроекта, то должникам пришлось бы также платить сумму в размере их тройного оклада для того, чтобы им списали все долги; бывшие коммунисты считали даже такую меру слишком мягкой и предлагали выплату в размере пяти окладов, впрочем, безуспешно[1162]. Таким образом, неплатежеспособный немец больше не обязан был всю жизнь прозябать в своей задолженности и еле-еле сводить концы с концами, однако, в отличие от своего американского собрата по несчастью, он не был уже так свободен. Возможность начать с чистого листа надо было еще заслужить хорошим поведением. Показательны следующие примеры: в Америке граждане-банкроты имеют льготы в большинстве штатов, позволяющие им оставить у себя собственность стоимостью несколько тысяч долларов (а в Техасе жилье), в то время как суровый немецкий закон допускает удовлетворение только «скромных» потребностей должника – так, право на телевизор можно получить лишь в том случае, если он черно-белый. Скандинавские социальные государства зашли еще дальше в отношении к заявившим о своей неплатежеспособности должникам – в них видят общественную проблему, требующую вмешательства государства. В Финляндии в 2003 году были введены «социальные ссуды», чтобы помочь наиболее уязвимым избежать порочного круга высоких долгов и высоких процентов. Здесь к людям, оказавшимся на краю банкротства, приходит социальный работник, а не конфискатор[1163].
Неравенство
Чрезмерная кредитная задолженность низших слоев общества стала еще одним признаком неравенства, которое начиная с 1980-х годов захватывало большинство развитых стран – от англоязычного мира до Германии и Швеции. Другим признаком стало небывалое число миллионеров и миллиардеров. В Соединенных Штатах число миллионеров выросло вдвое с 1995 по 2005 год. К началу XXI века на долю самых богатых 10 % населения в англоязычных странах приходилось 30–40 % дохода – цифра, невиданная с 1930-х годов[1164]. Наиболее яркая асимметрия наблюдается на самом верху общества. Супербогатые превратились в мегабогатых. В промежуток между 1995 и 2007 годом четыре самых богатых человека Америки увеличили свое состояние больше, чем в два раза, и оно стало составлять свыше одного триллиона долларов.
Истинные причины новой эры неравенства пока остаются предметом споров, среди главных кандидатов – технологический прогресс, рост числа одиночек, низкооплачиваемая работа, неполная занятость и менее эффективное перераспределение доходов. Огромное количество книг рассказывает о том, насколько негативно неравенство влияет на самочувствие, душевное здоровье, гражданскую ответственность и толерантность[1165]. Нас же интересует в первую очередь то, несет ли неравенство, кроме всего прочего, и ответственность за излишнее потребление. Некоторые эксперты полагают, что так и есть. Для них чрезмерное использование кредитов и нездоровая любовь к вещам («материализм») являются симптомами одной и той же болезни – растущего неравенства. Рост богатства и денег, утверждают они, спровоцировал настоящую «лихорадку по роскоши»[1166]. Новоиспеченные богатые живут в «собственном мире» материальных излишков – королевстве Ричистан (от англ. «rich» – богатый), название которого придумал ведущий иностранный корреспондент газеты Wall Street Journal Роберт Фрэнк. «Сегодня в королевстве Ричистан множество богачей, у которых столько денег, что они вводят совершенно новый уровень потребления. Добиться звания по-настоящему расточительного покупателя еще никогда не было так сложно, ведь сегодня миллионы миллионеров соревнуются за одни и те же символы статуса, а еще большее число безумных потребителей спускают деньги на предметы роскоши, чтобы подражать элите»[1167]. Гордый обладатель яхты длиной 100 футов тут же расстроится и сникнет, если мимо него вдруг проплывает яхта длиной 450 футов. Чтобы угнаться за современными богачами, нужно иметь машины, дома и украшения гигантского размера. Роберт Фрэнк утверждает, что подобные излишества создают лавину расходов, которая ползет от супербогатых к среднебогатым, от них к среднему классу – и так вплоть до самых низших слоев общества, которые тоже лихорадочно стремятся догнать своих непосредственных ориентиров. Недавно психологи, обеспокоенные психическими расстройствами, которые может вызвать неравенство, начали активно объяснять обществу разницу между «иметь» и «быть», о которой говорил Эрих Фромм. Люди, утверждают психологи, не должны связывать себя столь сильно с тем, чем они владеют, идентифицировать себя следует с тем, кем ты являешься[1168].
