За пределами рынка
Люди заходят в магазин, сравнивают цены и вид товаров на прилавках, заглядывают в свой кошелек, затем делают выбор в пользу того или иного товара и расплачиваются на кассе. Таково, в нескольких словах, распространенное представление о том, как работает потребление. И критики, и сторонники единодушно сходятся во мнении, что потребление чуть ли не синоним индивидуального выбора на рынке. Они могут спорить по поводу достоинств выбора, но не по поводу его центрального положения[1410]. Конечно, есть существенные причины, по которым нас так занимает выбор. Никогда раньше у людей не было такого большого выбора, по крайней мере в богатых странах. Американцы могут выбирать из трех сотен брендов хлопьев для завтрака, европейцы – из сотни видов дезодорантов, австралийцы – из тысячи видов ипотек. Иногда возникает ощущение, что все общество превратилось в один гигантский торговый центр. Студенты выбирают курсы, пациенты – докторов и так далее.
Однако излишнее внимание к выбору имеет свои недостатки. Во-первых, мы начинаем видеть в прошлом лишь то, что воспринимаем как предвестие настоящего. Супермаркет, реклама и кредитная карта кажутся нам важными вехами на пути к победе неолиберальной триады конца ХХ века – выбора, индивидуализма и рынков. С этой точки зрения, исторический взлет потребления является результатом безоглядного триумфа личного выбора. Мы уже видели, что такой взгляд не учитывает длительного влияния империй, идеологии, власти, а также роли общественных привычек и принятых норм. Во-вторых, когда мы отождествляем потребление с выбором, оно начинает казаться естественным врагом гражданственности и коллективных интересов. При этом современная история напоминает качели: когда потребление выросло, социальная демократия пришла в упадок. Чем больше личного выбора, тем меньше общих целей.
И все-таки даже теперь огромное количество товаров и услуг, от муниципального жилья до служебного автомобиля, предоставляются людям по общественным каналам, где выбор и рынки либо отсутствуют, либо их присутствие ограничено. В Англии и Уэльсе в государственных больницах приготовили в 2000 году свыше 200 миллионов обедов – больше чем в KFC и Domino’s Pizza, вместе взятых; только McDonald’s обслужил большее количество людей[1411]. В ХХ веке развитие потребления было интенсивным как внутри рыночного пространства, так и за его пределами. И если мы хотим понять первое, то нам необходимо признать существование второго, и в особенности вклад двух институтов – компаний и государства.
Вклад компаний
В 1792 году Сэмюэль Слейтер открыл бесплатную воскресную школу для того, чтобы из учащихся нанимать работников для своей текстильной фабрики в городе Потакет, штат Род-Айленд. Спустя столетие услуги внутри многих компаний развились настолько, что в некоторых случаях можно было говорить о собственных государствах всеобщего благосостояния в миниатюре. В Европе, так же как и в Америке, индустриализация и быстрый рост поставили перед работодателями две непростые задачи: как одновременно привлечь квалифицированных рабочих и не допустить, чтобы они вступали в профсоюзы? Жилье от компании, больницы, возможность заниматься спортом и получать образование – такова была цена лояльных, дисциплинированных рабочих. Не очень-то хочется устраивать забастовку, если после нее тебя выселят из квартиры, принадлежащей компании. Многие пенсионные фонды возникли именно на волне забастовок и вследствие ограниченных пособий для тех, кто проработал 10 лет и больше. Немецкий стальной гигант Krupp начал свою работу с 7 рабочими в 1827 году. Накануне Первой мировой войны в компании в одном только Эссене работало 42 000 рабочих. В то время компания владела 7000 квартир для своих рабочих, которые она либо предоставляла бесплатно, либо сдавала им внаем. Однако арендная плата в среднем была на 20 % ниже рыночной. Первый фонд социального страхования был основан компанией в 1860-х. Krupp и рабочие платили поровну. Зубная клиника открылась в 1903 году, санаторий – спустя еще четыре года. Домохозяйки покупали сосиски и сыр в магазине компании со скидкой. Библиотека, насчитывавшая 50 000 томов, повышала уровень образования служащих[1412]. Гигант электротехники Siemens еще до начала Первой мировой войны отправлял женщин-работниц и их детей отдыхать на побережье Балтийского моря. В 1920 году пять домов отдыха компании ежегодно принимали 2000 сотрудников и 1000 детей. В то время пенсия от компании была вдвое выше государственной[1413].
Альфред Крупп, Вернер фон Сименс, семьи Ливер и Кэдбери, да и другие бесчисленные основатели семейных предприятий, разбросанных по всему миру[1414], считали главу компании своеобразным отцом рабочих и их семей. Проведение конкурсов на самый интересный наряд во время национальных праздников, рождественские премии лучшим сотрудникам и (у компании Lever) партнерская схема по распределению прибыли между всеми рабочими, – все это были попытки сплотить семью. Многие главы компаний искренне хотели улучшить положение своих сотрудников, однако такой гуманизм тоже был выгодным делом. Преимущества более редких простоев, сокращения текучки кадров и роста производительности с легкостью перевешивали расходы на пенсии и другие услуги для сотрудников[1415].
Рабочие городки превратились в наиболее полную версию подобного коллективного потребления. Это явление было поистине мирового масштаба – начиная с рабочего поселка завода по производству чугунной посуды Le Creuset на севере Франции и заканчивая поселком компании по производству стальной продукции Companhia Siderúrgica Nacional в Вольте-Редонде в Бразилии[1416]. Однако единой модели не существовало. Большинство поселков строились в глуши, но в конечном итоге качество и количество предоставляемых услуг зависели от вида бизнеса и тех навыков и умений, которые были необходимы именно этой компании. Там, где маржа была невелика и владельцы компаний использовали неквалифицированный труд, эксплуатация побеждала благие намерения. Во время строительства Панамского канала было пролито немало крови, пота и слез[1417]. Поселки шахтеров были печально знамениты плохими условиями и отсутствием услуг. Уровень услуг, предоставляемых компанией, мог значительно повлиять на то, какими будут ее рабочие – лояльными или мятежными. Притчей во языцех были магазины для работников компаний. Про них обычно говорили, что они крадут у рабочих их с трудом заработанные доллары. Исследование, проведенное в США во время «Нового курса», показало, что продукты питания в таких магазинах обычно были на 2–10 % дороже[1418]. Еще в 1968 году у рабочих American Can Company из зарплаты вычиталась стоимость покупок, произведенных в магазине компании в Беллами, штат Джорджия. В других местах, однако, владельцы все же предпочитали мир и спокойствие легким деньгам и не открывали собственных магазинов. В 1938 году Фрэнк Гилкрист спроектировал бакалейную лавку, магазин спиртных напитков и химчистку для своего фабричного городка в Орегоне, однако отказался от владения и управления ими. Другие начальники призывали работников воспользоваться заказами по почте и услугами странствующих торговцев. Наиболее взрывоопасной проблемой были качество и количество пищи, которой компания кормила своих рабочих. От плохой столовой до забастовки один шаг. На Тихоокеанском Северном Западе во время Первой мировой войны офицеры обнаружили, что порции у лесорубов вдвое больше, чем у солдат, и включают шесть разных видов выпечки на завтрак. В Мейсон-Сити один репортер заметил, что «мужчина не чувствует себя мужчиной, если не съедает в день три порции, равные его весу», лишь слегка преувеличив. Бифштекс на косточке и двести грамм копченой грудинки на гарнир считались нормой[1419].
В поселках железнодорожников и на верфях, где требовались квалифицированные рабочие, услуги, предоставляемые компанией, носили уже совсем другой характер. Когда компания Pullman Palace Car Company построила свой городок в Иллинойсе в 1881 году, там наряду с жильем от компании имелись отель, театр, торговые ряды и церковь. Город Пулльман был настоящей моделью замкнутой экономики: в магазинах компании рабочие покупали овощи, которые удобрялись на фермах компании их собственными отходами, которые собирались в местной канализационной системе. Возможности отдыхать были, как правило, гордостью таких компаний. В Индиан Хилле, городке машиностроительной компании Norton, находящемся недалеко от Вустера в Массачусетсе, рабочие могли играть в бейсбол на специально оборудованных площадках компании, кататься на лодке или заниматься стрельбой. Компания открыла клубы для садоводов-любителей, фотографов и коллекционеров марок. Летними вечерами на местном озере работала специальная купальня компании[1420].
Рабочие поселки компаний отображали важную тенденцию, противоположную процессам коммерциализации досуга и его отделения от общественной жизни, считающимся характерными для общества потребления. Производство и потребление были одним целым в таких рабочих поселках. Лучшей иллюстрацией служит разросшаяся инфраструктура обувной фирмы Baťa в городе Злине, который сегодня находится на территории Чешской Республики. Томаш Батя открыл свою первую мастерскую в 1894 году. К 1931 году на его фабрике производили 35 миллионов ботинок, и так или иначе на ней работала бо́льшая часть города с населением в 300 000 человек. На ней также производили пластмассу, шины, а с 1927 года у компании появился даже отдел по производству фильмов. Томаш Батя был работодателем города, его владельцем и мэром. Почитатель Генри Форда, он превратил городок компании в грандиозный эксперимент новой жизни. Стандартизированное массовое производство соседствовало со стандартизированным жильем. Жилой массив для рабочих представлял собой расположенные в шахматном порядке функциональные двухэтажные дома на две семьи, каждый площадью 8,5 на 9 метров. Своим проектом компания покорила даже Ле Корбюзье, пионера архитектурного модернизма, который так описал городок Бати: «Это целый новый мир, в котором, похоже, достаточно места для счастья»[1421]. Занятия рабочих в свободное время прямо или косвенно тоже организовывались обувной компанией. Местный оркестр был фабричным. Больница и спортивные площадки – тоже. Над городком возвышался десятиэтажный «коллективный дом», в котором размещались отель и боулинг-клуб. Огромный кинотеатр компании на 2500 мест, самый крупный в Европе на тот момент, предлагал жителям бесплатные сеансы. Показательно, что в городе, построенном на «башмаках», фильмы показывали и во время сеансов педикюра. К 15 марта 1939 года, когда нацисты вошли в Моравию, империя Bat’a построила такие фабричные городки по всему миру, начиная с Батавилля (Bataville) рядом со Страсбургом и Восточным Тильбери в Эссексе и заканчивая Бататубой (Batatuba) в Бразилии, которую основал сводный брат Томаша Ян. А футбольные команды Bat’a, разбросанные по всей Европе, соревновались за кубок компании[1422].
Компании стали школами нового образа жизни.
Подобные фабричные городки, как правило, считались залогом хорошей дисциплины на производстве, а предоставляемые там услуги – главным инструментом предотвращения забастовок и беспорядков. Американские профсоюзы столетие назад называли услуги компаний для своих сотрудников «системой социального злоключения», утверждая, что вреда от них больше, чем пользы. Как показывает история, везде все сложилось по-разному. В некоторых компаниях качественные услуги для работников действительно способствовали лояльности и спокойствию, в других же они оказались не в состоянии предотвратить забастовки[1423]. Однако нас волнует в первую очередь не производительность и не дисциплина на заводах. Услуги компаний для своего персонала были в равной степени важны для развития потребления. Компании стали школами нового образа жизни, который прививал новые привычки, вкусы и учил работников, как нужно проводить время и на что тратить деньги.
Вклад компаний в потребление носил многосторонний характер. Первая и, возможно, самая очевидная особенность связана с местоположением, но о ней, тем не менее, стоит сказать. Действительно, многие фабричные городки были построены далеко от всех благ цивилизации и служили единственным местом, где рабочие могли хоть как-то развлечься и отдохнуть. На Тихоокеанском Северо-Западе и во многих других отдаленных регионах компании, ведущие горные работы, занимающиеся лесозаготовкой и прокладывающие железнодорожные пути, наносили на карту магазины, кафе и театры. Кроме того, компании сыграли решающую роль в создании новой культуры командных видов спорта. Английский футбольный клуб «Манчестер юнайтед» изначально был командой рабочих-железнодорожников, а команда по американскому футболу «Грин-Бей Пэкерс» состояла из работников завода по производству мясных консервов[1424]. «Динамо» Дрезден, московский «Локомотив» и другие подобные клубы имеют промышленные корни. Уже к периоду между двумя мировыми войнами руководство компаний и спорт вступили в некую симбиотическую связь, так как директора обнаружили, что спорт важен как для имиджа компании, так и для нравственного облика ее сотрудников. Компания Peugeot во Франции называла спорт «школой нравственного и физического воспитания юношества» и подчеркивала его психологические преимущества для обучения сотрудников командной работе, направленной на достижение общих целей. Будучи в 1920-е годы мэром Кельна, Конрад Аденауэр – послевоенный канцлер Западной Германии – тоже считал спорт «врачом у изголовья больного немецкого народа». В 1920-х в Гамбурге, например, насчитывалось 166 спортивных клубов при компаниях, которые соревновались с 14 командами при муниципалитете, самой большой из которых был клуб полицейских[1425].
Во-вторых, стоит все-таки признать важность социальных услуг компаний, так как они повысили покупательную способность работников и улучшили условия их жизни. В Siemens в середине XIX века рабочим платили ежегодную рождественскую премию размером с месячную зарплату. Конечно, не каждая квартира от компании предоставлялась за низкую арендную плату, но в целом она все равно была ниже рыночной. В то время, когда государственной системы социального обеспечения еще практически не существовало, услуги, предоставляемые компаниями, были важны вдвойне. В Соединенных Штатах в 1916 году 1000 компаний предоставляли жилье 600 000 работникам и их семьям. Для сравнения: в 1989 году там было 1,3 миллиона муниципальных домов[1426]. Конечно, не все услуги предоставлялись бесплатно. Одно чикагское исследование 1939 года показало, что лишь каждая восьмая компания полностью оплачивала своим работникам развлечения и отдых[1427]. В других работники либо платили за это из своего кошелька, либо получали частичную компенсацию. Но какими бы ограниченными они ни были, подобные дополнительные бонусы вносили серьезный вклад в реальный уровень потребления, о котором забывает статистика, учитывающая лишь данные по зарплате. Не менее важным было их долгосрочное влияние, динамика, которую они создавали. Медицинские и развлекательные услуги не просто позволяли сэкономить в настоящем – они обеспечивали дальнейшее повышение уровня жизни и соответствующий рост потребления. Экономисты отмечали влияние этих факторов в развивающихся странах[1428], однако они сыграли не менее важную роль в странах Запада в разгар индустриализации. Тот факт, что, предоставляя подобные услуги, компании стремились увеличить свою прибыль, вовсе не умаляет их вклада в улучшение условий жизни.
Многие фабричные городки открыто стремились, как сказали бы сегодня, «изменить образ жизни» населения. Их миссия состояла в том, чтобы социализировать крестьян и мигрантов, приобщив их к «здравому» виду потребления, что несильно отличалось от политики сталинистов в России в 1930-е годы. Большое внимание уделялось дисциплине и сдержанности. Если одни будут тратить деньги на яркие ювелирные украшения и хвастаться ими, то их соседи могут начать завидовать, а кончится все требованиями повысить зарплату. В Гранит Сити (Иллинойс) сталелитейная компания Commonwealth Steel даже отправляла специальных консультантов к тем рабочим, кто влез в долги, чтобы они вразумили их и объяснили, как жить по средствам. Праздность презирали. С их бесконечным числом клубов и общественных организаций, компании несут определенную ответственность за сегодняшнюю популярность гиперактивного досуга. В Индиане в 1940 году один американский исследователь посетил некую крупную компанию, в которой во время рабочего перерыва 600 команд из сотрудников соревновались в метании подковы[1429]. Как говорили управляющие, когда рабочие заняты метанием подковы или соревнуются, у кого сад лучше, у них нет времени на революции.
В то же время компании вводили бывших сельских жителей и мигрантов в новый мир комфорта, удобств и материальных желаний. В Моравии инспекторы компании Bat’a посещали домохозяек с целью удостовериться, что их современное жилье удовлетворяет современным стандартам чистоты. В американских фабричных городах местные клубы обучали жителей готовить пищу на газовой и электрической плите. Именно тут многие семьи впервые услышали патефон[1430]. Мало кто так же сильно верил в цивилизацию, как Генри Форд, который, решив основать в конце 1920-х – начале 1930-х каучуковую плантацию (Фордландию), провел электричество в самое сердце бразильских джунглей[1431]. Радио, грампластинки и фильмы компании, считал он, смогут американизировать разные расы, работающие на плантации. В результате не удалось произвести ни одной резиновой покрышки, зато Форд привил местным жителям вкус к продуктам массового производства.
К 1950-м годам американские компании предлагали своим работникам не только возможность заниматься спортом, но и различные виды досуга для всей семьи. Одно исследование того времени показало, что из всех видов досуга наибольшей популярностью среди женщин пользовалось посещение показов моды. И многие компании стали устраивать их раз в сезон – с помощью местных универмагов, которые с радостью предоставляли новинки и во многих случаях даже отправляли «моделей для демонстрации»[1432]. Магазины для персонала начали продавать одежду и бытовую технику. В помещениях клубов автоматы продавали газированные напитки и шоколад, выручка шла на финансирование различных развлекательных программ клубов. Работа нередко снабжала людей самыми необходимыми предметами частного потребления. Когда Джулиана вышла замуж за Антонио М. в Милане 25 апреля 1966 года, ее коллеги по фармацевтической лаборатории подарили молодоженам стиральную машину в качестве свадебного подарка, а его коллеги по офису скинулись на холодильник[1433]. Такие подарки были обычным делом во многих европейских странах в период «экономического чуда».
Услуги компаний подразумевали постоянный компромисс между дармовщиной и свободой выбора. Когда рабочим в Фордландии сообщили за три дня до Рождества в 1930 году, что их больше не будут обслуживать официанты, они разнесли кафетерий. И дело было не просто в том, что им хотелось, чтобы их обслуживали. Были еще две потребности, в удовлетворении которых им отказывали: свобода самим выбирать занятия для досуга и право на алкоголь. В Европе и Америке многие фабричные города были своего рода золотыми клетками. В «Английском путешествии» (1934 год) Джон Бойнтон Пристли рассказывал, как остановился в городке Борнвилле компании Cadbury недалеко от Бирмингема. «Все, что прогрессивные люди всего мира желают для человечества, – писал он, – есть у этих рабочих». У них были комфортное жилье и система пенсионного обеспечения, спортивные павильоны и клубы по интересам. У завода был собственный концертный зал, и он был «почти всегда полон как днем, так и вечером. Игры, музыка, театральные постановки, лекции, учебные занятия, хобби, конференции – все это поддерживает жизнь на пике активности». И все-таки отчего-то здесь чувствовался дискомфорт. Компания стала тут синонимом общества. Рабочие, переживал писатель, расплачиваются за все это добро своей независимостью. «Я бы очень хотел, – писал он, покидая поселок, – чтобы они добивались этих преимуществ сами и использовали свое свободное время, а также требовали его увеличения не как привилегированные работники компании, а как граждане, как свободные мужчины и женщины»[1434].
К 1950-м и 1960-м золотая клетка постепенно стала терять свой блеск. Главной причиной, по которой компании могли контролировать досуг, было местоположение. Главной причиной, по которой они потеряли эту возможность, стал автомобиль. Мобильность резко сократила физическое расстояние и уничтожила монополию компаний на предоставление развлечений. Австралийский опыт был особенно показателен. В конце Второй мировой войны развлечения и путешествия в основном носили коллективный характер и организовывались компанией. Отправиться на экскурсию означало сесть в фабричный автобус вместе с товарищами по работе и поехать на нем в город. К 1959 году такие совместные поездки работников устраивались все реже. «Радость и веселье, которые ассоциировались с групповыми поездками на пикник на специальных поездах, паромах или автобусах, – заметил один чиновник, – начали терять свою привлекательность ввиду того, что семьи стали все чаще отправляться в путешествие на собственных автомобилях и тогда, когда им удобно»[1435]. Постепенно, с появлением пассажирских самолетов и ростом числа собственных автомобилей у работников, и в остальных развитых странах от подобной организации досуга стали отказываться.