Подобного рода диагнозы апеллируют к нашему чувству справедливости, однако имеют серьезные недостатки. Во-первых, во всех этих обвинениях нет ничего нового, того, что могло бы относиться только к последним десятилетиям неравенства и роскоши. В конце концов, Фромм говорил о расцвете собственнического инстинкта еще в 1950–1960-е годы – в эру растущего равенства. Двумя веками ранее Жан-Жак Руссо назвал жажду роскоши чертой рыночного общества, которая не меняется со временем. В своем великом труде «О происхождении и основаниях неравенства между людьми» (1754) он так выразил эту мысль: «Дикарь живет в себе самом, а человек, привыкший к жизни в обществе, всегда вне самого себя»[1169]. Для последнего внешность и мнение других значат все. Роскошь, неравенство – и Руссо добавил бы рабство – толкали друг друга вперед. Современная критика роскоши процветает в тени этих идей, поэтому сейчас трудно рассмотреть роскошь не через призму прежних нравственных суждений. Если говорить более конкретно, то неясно, каким образом сверхбогатые информируют мир о своем образе жизни, если они живут на «отдельной планете». Большинство людей с трудом назовет хотя бы несколько имен самых богатых людей, и мы очень мало знаем о том, как именно они живут. В то же время 250 миллионов пользователей посмотрели испанско-португальский видеоклип Danza Kuduro 2011 года, в котором певец Дон Омар заезжает за певцом Лукензо на BMW Z4, и вместе они отправляются в круиз на спортивной яхте V52 (моторная яхта длиной «всего лишь» 50 футов)[1170]. Выходит, что в медийном обществе образ жизни селебрити гораздо сильнее влияет на материальные желания простых людей, чем образ банкира или генерального директора.
Смещение культурных ориентиров от богатых в сторону звезд кино и таблоидных красавиц наблюдалось в Соединенных Штатах уже в середине ХХ века. В 1956 году социолог Чарльз Райт Миллс заметил, что за год на обложке журнала Life появилась не какая-нибудь одна светская львица, а «не менее 178 голливудских звезд, профессиональных моделей и тому подобных…»[1171] Стоит отметить, что это происходило в послевоенные десятилетия растущего равенства (1950–1970-е), которые также являлись периодом потребительского бума и в США, и в Западной Европе. Плавниковый стиль в автомобильном дизайне появился именно в 1950-е. Дома американцев тоже росли еще задолго до того, как в 1990-е годы в пригородах стали появляться большие безвкусные акособняки. На самом деле супербогатые, наоборот, уменьшали свои аппетиты в 1950–1960-е годы, и вместо того чтобы поменять одну роскошную виллу в Ньюпорте на другую, они выбирали более «нормальный» образ жизни. Интересный факт: размер американского дома перестал увеличиваться в 2000-е годы, несмотря на дикий рост доходов верхушки и расцвет неравенства.
Многие социологи продолжают вдохновляться работами Торстейна Веблена – великого критика «показного потребления» в Америке столетие назад, с которым мы уже имели честь познакомиться ранее. Нравственное негодование Веблена по поводу бесполезности досуга элиты не давало ему увидеть простой факт: потребительская культура может двигаться не только сверху вниз, но и в обратном направлении. Когда автомобиль, дом, телевизор и холодильник стали естественными предметами для каждого, вкус элиты явно потерял бо́льшую часть своей независимости. «Стандартный набор», как социолог Дэвид Рисмен назвал совокупность этих предметов в 1955 году, начал оказывать определенное «сумптуарное влияние» на верхние классы. Вместо того чтобы диктовать свой вкус другим, элита начала сама прислушиваться к средним классам. Из эксцентричных красных «Ягуаров» они пересели в «Линкольны», как того требовал бизнес-этикет, а синие джинсы заменили дизайнерские богемные платьица в их повседневном студенческом гардеробе[1172].
Доля доходов 1 % самых богатых
Источник: Andrew Leigh, «How Closely Do Top Income Shares Track Other Measures of Inequalty?», Economic Journal 117 (2007): стр. 589–603
Как было проиллюстрировано в предыдущих главах, класс полностью не перестал быть маркером вкуса. Богатые могут слушать поп-музыку, но они по-прежнему ходят в оперу. Тем не менее число стилей, в которых люди могут найти самовыражение, существенно увеличилось за последние полвека, и двигаться при этом можно во всех направлениях – не только вверх, но и вниз, и в сторону. Прогрессирующий плюрализм современных стилей еще больше сократил роль богатых в качестве икон стиля[1173].
Доля доходов 10 % самых богатых
Источник: Andrew Leigh «How Closely Do Top Income Shares Track Other Measures of Inequalty?», Economic Journal 117 (2007): 589–603
В последние десятилетия неравенство стало результатом не только концентрации богатства на самом верху, но и концентрации нищеты в самом низу. Люди, мечтающие о статусе, ориентируются не только на верх, на и на самый низ – ведь им нужно не только догнать более богатых Джонсов, но и опередить более бедных Смитов. Взгляд вниз не менее важен, и о нем очень часто забывают, когда пытаются привязать неравенство к материальным излишкам. Если Смиты еще глубже погрязнут в нищете, их соседи смогут отбросить беспокойство по поводу своего статуса. Зачем лезть из кожи вон с целью приобрести авто более солидной марки, если тем, кто находится чуть ниже на социальной лестнице, вообще пришлось продать машину? Собственно, именно этим обусловлено происходящее в Германии и Китае в течение последних десятилетий – рост неравенства спровоцировал рост сбережений.
На самом деле «подражательное потребление» более логично связывать именно с ростом равенства, а не неравенства, ведь именно при равенстве разных слоев населения появляется дополнительный стимул покупать вещи, чтобы оставаться хоть немного впереди тех, кто уже наступает на пятки. К такому же выводу пришел Алексис де Токвиль, вернувшись из путешествия по демократической Америке в 1831–1832 годах и сравнив ее со своей более классовой родиной – Францией. «Неравенство не кажется столь вопиющим, когда условия человеческого существования различны; при всеобщем единообразии любое отклонение от него уже вызывает протест, тем больший, чем выше степень этого единообразия. Поэтому вполне естественно, что стремление к равенству усиливается с утверждением самого равенства»[1174]. Этот вывод подтверждает тот факт, что в обществах, которые в недавнем прошлом стремились к унификации своего образа жизни (например, Восточная Германия), потребительские товары больше всего служили отличительными признаками. Предметы роскоши пользуются популярностью в Южной Корее, несмотря на тот факт – или, наоборот, благодаря тому факту, – что это одно из обществ с наиболее высоким уровнем равенства в современном мире.