Означало ли это конец корпоративному потреблению? Мы привыкли считать 1930-е расцветом капитализма «всеобщего благосостояния». Многие ученые основывали свои суждения на примере американской истории. Принято считать, что «Новый курс» лишил привлекательности услуги, предоставляемые компаниями, так как, с одной стороны, предложил альтернативные услуги государства, а с другой – запретил фирмам использовать комитеты по вопросам отдыха, чтобы нейтрализовать профсоюзы[1436]. Зачем строить спортивный зал, если компания не сможет им управлять? Да, в 1930-е, в годы депрессии, от многих услуг компании отказались. Треть всех летних лагерей закрыли, четверть всех спортивных мероприятий отменили, а половину всех руководителей отделов по культурно-развлекательным программам (как правило, женщин) уволили за ненадобностью[1437]. Жилье от компаний тоже распродавалось. И все-таки это не означает, что рабочие остались ни с чем. Если принимать во внимание только патерналистскую сторону капитализма «всеобщего благосостояния», мы не увидим вклада, который компании продолжали вносить в коллективное потребление после Второй мировой войны. Война не положила конец предоставлению услуг компаниями – эти услуги просто изменили свой вид. И не только в Америке. В других странах мира тоже.
В Соединенных Штатах военное производство дало новый толчок к развитию спортивно-развлекательных услуг при крупных заводах. Досуг мог стать отличным помощником в привлечении к военному производству женщин и новых работников – в точности так же, как это было ранее с иммигрантами. Патриотизм и поддержка Федерального агентства безопасности несколько успокоили опасения, что цель развлекательных мероприятий от компаний – разгромить профсоюзы. «Играй в мяч и выиграй войну!» – таков был новый девиз. Компании сплачивали американцев. Во время войны более чем когда-либо стали важны рост производительности и искоренение прогулов. Некоторые фирмы даже брали на себя покупку рождественских подарков для сотрудников, отвозили в стирку их белье. Благодаря закону Тафта-Хартли 1947 года после войны компаниям больше не надо было беспокоиться о могущественных профсоюзах. Однако им по-прежнему нужно было, чтобы рабочие регулярно ходили на работу, были внимательны и вообще качественно выполняли свои обязанности. И отдых с развлечениями открыли заново – теперь как инструмент менеджмента. К 1953 году 30 000 американских компаний потратили около $800 миллионов на организацию спортивно-развлекательных программ для 34 миллионов рабочих – больше, чем было выделено всем американским школам, вместе взятым[1438]. Стоит взглянуть, к примеру, на огромное число клубов по интересам при компании Boeing. В 1946 году на Тихоокеанском побережье вблизи залива Пьюджет была основана ассоциация игроков в гольф, и с тех пор там проводятся все соревнования команд компании. В 1963 году появилось сообщество альпинистов с курсами по скалолазанию и хождению на снегоступах. Спустя три года лыжный клуб при поддержке отдела компании по культурно-развлекательным программам купил гостевой дом на 72 персоны на курорте Crystal Mountain – с игровой комнатой, камином, залом с телевизором и «полностью оборудованной кухней с запасом блинной муки, сиропа, кофе, чая, сахара, сухого молока и некоторых специй»[1439]. А в клубе на берегу залива можно было потанцевать танго с фокстротом, поиграть в баскетбол и шахматы, покататься на каноэ, пострелять и, конечно же, полетать.
К началу 1970-х представление о главе компании как о заботливом отце, столь популярное еще век назад, постепенно устаревало – как в Америке, так и в Европе. То же можно сказать и о культуре личных подарков, которую начальники некогда использовали, чтобы повысить лояльность сотрудников и укрепить дисциплину. Времена наградных золотых часов, вручаемых за десятилетия службы, уходили в прошлое. По иронии судьбы, чем меньше руководители компаний проявляли отеческой заботы (и чем слабее в Соединенных Штатах становились профсоюзы), тем быстрее росли расходы компаний. Детские сады, дома отдыха, пенсии и – в особенности в Америке – медицинское страхование очень быстро превращались в базовые права, и их уже нельзя было представить каким-то особым бонусом. В 1954 году 20 % фонда заработной платы компаний шло на косвенное поощрение сотрудников. Спустя 25 лет эта сумма возросла до 37 %[1440].
Наблюдавшиеся с 1970-х рост благосостояния и попытки пропагандировать здоровый образ жизни стоит рассматривать как преобразование старых мотивов, а не как что-то кардинально новое. Так же как и на заре эпохи Форда, дополнительные бонусы и услуги компаний по-прежнему выполняли две главные функции: привлечь квалифицированных работников и сократить потери от прогулов и забастовок. Однако в ответ на изменение образа жизни изменилась их форма. Высокотехнологичные компании в Кремниевой долине предлагают своим сотрудникам как бейсбол, так и ботокс. Сегодня фитнес-программы помогают не только укрепить командный дух, но и улучшить образ жизни каждого. Еще в 1944 году компания National Cash Register Company ввела утреннюю зарядку и послеобеденные упражнения для своих сотрудников. К 1970-му растущие медицинские траты на работников, страдающих ишемической болезнью и другими заболеваниями, вызванными курением и неправильным образом жизни, стали настоящей головной болью для компаний – и маленьких, и больших. Металлообрабатывающая компания Lincoln Plating в Небраске в 1970-е начала бесплатно измерять сотрудникам кровяное давление. Спустя десятилетие они ввели специальные курсы «ешь и учись». К 2000 году уже появилась «оздоровительная программа» – людей приучали к движению и здоровой пище. Курение на территории компании было запрещено. Ежеквартальная диспансеризация и персональные планы по здоровому образу жизни стали обязательными; рабочим выдали бесплатные шагомеры, чтобы они отслеживали свою активность в течение дня. Компания спонсировала «среды здоровья» и ежегодные походы в горы на высоту более 4000 метров. Те работники, которым удавалось понизить холестерин и кровяное давление, получали особые бонусы по плану медицинского страхования. Компания оплачивала спортзал для сотрудников и их семей. Оздоровительная программа позволила компании вдвое сократить затраты на медицинское страхование. А производителю самолетов Lockheed удалось сократить прогулы примерно на 60 % – и все с помощью различных услуг по поддержанию здорового образа жизни[1441].
Насколько типичны подобные истории успеха? «Здоровый образ жизни» сегодня является обязательной частью глобальной культуры менеджмента, однако исследование 2009 года показало, что в разных регионах компании поддерживают его по-разному. В компании Lincoln Plating работники, может, и потеют в спортзалах по средам, но в остальных частях Соединенных Штатов основа здорового образа жизни – это прежде всего профилактика болезней и прививки. Посещение спортзала не настолько важно. В Европе, где государственная система здравоохранения более всеобъемлюща, все наоборот. Азиатские компании уделяют больше всего внимания биометрическим медицинским обследованиям и организуют лекции о здоровом образе жизни[1442].
Некоторые склонны видеть в колоссальном росте коммерческого досуга за последние пятьдесят лет конец существованию отдыха и развлечений за счет компании. Однако такое видение серьезно упрощает ситуацию. Конечно, никто не спорит, что сегодня гораздо больше коммерческого досуга, чем два или три поколения назад. Команды при компаниях потихоньку увяли, в то время как частные фитнес-клубы появились на каждом углу. Бары и рестораны постепенно вытеснили клубы для работающих мужчин. Однако эту тенденцию тоже не стоит преувеличивать. Во Франции 2,5 миллиона сотрудников состоят в одном из 8000 клубов при компаниях. Проводятся соревнования между компаниями, а в 2000 году Министерство по делам молодежи и спорта даже утвердило специальный день (17 июня) в поддержку спортивных состязаний при компаниях[1443]. Сегодня в частных фитнес-залах занимается столько же финнов, сколько в спортзалах у себя на работе. В особенности в Скандинавских странах компании продолжают активно инвестировать в отдых, здравоохранение и развлечения для сотрудников. В районе Кристинедаль (Kristinedal) в Гетеборге шведский производитель подшипников SKF построил в 1970-х зал для досуга размером с футбольное поле. В подвальном помещении располагались бассейн, спортзал и центральная кухня; на первом этаже – столовая и главный зал для занятий спортом. На втором этаже в распоряжении рабочих были различные комнаты для хобби и даже собственная телестудия. За символическую плату они могли поиграть в пинг-понг или расслабиться в сауне в любое время от 6.00 до 22.00. Сегодня комплекс по-прежнему принадлежит SKF, хотя теперь он принимает и сторонних посетителей[1444].
Фастфуд пробился в компании и школы в Соединенных Штатах и Великобритании, однако во многих развитых странах производственная столовая так же важна, как и столетие назад, если не больше. В Скандинавии объем еды, приготовляемой вне дома, вырос в два раза в 1970–1980-е, когда рынок труда стали активно завоевывать женщины. Это пошло на пользу как коммерческому, так и производственному пищевому сектору; последний получал поддержку профсоюзов и государства до тех пор, пока в 1990-е не урезали субсидии на питание. В 1997 году большинство работников в Финляндии обедали в столовой или приносили с собой еду из дома; лишь 4 % шли в ресторан. В континентальной Европе, по оценкам 2003 года, треть всех работников, питавшихся вне дома, ели в столовых на работе и тратили на это в общей сложности 6 миллиардов евро в год. В половине случаев компании субсидировали питание в столовых. В Париже двое из трех сотрудников обедали в кафетерии компании; для сравнения: в 1920-е в компании Sandoz в Базеле едва ли каждый пятый посещал столовую. В Дании некоторые фирмы даже начали предлагать сотрудникам еду навынос, чтобы вся семья могла насладиться вкусным обедом[1445].
Компании, более того, субсидировали коммерческий отдых и развлечения. Многие фирмы больше не владели собственным спортклубом или кинотеатром, однако они продолжали поддерживать подобные занятия за пределами своих стен. Швейцарский фармацевтический гигант Roche, например, предлагает своим работникам бесплатный культурный «билет», позволяющий им и их семьям посещать кино, театры, цирк и знаменитый базельский джазовый клуб «Bird’s-eye jazz club» по сниженным ценам; билеты в Филармонию Базеля обходятся вдвое дешевле. Ассоциация сотрудников, основанная в 1950 году, уже давно перестала быть просто клубом, главной задачей которого является раздача подарочных корзин с деликатесами под Рождество. Трудно найти хоть какие-то услуги и товары в окрестностях Базеля, которые члены ассоциации сотрудников Roche не могли бы приобрести со скидкой: массаж, химчистка, топливо для отопления домов; на бытовую технику предоставляется скидка до 40 %. Сотрудники получают на счет 100 швейцарских франков, когда покупают абонемент в спортклуб. Кроме того, они могут взять ипотеку на особых льготных условиях. Похожая программа есть у компании Boeing, которая предлагает скидки на огромное количество товаров и услуг, начиная с автомобилей и компьютеров и заканчивая цветами и фитнес-центрами[1446]. Многие частные фитнес-клубы разорились бы, не будь таких программ от компаний. Вместо того чтобы считать, что «частное» и «коллективное» не могут сосуществовать и что первое вытесняет второе или наоборот, стоит научиться понимать, как частная потребительская культура и коллективные услуги дополняют друг друга. Последние в данном случае помогают развиваться первым.
Особенно ярко подобные гармоничные отношения проявились во Франции, и толчком для их развития послужило освобождение Парижа. Слишком много начальников было дискредитировано сотрудничеством с нацистами, поэтому возвращение к довоенному патернализму было невозможно. Профсоюзы требовали права высказывать свое мнение, правительство же хотело мира в промышленности, чтобы восстанавливать страну. Компромиссом стало учреждение 22 февраля 1945 года системы рабочих комитетов. В действительности эти comités d’entreprise (CE) не смогли активно участвовать в принятии решений. Их функция оказалась по большому счету консультативной. Однако свои неудачи в управленческой сфере они компенсировали внушительным бюджетом на культурные мероприятия и туризм. Любой компании, у которой было более 50 работников, надлежало создать рабочий комитет и поддерживать его. В среднем компании тратят сегодня 1 % из фонда заработной платы на социальные и культурные мероприятия, а в Банке Франции – целых 7 %. В рабочие комитеты во Франции входят 11 миллионов сотрудников, и получается, что огромная часть потребления финансируется коллективно – в 2009 году цифра составила €11 миллиардов, из которых €2,6 миллиарда заплатили компании, а €7,8 миллиарда поступило из заработных плат. Бо́льшую часть этих денег комитеты тратят на финансирование отпусков, спортклубов и детских садов. Сеть Chèques Vacances, появившаяся в 1982 году, предоставляет сотрудникам малых компаний специальные купоны для отелей и ресторанов стоимостью €1,3 миллиарда. Она также поддерживает социальные туристические программы для родителей-одиночек и людей с ограниченными возможностями[1447].
Благодаря CE рабочие могут играть в теннис на корте компании и брать новейшие книги, DVD и видеоигры из мультимедийной библиотеки; менее крупные компании пользуются услугами «библиобуса» с 3000 книг – передвижной библиотеки, которая останавливается у офиса компании раз в месяц. Кроме того, они могут путешествовать по низким ценам. У большинства рабочих комитетов есть свои туристические предложения, начиная с однодневных экскурсий и заканчивая круизами. У других есть свои гостевые дома на горнолыжных курортах и молодежные хостелы. В 1994 году все рабочие комитеты владели в совокупности 250 000 спальных мест – и в домах отдыха в Савойе, и на турбазах на Лазурном берегу. Когда речь заходит о преимуществах работы в той или иной французской компании, для французов бесплатный жилой автофургон на время отпуска значит намного больше, чем служебный автомобиль. Среднестатистический французский работник, как правило, ездит отдыхать за половину стоимости. Треть всего персонала французского филиала Canon в Курбевуа проводят свои отпуска на базе отдыха, принадлежащей компании. Производитель систем шасси Messier оплачивает раз в год полет семьи работника на самолете, а также переправу на пароме до Корсики или Марокко. Другие компании предоставляют своим сотрудникам пятидесятипроцентные скидки на путевки в Диснейленд и Парк Астерикса. Стоит признать, что, хотя оплачиваются данные поездки коллективными усилиями, мало кто совершает их в компании сотрудников. Сотрудники путешествуют на своих автомобилях с семьями, а не на автобусах с коллегами. Однако давайте избавим себя от излишней ностальгии. Большинство рабочих не путешествовали вместе и после освобождения Парижа. В 1960-е меньше чем у четверти всех французских фирм имелся рабочий комитет, а те, у кого он был, тратили лишь крошечную долю его бюджета на отпуска[1448]. Настоящий «комитетный» бум пришелся на следующие десятилетия – и ему совсем не мешал, а, наоборот, способствовал стремительный рост популярности коммерческих чартерных рейсов и туристических путевок.
Отдых масс был существенной составляющей идеологической борьбы в период между двумя войнами. У фашистов были свои организации для досуга, у социал-демократов и профсоюзов – свои; британская Ассоциация рабочих-путешественников была основана в 1921 году. Изначально она организовывала поездки к местам сражения Первой мировой войны и лишь позже открыла для себя туристические базы. Шведская организация RESO (Folkrörelsernas Reseorganisation) появилась в 1937 году. Датские профсоюзы копировали дома отдыха британской компании Butlins. Однако после Второй мировой войны подобный энтузиазм практически сошел на нет. Международное бюро по социальному туризму (Bureau International du Tourisme Social, BITS) было основано в Брюсселе в 1963 году, однако «социальный туризм» не смог конкурировать с личным автомобилем и путевкой. Бельгийская профсоюзная организация Vacances et Santé, основанная в 1938 году, существует и по сей день и до сих пор владеет домами отдыха, которые ежегодно предоставляют номера на 1,5 миллиона суток в год[1449], однако это едва ли больше того, что могут позволить себе, скажем, два круизных лайнера. Французские рабочие комитеты направили социальный туризм по новому пути, сделав его скорее партнером, нежели врагом коммерческих отпусков. Они сделали для миллионов обыкновенных французских работников то же самое, что фашистские организации досуга, типа нацистской «Силы через радость», сделали для людей среднего класса: они проложили для них путь к массовому туризму[1450]. Возможно, это был главный исторический вклад CE.
Особенно важны были бонусы компаний для жителей послевоенной Японии. Японские компании соревновались за лучших сотрудников скорее с помощью своих преимуществ, нежели зарплат. В 1950-е годы на «дополнительные преимущества, помимо зарплаты» приходилось от 8 % до 25 % оклада. В 2002 году, по данным одного исследования, треть всех сотрудников жили в квартирах компании или получали жилищное пособие. Еще треть получали премии ко дню рождения, по праздникам или по случаю траура. Каждый шестой сотрудник питался в столовой по льготным ценам. «Потерянное поколение» 1990-х заставило компании одновременно сокращать расходы и учитывать потребности рабочих в более гибкой системе преимуществ. В результате родился «план кафетерия», который позволил персоналу выбирать из целого списка льгот. Универмаг Seiyu ввел свой план в 1996 году: сотрудникам можно было выбирать из целого ряда бонусов, начиная с няни и ипотеки и заканчивая «субсидией на западную еду». Спустя десятилетие примерно 10 % японских компаний подключились к «плану кафетерия». Траты на жилье от компании были урезаны, к организации развлекательно-спортивных мероприятий привлечены другие компании. К 2008 году финансирование бонусов упало до 5 % зарплаты – самый низкий показатель начиная с 1950-х. И все-таки в момент написания этих строк удивляет не то количество услуг, от которых пришлось отказаться, а скорее то их количество, которое сохранилось. Toyota сохранила не только свои бейсбольные команды и филармонический оркестр, но и собственные поликлиники. Половина всех преимуществ в японских компаниях по-прежнему касается жилья. А после кризиса 1990-х постепенно стали расти расходы на культурные и спортивные мероприятия[1451].
Несмотря на то что фабричные городки стали довольно редким явлением во второй половине ХХ века, потребление продолжает выигрывать от поддержки компаний, которая осуществляется другими многочисленными способами. И она заметна не только на старом промышленном Западе, но и у новичков в мире изобилия, например в Южной Корее. В 1980-е корейские компании еще напоминали исправительные учреждения. Питаться в столовой и пользоваться возможностями для проведения досуга могло только привилегированное руководство. Тесные общежития и грязные туалеты были предметом постоянных жалоб рабочих и не раз становились причиной забастовок в 1970-е и 1980-е. Ситуация начала меняться после падения военного правительства в 1987 году. Когда рост замедлился, правительство было вынуждено вмешаться в переговоры о заработной плате. Увеличение льгот и бонусов позволяло удержать зарплаты на прежнем уровне, прекратить забастовки и вместе с сокращением рабочего дня приобщить работников к культуре компании. Корейские компании переосмыслили себя, заменив авторитаризм семейными ценностями. Компания Hyundai построила стадионы для командных спортивных игр и корпоративные квартиры для одиноких рабочих. В LG сотрудникам предлагалось играть в гольф или учить иностранный язык – для развития командного духа. И раз в месяц все сотрудники – от начальников до простых служащих – должны были встречаться в пабе компании и пить бесплатное пиво[1452].
Настоящая «атака» на услуги компаний произошла в ходе приватизации в Восточной Европе после падения коммунизма в 1989 году, причем Китаю удалось относительно успешно избежать подобной участи благодаря либерализации экономики. Приватизация означала смену собственника и вынуждала компании направлять все свои силы и энергию на «основной бизнес» и отказываться от внесения какого-либо добровольного вклада в жизнь общества. Обычно государственные предприятия были до определенной степени самостоятельными структурами, которые контролировали все – начиная от жилья и здоровья и заканчивая спортом и музыкой. В России в начале 1990-х траты государственных предприятий на социальную сферу составляли 4 % ВВП. Типичное российское госпредприятие тратило примерно 20 % своей прибыли на жилье работников, их питание и детские сады. В Польше эти расходы составляли 10 %. В Китае на бонусы приходилось до 40 % зарплаты[1453].