Теория о роскоши, поддерживающей неравенство, в Соединенных Штатах считается практически истиной, хотя в действительности потребительские культуры развиваются самыми разнообразными способами. В современных капиталистических сообществах самая высокая задолженность частных лиц встречается не только в странах с высоким уровнем неравенства и слабой социальной системой, но и в странах, где царит равенство и хорошо развита система социального обеспечения, например в Дании. Отличие датчан в том, что они счастливы, несмотря на свои долги – они всегда занимают первые строчки в международных исследованиях на тему счастья. Датчане отправляются спать спокойно, уверенные, что государство о них позаботится, если, проснувшись утром, они вдруг обнаружат, что остались без гроша. Эксперты англоязычного мира нередко указывают на отсутствие показного потребления в Скандинавии, однако подобные заявления, вероятно, в большей степени связаны с неумением этих экспертов считывать местные коды, чем с фактическим отсутствием какого-либо соревнования. Скандинавы тратят деньги на летние коттеджи, дизайн интерьера и люксовую лыжную мазь, а не на часы и кроссоверы. «Лихорадка по роскоши» – это не какая-то особенная болезнь, родившаяся из неравенства в англоязычных странах. Возьмем, к примеру, Францию, одну из тех стран, которой пока удалось избежать роста неравенства в доходах. Настоящий французский миллионер тратит в год $30 000 на предметы роскоши, что на $8000 больше, чем тратит американский миллионер с таким же доходом[1175]. Но теория, связывающая роскошь и неравенство, утверждает обратное.
Когда мы говорим о роскоши, мы по сути имеем дело с несколькими рынками. К высокорентабельному рынку относятся товары класса «люкс», вроде автомобилей «порше» и украшений от Tiffany, и он связан со взлетами и падениями биржи[1176]. Брендовые сумки и часы находятся на следующей ступени и образуют более сегментированный рынок со своей логикой. Приобретение товаров на этом рынке уже давно не связано в первую очередь с подражанием самым богатым. Скорее оно имеет отношение к чувству принадлежности мировому «современному» среднему классу, к желанию приобщиться к вертикали иерархии, а не выделиться в ней. Вот еще одна причина популярности люксовых брендов на азиатских рынках, в том числе и в Китае с его недосягаемой нормой сбережений. Для миллионов офисных работников пойти на работу с люксовой сумкой и в брендовых очках значит обрести чувство единения с современным миром. По данным Европейского союза, три четверти всех сумок класса «люкс», проданных в 2006 году, были подделками; в одной только Италии было конфисковано 89 миллионов подделок в том же году[1177]. Роскошь, так же как потребление в более широком смысле, только выиграла от стирания границ между классовыми различиями во вкусах, начавшегося с 1950-х годов. Раньше роскошные вещи означали престиж: они сообщали всем о статусе своего владельца. Сегодня дело уже не во владении как таковом, а в приобретаемых таким образом эмоциях[1178]. Новая роскошь – это возможность выразить себя и почувствовать себя частью определенного мира. Роскошь стала практически правом: каждый может рассчитывать на свою личную версию. В этом заключается секрет феноменального роста таких люксовых компаний, как LVMH – в 2010 году ее выручка составила €20 миллиардов, треть этой суммы пришла из Азии. Продажа товаров миллионам больше не несет смерть эксклюзивности бренда. И едва ли рост равенства изменит эту ситуацию.
Оглядываясь назад, на развитие потребительского кредита в течение последнего столетия, нельзя не отметить, насколько успешно большинство людей справились с ростом кредитов. Эксперты в 1900 году в один голос заявляли, что долг означает нравственное разложение, социальное падение и банкротство. Некоторые современные авторы продолжают считать, что изобилие ослабило врожденную склонность людей к сдержанности и сегодня им уже не угнаться за постоянным потоком новинок[1179]. Это с трудом можно отнести к кредиту. Люди доказали, что в большинстве случаев подобная нравственная критика неуместна. На каждую покупку, изъятую в связи с неуплатой, приходятся тысячи машин, телевизоров и домов, за которые заплатили честным образом. Кредит направил людей в сторону владения. А чтобы платить ежемесячно за ипотеку или рассрочку, нужно уметь планировать и быть дисциплинированным. Сегодня число грабителей-ростовщиков и компаний, предлагающих краткосрочные кредиты, намного меньше, чем столетие назад. Однако тем немногим, кто сегодня кубарем скатился с кредитного эскалатора, гораздо труднее обходиться без нового кредита, чем было сто лет назад, так как многие особенности современной жизни зависят от благополучной кредитной истории. Таков один из первых признаков поляризации современной культуры потребления.