Так же, как и на Западе, приватизация негативно сказалась на этих показателях. И все-таки многим услугам удалось выжить. В особенности Россия демонстрирует пример скорее адаптации, нежели полного отказа от них. Патернализм выжил, а вместе с ним и недоверие к свободным профсоюзам. Менеджер одного завода по производству оборудования в Красноярске так объяснял в 1996 году свой подход: «Мы предоставляем своим сотрудникам всевозможные виды услуг. Мы продаем им со скидкой продукты питания и потребительские товары. Мы оплачиваем больницы, жилье и школы. У нас есть дом отдыха в Крыму, где они могут проводить отпуск. Мы все делаем для них – даже разводим свиней и выращиваем грибы»[1454]. Единственное, что делал новый профсоюз, так это критиковал. Поэтому, сказал менеджер, было правильным решением отказаться от него. По всей России во второй половине 1990-х произошла масштабная передача квартир, детских садов и стадионов от предприятий муниципальным властям. Но несмотря на это, в 2000 году каждая шестая компания по-прежнему владела собственными летними лагерями и домами культуры. Число столовых практически не сократилось, и хотя большинство фирм больше не владеют собственными стадионами и площадками, они теперь финансируют отдых и развлечения своих сотрудников. Интересный факт: почти половина всех компаний, принадлежащих иностранным владельцам, предоставляет работникам жилье, и иностранных компаний с подобными услугами больше, чем российских[1455].
В данном случае размер имеет значение. Развлекательные и социальные услуги предоставляли не только гиганты промышленности, такие как Krupp, Toyota and Bat’a. В период между двумя войнами легкая промышленность, банки и сфера услуг тоже начали спонсировать корпоративные команды[1456]. И все же размах предлагаемых услуг зачастую напрямую зависел от размера фирмы. Семейной компании с десятком работников нет смысла строить бассейн. Вот почему французское государство придумало сеть chèques vacances, позволяющую и рабочим из маленьких фирм получать хотя бы косвенные льготы. Крупные компании с несколькими сотнями служащих или больше – норма в Швеции, Германии и Великобритании, однако исключение в Греции и Италии. Как пространство потребления, мир работы был четко поделен на две части. С одной стороны – корпорации, которые организуют жизнь и досуг. С другой стороны – небольшие предприятия и семейные магазинчики, которые в лучшем случае устраивают рождественские вечеринки. Поэтому в нашем анализе мы неизбежно уделяли внимание прежде всего первым, а не вторым. Но прежде чем мы закончим обсуждать вклад компаний в потребление, стоит сделать небольшое отступление и заметить, что большинство работников в современных капиталистических сообществах никогда не купались в бассейне какого-нибудь промышленного гиганта. Большинство японских служащих работают в мелких или средних компаниях, а не сидят в офисе Hitachi. Каков же в таком случае их досуг? Антрополог Джеймс Робертсон наблюдал за жизнью 55 сотрудников одной металлургической компании в Токио в 1989–1990 гг. Компания действительно предоставляла своим сотрудникам скидки на путевки, владела бейсбольным клубом и раздавала подарки и алкоголь по случаю четырех праздников в году, однако на этом ее вклад в жизнь своего персонала заканчивался. Ученый обнаружил, что в данном случае известное утверждение о том, что в Японии жизнь после работы по-прежнему вращается вокруг коллектива, неверно: тут большинство сотрудников проводили время с nakama – своими друзьями, а не коллегами. Время от времени коллеги, конечно, ходили выпить стаканчик-другой вместе, однако бо́льшую часть своего свободного времени они проводили либо в одиночестве, либо с друзьями за игрой в патинко, за рыбалкой или на танцах[1457].
Государство подстегивает потребление косвенно.
Вклад государства
Вклад компаний в потребление в ХХ веке был существенен, но еще более существенен был вклад государства. Конечно, короли и государственные деятели всегда оказывали влияние на образ жизни своих подданных. Во Франции XVIII столетия чиновники носили одежду из тонкорунной шерсти, что вносило свой вклад в процветание торговли предметами роскоши. В 1871 году недолговечная Парижская коммуна бесплатно раздавала школьным учителям мебель. В Англии в раннее Новое время бедняк мог обратиться за помощью в соответствии с законами о бедных. Тем не менее до 1930-х государственные расходы на здравоохранение, образование и защиту уязвимых слоев населения были минимальными. Специалист по истории экономики Питер Линдерт, который собрал наиболее полную статистику, выяснил, что в XIX веке ни одна страна не тратила даже 3 % своего ВВП на социальные программы. К 1930 году лишь небольшая группа Скандинавских стран, Германия, Великобритания и Новая Зеландия возглавляли рейтинг развитых государств с социальными расходами размером от 2 % до 5 % ВВП[1458]. К 2007 году этот показатель вырос до 20 % в развитом мире, а во Франции составлял 29 %[1459].
Расходы на социальную сферу в ряде стран ОЭСР в процентном содержании от ВВП, 1960–2014 гг.
Источник: База данных по расходам на социальные нужды стран ОЭСР (2012, 2014), www.oecd.org/els/social/expenditure
Мы говорим о «тратах на социальные сферы» – особенно о пенсиях, медицинском страховании и пособиях малоимущим, однако они составляют лишь небольшую долю всего «государственного потребления», которое включает в себя целый ряд вещей – начиная с боеголовок и заканчивая музеями. Государство – ненасытный потребитель. В Европейском союзе сегодня 16 % ВВП идет на госзакупки товаров и услуг; государственные структуры покупают почти 3 миллиона компьютеров в год. Государство-потребитель – серьезная обуза как для экономики, так и для окружающей среды. В отчете Национальной службы здравоохранения Великобритании сообщается, что в 2004 году английские больницы произвели столько же углекислого газа, сколько вся Эстония; какая-то часть исходила от зданий и транспорта, однако три пятых явились результатом приобретения лекарств, продовольствия и оборудования[1460].
Кроме того, государство подстегивает потребление косвенно. Одна из его задач – обеспечить народу «общественные блага», которыми пользуются все, но которые рынки не создали бы самостоятельно[1461]. Любой гражданин выигрывает от мира и безопасности независимо от того, платит он налоги или нет. В долгосрочной перспективе мир в стране способствует процветанию нации. Другие типы действий государства создают основу для определенных видов частного потребления. Вряд ли люди стремились бы купить автомобиль, если бы в стране не было дорог. Государственная статистика рассматривает подобные траты на инфраструктуру как инвестиции; в Европейском союзе государственные расходы на транспорт, энергетику и коммуникации составили 4 % ВВП в 2009 году[1462]. «Государственное потребление», с другой стороны, рассматривают как приобретение государством любых товаров и услуг, начиная со школ и больниц и заканчивая пенсиями и подводными лодками. Однако такое понимание приводит к слишком большому перечню расходов и чревато проблемами. Например, можно сказать, что образование – это инвестиция, которую не нужно включать в графу «государственное потребление», однако если мы его вычеркнем, то возникнет новая путаница, так как под «частным потреблением» мы понимаем также и расходы семей на обучение. Для наших целей расходы на национальную оборону не представляют особого интереса. Польза от национальной обороны носит несколько другой характер, отличный от долларов и евро, которые правительство кладет в карманы своих граждан напрямую – с помощью пенсий или пособий – или косвенно, субсидируя поход в театр или посещение общественного бассейна. Поэтому нас прежде всего интересуют те типы государственного потребления, которые имеют ощутимое влияние на возможность людей получать товары и услуги: мы имеем в виду социальные выплаты и государственные расходы на культуру и отдых.
Обычно оценки общества потребления основывались на стандартных показателях активности рынка, таких как располагаемый доход и ВВП. Государственные расходы при этом игнорировались. Уровень потребления мистера и миссис Смит рассматривался как производная от зарплаты от цен. Однако это наивное упрощение. В обществах изобилия полно семей, потребление которых либо полностью, либо частично зависит от нерыночных источников – это государственные школы, здравоохранение, пенсии, пособия на детей, социальное жилье, пособия по безработице – список можно продолжать до бесконечности. Использовать ВВП в качестве главного показателя уровня жизни, как делают многие комментаторы, не менее проблематично. Как указывает само наименование показателя, внутренний валовой продукт измеряет лишь то, что было произведено для рынка. Он не сообщает нам обо всем, что люди потребили. О том, насколько важны государственные услуги и расходы, говорит команда ученых – лауреатов Нобелевской премии – Джозеф Стиглиц, Амартия Сен и Жан-Поль Фитусси, которые разработали новые способы оценки состояния экономики. Они наглядно показывают, как потребление семьи во Франции и Финляндии подскакивает на целых 20 %, если учесть социальные выплаты. В 2007 году французское правительство потратило на семьи €290 миллиардов, главным образом в форме медицинских и образовательных услуг. В Соединенных Штатах, напротив, социальные выплаты обусловили прибавку в размере всего 10 %[1463]. Таким образом, истинный уровень потребления во Франции и Финляндии гораздо ближе к уровню Соединенных Штатов, чем кажется, если судить по стандартным показателям. Вот так обрисовывается доселе скрытый мир потребления.
Начиная с 1950-х стало естественным критиковать общества изобилия за усиление частного потребления в ущерб общественным благам. Эта мощная идея была блестяще изложена Джоном Кеннетом Гэлбрейтом в его бестселлере «Общество изобилия», изданном в 1958 году[1464]. Это крайне депрессивная история. Но данные последних 50 лет свидетельствуют о другом. Чем богаче нация, тем больше государственных денег тратится на здравоохранение, пенсии и образование. Некоторые страны, правда, продолжают тратить на социальные выплаты больше, чем другие: социальные расходы во Франции составляют 30 % ВВП, в то время как в Соединенных Штатах – всего 20 %, а в Южной Корее – 10 %. Тем не менее глобальная тенденция почти везде одинакова – социальные выплаты растут. В 1960 году в среднем социальные расходы в странах ОЭСР составляли 10 % ВВП. К 2007 году их доля выросла почти в два раза – до 19 %. Даже Южная Корея сегодня выделяет из своего ВВП на социальные выплаты в три раза больше, чем поколение назад. Относительное сокращение социальных расходов в Нидерландах и Ирландии после 1985 года является скорее исключением из правила. Начиная с 2009 года всего несколько стран немного сократили свои траты на социальные сферы по отношению к ВВП (Великобритания и Германия – на 2 %), однако для развитых стран в целом – стран ОЭСР – уровень социальных выплат в 2014 году равен уровню перед мировым кризисом 2009 года, то есть выше 21 % (отношение социальных трат к ВВП); и действительно, Япония, Финляндия и Испания увеличили их на 4 %. Меры строгой экономии ударили прежде всего по бедным и неблагополучным, однако нам еще предстоит увидеть, смогут ли правительства в будущем переломить историческую тенденцию к резкому повышению социальных расходов, особенно в странах со стареющим населением[1465].
Эру изобилия (1949–1973) сегодня вспоминают как бум частного потребления. Однако это лишь половина всей картины. В Соединенных Штатах федеральные расходы на потребление (без учета расходов на оборону) росли в среднем на 2,7 % в год в 1950-е и 1960-е, а также на 4 % в год в 1970-е; траты на потребление штатов и местных округов росли на 4 % и 6 % в год соответственно в 1950-е и 1960-е. В 1958 году, когда Гэлбрейт опубликовал свое «Общество изобилия», расходы правительства США выросли более чем на 5 %, в два раза превысив рост частных затрат на потребление. В остальные годы, как правило, частное потребление росло быстрее, чем государственное. Важно, что в течение всех этих лет расцвета государственные расходы не сокращались, а увеличивались, как в общем денежном выражении, так и в виде доли ВВП. К 1978 году государственные расходы на социальную безопасность и здравоохранение даже превысили траты на оборону[1466].
Вопрос о том, что государственные расходы значат для благополучия страны, служил предметом спора для экономистов еще со времен Кейнса, и попытка какого-либо историка разрешить этот спор парой фраз представляется самонадеянной. Государственные расходы не всегда оказываются благом: в определенных контекстах они могут заменять частные траты. В течение десятилетий высокого роста, в годы послевоенного «экономического чуда» и высокой занятости государственные деньги, возможно, не слишком перевешивали частное потребление. Трудно оценить прямое влияние. В Канаде, например, федеральные выплаты сыграли серьезную роль в увеличении потребления сразу после войны, однако затем они потеряли свое значение, так как инфляция буквально уничтожила семейное пособие; после 1949 года рост потребительских кредитов и сокращение сбережений стали более значимыми факторами[1467]. Однако государственные расходы значительно повлияли на потребление косвенным образом, например посредством поддержки домовладельцев в Канаде, программы трудоустройства ветеранов, списания долгов по ипотеке в Соединенных Штатах. В Канаде в 1950-х было построено свыше миллиона новых домов, как правило, на одну семью. Сколько бы холодильников и автомобилей было продано, если бы не поддержка правительства в строительстве домов и дорог?
Возможно, чтобы ситуация прояснилась, стоит взглянуть на историческую картину. Резкое увеличение общественных трат, очевидно, не сказывается на изобилии негативным образом. Наоборот, не будь их, Франция, Швеция и Германия не могли бы называться богатыми странами. Соединенные Штаты в 1964 году были богаче, чем в 1954-м – а ведь за этот период социальные расходы государства выросли в два раза. Несмотря на все альтернативные модели капитализма и ожесточенные дебаты между самопровозглашенными либералами и защитниками государства всеобщего благоденствия, когорта богатых наций дружно двинулась по пути увеличения социальных выплат. Какие-то из них продвинулись чуть дальше остальных, но все они двигались в одном направлении. Чем богаче становятся страны, тем меньше становится доля частного потребления в ВВП[1468]. Современная история не знает примера, когда сокращение финансирования социальной сферы привело бы к большему изобилию, по крайней мере пока. Как бы то ни было, скорость роста государственных выплат со временем возросла. В 2000 году траты на социальную сферу в Шри-Ланке и Панаме более чем вдвое превышали аналогичные затраты в большинстве наиболее развитых европейских стран в 1930 году[1469]. Не стоит, кстати, преувеличивать различия между более социально благополучными Скандинавскими странами и либеральными Великобританией и США. Датская и шведская социальная помощь кажется щедрой лишь на бумаге, однако в реальности то, что эти страны раздают одной рукой, они отбирают другой – через высокие налоги. В то же время расходы на общественные нужды в Соединенных Штатах и Великобритании оставались высокими даже в неолиберальные 1980-е; Маргарет Тэтчер удалось урезать их лишь на один год (1985), а Рональду Рейгану не удалось даже этого[1470].
Насколько устойчиво и рационально подобное положение дел? В 1950-е и 1960-е высокий экономический рост и высокие инвестиции позволяли тратить деньги на больницы и пенсии. Начиная с 1970-х, однако, рост замедлился, и увеличение государственного потребления совпало с уменьшением государственных инвестиций; в Соединенных Штатах и главных странах Европейского союза (12 стран-основателей) государственные инвестиции сократились с 4 % ВВП в 1975 году до приблизительно 3 % в 2005-м. С точки зрения некоторых экспертов этот сдвиг в сторону государственного потребления чреват плохими последствиями – снижением производительности и частных инвестиций, что в итоге приведет к уменьшению зарплат, рецессии и банкротствам[1471]. И все же с исторической точки зрения рискованно расценивать государственное потребление как бессмысленное выбрасывание денег на ветер. Как ни крути, оно улучшает системы здравоохранения и образования, что важно для экономического развития. Интересный факт: Германия, столкнувшаяся с самым мощным снижением государственных инвестиций среди стран Евросоюза, превратилась в одну из самых сильных держав после кризиса 2009 года[1472].
Еще одно важное наблюдение касается трат на социальную сферу. Специалисты по статистике говорят о «социальных трансфертах». Технически это правильно, ведь государство использует пособия, пенсии и жилищные льготы, чтобы переместить деньги из одной части общества в другую; эти трансферты не всегда осуществляются от самых богатых к самым бедным – в отличие от Великобритании, стран Северной Европы и Австралии, в Средиземноморских странах большинство денежных пособий получают обеспеченные семьи с высокой занятостью и хорошим пенсионным стажем[1473]. Вопрос о том, что происходит в ходе подобных перемещений денег, уже давно стал предметом ожесточенных споров. Гарольд Виленский, американский эксперт, говорил в 1960-х о том, что социальное обеспечение почти никак не влияет на равенство. Бедные остаются бедными. Единственные, кто выигрывает в этой ситуации, – это более обеспеченные родственники бедняков, которым, не будь социальной поддержки, пришлось бы самим о них заботиться. А теперь они могут тратить деньги на себя[1474]. Однако такая позиция представляется сомнительной. Частная благотворительность в прошлом никогда не достигала такого размаха, как социальные выплаты государства после 1930-х. Не будь их, большинству нуждающихся людей пришлось бы мириться с нищетой и лишениями. И многое указывает на то, что благодаря социальному обеспечению в течение ХХ века люди стали не меньше, а больше заниматься благотворительностью[1475].
Чрезвычайно важно и то, что влияние социальных выплат не прекращается вместе с передачей денег. Ведь они изменили природу частного потребления. У богатых и бедных очень разные «потребительские корзины». Для миллионера потерять из-за налогов несколько тысяч фунтов – ерунда. Это значит, что он купит себе на одни люксовые часы меньше, но эта потеря никак не скажется на его рационе, комфорте или удобствах. А вот для бедняка пара тысяч фунтов способна перевернуть мир. Для него они будут означать регулярный прием пищи, теплую, а не холодную квартиру, возможность приобрести телевизор. Социальные трансферты не уничтожают неравенство. Они, однако, играют важную роль в приобщении неблагополучных и бедных семей к обществу массового потребления, из которого они раньше были исключены. К концу 1960-х в развитых странах телевизоры появились не только у владельцев загородных вилл, но и у тех, кто жил в многоквартирных домах[1476]. Без роста социальных расходов бедные слои населения не смогли бы воспользоваться товарами длительного пользования. Общественное потребление заслуживает хотя бы немного уважения (или осуждения) за то, что ускорило распространение потребительских товаров.
Увеличение общественного потребления кажется еще внушительнее, если мы вспомним, что западные нации параллельно с ним сократили расходы на оборону. Во время «холодной войны» трат на оборону стало меньше, а на соцобеспечение – больше. В Соединенных Штатах расходы на оборону составляли 14 % ВВП в конце Корейской войны в 1953 году, 9 % в разгар Вьетнамской войны в 1968 году и всего лишь 5 % на момент смерти Усамы бен Ладена во время «Войны с терроризмом» в 2011 году[1477]. В Соединенном Королевстве на оборону в самый разгар Корейской войны тратили половину всех государственных расходов. К 1980 году эта доля уменьшилась до четверти. Больше всего от этого выиграли здравоохранение и образование; в Великобритании доля расходов на образование в те годы возросла вдвое[1478]. С тех пор в связи со старением населения расходы на медицину и пенсии продолжали расти. Несмотря на общую мировую тенденцию, у каждой страны остаются свои особенности. В зависимости от национальных приоритетов и систем обеспечения, одни группы населения выигрывают от государственных расходов на общество больше, чем другие. Если говорить о богатых странах, то Соединенные Штаты тратят непропорционально много на здравоохранение, однако выделяют лишь крохи на пособия малоимущим. В Дании и Швеции пожилые, люди с ограниченными возможностями и семьи с маленькими детьми получают в пять раз больше средств, чем те же группы в Соединенных Штатах или Испании. Государственные пенсии – главная статья расходов в Италии, Франции и Австрии (12–14 % ВВП), а в Австралии, Ирландии и Исландии на них приходится меньше 4 %. Те, кто нуждается в социальном жилье, найдут его скорее в Канаде, нежели в США[1479].
Давайте теперь обратимся от социальных расходов к некоторым другим сферам, через которые государство влияет на то, как люди потребляют. Речь идет о питании, отдыхе и культуре. В армии учат воевать, в школе – считать, но они также формируют вкусы людей и их досуг. В 2005 году в составе вооруженных сил Америки насчитывалось 1,4 миллиона человек. Сегодня их культурно-оздоровительные центры предлагают буквально все – начиная с езды на лошадях и катания на лодках и заканчивая автомойками и услугами для организации путешествий. Больше половины жен военных пользуются фитнес-центрами, принадлежащими вооруженным силам. И именно они реализуют крупнейшую в Америке программу содействия по уходу за детьми[1480]. Бывали случаи, когда армия революционизировала национальные блюда и идентичность. В Японии в период между двумя войнами диетологи были убеждены, что алиментарный полиневрит – серьезное заболевание центральной нервной системы – вызван нехваткой белка. Это было в корне неверно – на самом деле не хватало витамина В1, однако это заблуждение имело далекоидущие последствия. В армейских столовых начали подавать гамбургеры и пончики, а также использовать карри и китайскую технику обжаривания стир-фрай, чтобы хоть как-то улучшить дешевую пищу; впервые блюда с карри появились в ресторане Nakamuraya в Токио в 1920-е – их ввел в употребление индийский революционер Раш Бехари Бозе (Rash Behari Bose), эмигрировавший в Японию. После войны военачальники и диетологи передали свои мультикультурные рецепты ресторанам и корпоративным столовым. В результате возникли японское карри, пончики с горчицей и другие чудеса кухни фьюжен. Именно с подачи армии в питании японцев произошли кардинальные изменения[1481].
А вот на родине пончика различные влияния на себе испытали школьники. В 1930-е социальные реформаторы по обе стороны Атлантики взялись за школьный обед как за способ воспитания ответственных граждан[1482]. В Соединенных Штатах к тому же это была отличная возможность использовать излишки некоторых продуктов питания. К моменту начала войны государство уже занималось обслуживанием обедов в школах по программе «Нового курса». К 1942 году Ведомство по реализации продуктовых излишков поставляло детям 5 миллионов фунтов продуктов. В 1946 году была принята Национальная программа школьного обеда. Школьные обеды имели целую армию защитников. Ведь они превращали слабых детей в здоровых и сильных граждан. Они давали диетологам возможность применить свои знания. И они обещали привить детям американский образ жизни: профсоюзы поддерживали программу под лозунгом «Дети едят – демократия торжествует». И самое главное – программа позволяла фермерам избавиться от своих продуктовых излишков. Неудивительно, что программа была предложена Министерством сельского хозяйства. Предоставление субсидий сельскому хозяйству было представлено как служение молодому поколению нации. На практике объединение двух задач оказалось проблематичным. Ведь фрукты и овощи можно собирать только в определенный период года. Некоторые школы были неделями переполнены яблоками, и их было так много, что дети не всегда могли их съесть. Некоторые в итоге выбрасывали их в туалет. Фермерское лобби также смотрело на детей как на безальтернативных потребителей продуктов, требующих сбыта. Это, может, и сработало бы в долгосрочной перспективе, однако в краткосрочной нередко с треском проваливалось. В Мэриленде дети отказывались есть излишние грейпфруты и вместо этого играли ими в мяч[1483].
К 1970 году программа школьных обедов стоила $2 миллиарда. Родители платили половину, однако федеральному правительству и штатам по-прежнему приходилось оплачивать вторую. Потом при Ричарде Никсоне приоритеты изменились. Вместо того чтобы стремиться накормить всех здоровой пищей, теперь решили в первую очередь накормить детей из малоимущих семей. К 1972 году 8 миллионов детей обедали бесплатно. Однако стоило школьным обедам стать обедами «для бедных», дети из обеспеченных семей, которые платили, стали от них отказываться, и у местных властей пропала мотивация вносить свой вклад. Школы уволили диетологов и начали сотрудничать с частными поставщиками. К тому моменту, когда администрация Рейгана отменила федеральное финансирование программы и отнесла кетчуп в разряд овощей в 1981 году, главный ущерб школьникам уже был причинен. Картошка фри, газировка и сладости стали новым обедом американских школьников. На смену яблокам и морковке пришли молочные коктейли и чизбургеры, обогащенные витаминами – чтобы соответствовать рекомендациям по правильному питанию. Было бы слишком наивно обвинять в ожирении населения школьные обеды – итальянские школьники тоже стали упитаннее, несмотря на средиземноморский ланч. Но так же глупо отрицать, что подобное школьное питание привило целому поколению американцев неправильные пищевые привычки – пристрастие к пище с высоким содержанием жира и сахара. Вот вам пример, когда перераспределение ничтожно малой доли государственного потребления – 0,1 % – привело к несоразмерным и долгоиграющим последствиям для частного потребления и всех связанных с ним частных и государственных затрат.
Ранее мы уже говорили о том, что потребители становились все более активными, особенно во второй половине ХХ века. Досуг серьезно выигрывал как от развития рыночных отношений, так и от поддержки государства. В Соединенных Штатах культ прогулочных поездок на автомобилях и отдыха на природе не возник бы без обширной системы государственных парков. В 1955 году государственные парки располагали общей площадью 5 миллионов акров и привлекли свыше 200 миллионов посетителей. В период между 1948 и 1955 годами число общественных бассейнов увеличилось почти в два раза. Американские дети бросали мячи на 15 000 площадок для бейсбола и софтбола. Конечно, не все из перечисленного было бесплатным. Правительство строило бассейны, однако семьи должны были платить за пользование. Государство также облагало налогом спортивные товары. Несмотря на подобные противоречия, рост государственных трат на развлечения и отдых нации был внушительным, хотя и несколько отставал от феноменального роста доходов 1940–1960-х[1484].
В 1960-е и 1970-е фитнес-волна достигла берегов Европы и Японии. Культ физических упражнений был важным элементом национализма XIX века. В период между двумя войнами фашисты, социалисты и консерваторы тоже твердили о необходимости гимнастики. Во Франции бассейны и спортивные площадки были наследством недолгой жизни левого Народного Фронта (1936–1938). Однако в общем и целом до 1960-х спортивных объектов было довольно мало. В Финляндии, к примеру, в 1930 году было всего лишь 1600 спортивных сооружений. А к 1970 году их стало в десять раз больше. Большинством из них владели местные власти[1485]. Правительства всех развитых стран внезапно открыли «спорт для всех»: для молодых, пожилых и многочисленных граждан среднего возраста. В Германии открылись дорожки для оздоровительного бега, в Швеции построили коммунальные дома отдыха – например, в спальном районе Стокгольма Халлонберген открылся комплекс с сауной, фитнес-центром и тиром[1486]. Во Франции в 1978 году был даже учрежден специальный департамент, целью которого была популяризация «спорта для всех». Зерна упали в благодатную почву. В 1967 году каждый седьмой француз занимался спортом. Спустя 20 лет – каждый второй[1487]. К 1995 году японское правительство тратило ежегодно почти 1 % своего бюджета на спорт; половина всех спортивных объектов принадлежала государству, не считая школ. В Южной Корее в 1990-е государственные спортивные комплексы появлялись то тут, то там и числом намного превосходили частные объекты. Без подобной государственной поддержки спорта и отдыха бум модной спортивной обуви и одежды, случившийся после 1960-х, был бы немыслимым[1488].
В 1991 году премьер-министр Киити Миядзава обещал превратить Японию в «сверхдержаву досуга» (seikatsu taikoku). Правительство Японии уже давно интересовалось досугом своих граждан. Еще в 1912 году оно сделалось туристическим агентством для иностранцев, привлекая драгоценную иностранную валюту. Министерство путей сообщения было особенно заинтересовано в развитии внутреннего туризма в годы между двумя войнами. А в 1970-х внимание к досугу возросло в разы. Если Япония хочет догнать Запад, говорили чиновники, японцев нужно научить быть более активными, проводить свободное время так, как его проводят на Западе. Медленной чайной церемонии было уже недостаточно. В отличие от Запада, японское государство превратило право на отдых в функцию правительства. Досуг не был частным делом. В 1972 году Министерство международной торговли и промышленности основало Отраслевое бюро по развитию досуга. Пик государственной поддержки пришелся на 1986 год, когда вышел закон, гарантирующий субсидии и ссуды под низкие проценты для морских курортов и гольф-клубов[1489].
Нигде правительства не пытались так интенсивно управлять досугом своих граждан, как в странах социалистического лагеря. И именно в этих странах они потерпели полное фиаско. Несоответствие между утопией и реальностью было особенно заметно в Советском Союзе. «Свободное время», напоминал Брежнев русским в 1972 году, не должно стать временем, свободным от ответственности перед обществом. Социализм подарил раннебуржуазным идеалам «рационального отдыха» вторую жизнь. «Дома культуры» должны были развить у советских граждан достойный вкус и приучить их к достойным видам деятельности. К 1930-м в СССР насчитывалось свыше 100 000 таких ДК. Спустя сорок лет многие из них опустели. Одно исследование 8 городов в Советской России, проведенное в начале 1980-х, показывает, что не более 5 % всех занятий различными хобби были коллективными. В Смоленске дома культуры регулярно посещало не более одного взрослого жителя из пятнадцати. Некоторые дома пытались выжить, объединяя социалистическое образование и музыку диско; в одном таком ленинградском ДК даже предлагали курсы брейк-данса. Однако мало кто из молодежи повелся на эти уловки. В Воронеже в 1982 году они просто танцевали перед проектором, бойкотируя образовательную часть вечера. Уход от организованной социалистической культуры наблюдался еще до начала перестройки. В Венгрии проверка 1967 года обнаружила, что почти ни в одном доме культуры не отмечают государственный праздник Восьмое марта. В большинстве из них люди смотрели кино и пили пиво. Другие ДК вообще были закрыты. А поляки в 1970-е вообще бойкотировали свои дома культуры[1490].
Вместо того чтобы превратиться в школы жизни социалистического общества, дома культуры деградировали до уровня прибежищ коллекционеров марок и маленьких детей, которым некуда было пойти. Во время «холодной войны» – годы напряженной идеологической борьбы – на Западе видели в упадке домов культуры признак превосходства коммерческого досуга над коллективным. Однако в качестве альтернативы многие молодые люди из социалистического лагеря не всегда выбирали дискотеки и другие продукты капиталистической «культурной индустрии». В 1977 году в Айзенахе в ГДР молодежь проводила больше времени в саду или за выполнением домашних заданий, нежели перед телевизором. Тут скорее наблюдалось желание уединиться, оградить свою частную жизнь от общественной. Одно официальное исследование Института по делам молодежи показало, что даже самые патриотичные ученики и молодые рабочие тратят меньше двух часов в месяц на мероприятия Союза немецкой молодежи (Freie Deutsche Jugend). Большинство хотело просто отдыхать, слушать музыку и проводить время с друзьями[1491]. По иронии судьбы, стремление социализма к коллективной культуре в итоге привело к противоположному результату: люди начали относиться к досугу как к чему-то личному.
Сегодня государство играет серьезную роль в культурном потреблении и развитии частных предпочтений по обе стороны бывшего «железного занавеса». Театры, опера, музеи и библиотеки – лишь немногим из них удается выжить без государственной поддержки. В Германии на каждого посетителя государственного театра правительство тратит € 87[1492]. Сколько людей захотели бы посмотреть Шиллера или Брехта, если бы им пришлось заплатить полную стоимость? В Соединенных Штатах, надо признать, прямые расходы государства на искусство существенно меньше, однако это не значит, что тут его роль можно полностью игнорировать. Значительная часть частных и корпоративных спонсорских вложений в искусство осуществляется благодаря льготам по уплате налогов, являющимся косвенной государственной поддержкой. В Португалии частный Фонд Галуста Гюльбенкяна тратит ни много ни мало 40 % своего бюджета на развитие культуры, однако это скорее исключение, нежели правило. Практически везде в Европе власть – главный меценат. То, что правительство продолжает вкладывать средства в развитие вкуса своих граждан, в их заинтересованность искусством, музыкой, литературой и театром, заслуживает особого внимания, так как совершенно противоречит ожиданиям в эпоху культурного релятивизма, подразумевающего унификацию вкусов, и неолиберализма, который отводит ведущую роль рынкам и личному выбору. У тех, кто любит Шекспира или Верди, свое собственное государство благоденствия. То же самое можно сказать и о людях искусства: в Швеции, например, 16 % всего бюджета на культуру идет им напрямую. В 1980-е и 1990-е правительства начали стучаться в двери корпораций и заставлять их больше инвестировать в культуру. В итоге в эти неолиберальные десятилетия государство не самоустранилось, а передало средства на финансирование культуры более или менее автономным художественным советам и фондам.
Таковы общие наблюдения. Выявить конкретную роль отдельных государств сложнее. В Европе, которую, казалось бы, формирует общая культура, не найдется и двух стран, которые, осуществляя поддержку, понимали бы под словом «культура» одно и то же. За проблемами определения кроются фундаментальные различия в национальных вкусах и политических приоритетах. Например, Дания включает в сферу культуры спорт и библиотеки; в Венгрии к культуре относятся религиозные мероприятия. Для Германии культура – это прежде всего исполнительские виды искусства, а для Италии – объекты культурного наследия. В некоторых странах телезрители покупают лицензию на просмотр телевизора, в других за это платит государство. В Нидерландах в начале 2000-х государственные траты на культуру выросли на треть, но частично это объяснялось тем, что была отменена плата за лицензию. Поддержка культуры во многих странах распределяется между разными министерствами, местными и центральными властями. В Италии, по оценкам Европейского парламента в 2006 году, данные по вопросам поддержки культурной сферы «до сих пор собираются нерегулярно»[1493].
В связи со всем этим сравнивать довольно трудно. Очевидно лишь то, что все у всех по-разному. Поддержка культуры со стороны государства составляет 0,2 % ВВП в Ирландии, но 1,9 % в Эстонии; в Бельгии, Австрии и Скандинавских странах – чуть меньше 1 %; в Германии и Португалии лишь 0,4 %. Если в каких-то странах культурная сфера по каким-то причинам дешевле или более развита, это не означает, что люди автоматически больше ее потребляют. И все же стоит отметить следующую закономерность: больше людей ходит в театры, на концерты и танцевальные представления в тех странах, где государство ведет себя более щедро, а именно в Скандинавских странах и Эстонии. В Германии показатели посещаемости тоже выше средних, хотя там правительство тратит меньше, однако то, что оно тратит, идет преимущественно на исполнительские виды искусства[1494].
Социологи не подчеркивали влияние класса и уровня образования на вкусы и предпочтения людей. Однако, по-видимому, не менее важно, какие вкусы и занятия предпочитают поощрять государства. Возможно, не случайно в Италии – на родине бельканто – люди сегодня редко ходят в театр или на концерт; дело в том, что исполнительским видам искусства перепадают лишь крохи, которые остаются после вложений в культурное наследие. Можно, конечно, сказать, что все страны разные и каждая выбирает просто то сочетание частного и общественного потребления, которое ей больше по душе. Семьи в Великобритании и Германии тратят на культурные мероприятия больше среднего, в то время как их правительства довольно скупы по европейским стандартам. Однако в большинстве случаев мы сталкиваемся скорее с симбиозом: люди больше тратят на культурные мероприятия там, где правительства поступают так же. Датчане, финны и австрийцы тратят из семейного бюджета на культуру почти в два раза больше, чем итальянцы, испанцы и португальцы[1495]. Эту статистику можно использовать в качестве хорошей иллюстрации того, как государственное потребление влияет на частное: там, где власть высоко ценит культурную сферу, то же самое можно сказать и о гражданах – по крайней мере в демократических сообществах.
Слишком большой выбор
Начиная с середины ХХ века рост частного потребления сопровождался стремительным увеличением государственного потребления. Увеличение выбора на рынке совпало с увеличением числа школ, больниц и социальных пособий от государства. К концу столетия встал серьезный вопрос: насколько государственные услуги должны соответствовать критериям широкого выбора, предлагаемого рынком? Почему к пациенту в государственной поликлинике должны относиться иначе, чем к человеку, который платит за какую-либо другую услугу? Разве оба они не потребители?
Проблема реформирования системы социального обеспечения занимала многие развитые страны, однако особым усердием в этом вопросе отличилось Соединенное Королевство в самом конце 1990-х. Тони Блэр сделал «ориентирование на потребителя» в сфере государственных услуг главной целью своего «новолейбористского» правительства. «Открытые и конкурентоспособные рынки, – говорилось в официальном сообщении правительства, – лучшая гарантия удачной сделки для потребителя»[1496]. И не только возле кассового аппарата. «Я считаю, – говорил Блэр, – люди хотят больше выбора во всех видах услуг, в том числе и в государственных услугах». С этой точки зрения, новый лейборизм был всего лишь реакцией на изменения в обществе. Британия изменилась до неузнаваемости с тех времен, когда государство всеобщего благоденствия только-только зарождалось. Благодаря изобилию возникло общество потребителей, которые требовали индивидуального подхода. Государству нужно было меняться соответствующим образом. Средние классы уже умели действовать в обход системы, минуя очереди или вообще отказываясь от того, что предлагает государство. Если дать бедным слоям населения право выбирать между разными поставщиками услуг, они получат такие же преимущества. А это заставит государственные больницы и школы повышать ставки. Некоторые левые были шокированы подобными заявлениями. От большего выбора в сфере государственных услуг, говорили они, все равно выиграют лишь те, кому и так хорошо. Это все равно что потакать эгоистичному индивидуализму в ущерб справедливости и солидарности. С этой точки зрения, чем больше в человеке потребителя, тем меньше в нем гражданина[1497].
Подобные политические споры были крайне актуальны в то время. Для правительства Блэра переориентация государственных услуг на потребителя, говоря официальным языком, была способом решить проблему с имиджем партии. Новый лейборизм позволил открыть краны государственных расходов. Очереди в поликлиники стали короче, докторов и медсестер стало больше. Статистика показывала, что меньше людей стали умирать от сердечных заболеваний. Однако опрос за опросом показывали, что британцы были крайне пессимистичны, даже циничны, когда комментировали работу правительства. У государственных услуг была плохая репутация – на них поступало свыше миллиона жалоб в год, и мало кто верил, что государство сможет как-то исправить ситуацию[1498]. Правительство словно решило воспользоваться руководством по обслуживанию покупателей: широкий ассортимент сделает клиента более довольным, и в итоге новый лейборизм получит то признание, которого заслуживает. Попытка «ориентироваться на потребителя» была связана и с дефицитом легитимности. В партию вступало все меньше людей, да и явка на выборах падала. Каким авторитетом обладает правительство, если 40 % избирателей предпочитают не ходить на выборы? Одним из ответов на эту проблему стало то, что партии тоже начали реагировать на изобилие, обращаясь к гражданам как к потребителям; и как это часто бывает, таков был особый “островной” взгляд Великобритании, почему-то игнорировавшей тот факт, что в Германии, Испании и других развитых странах явка на выборы была высокой. Понятны и причины того, почему многих левых встревожило увеличение выбора. Реформы Блэра строились на «Хартии граждан», которая была принята консерваторами в 1991 году: «третий путь» казался скользким путем в дебри неолиберализма.
Однако в исторической перспективе обе точки зрения мало помогают разобраться в ситуации. Все дело в двух ключевых заблуждениях. Во-первых, последовательность событий. Потребитель не был порождением послевоенного изобилия – к этому времени он уже достиг зрелости. Во-вторых, понимание сути потребителя. Ведь выбор – лишь одна из составляющих его портрета. Социальная справедливость и демократические права не менее важны для него. Именно все это вместе позволило потребителю оказаться в центре общественной жизни в 1900-х. В Великобритании потребитель, который отстаивал свое право покупать дешевые товары в 1906 году, в не меньшей степени был озабочен хлебом для бедных и ответственностью демократии. В начале ХХ века в Америке прогрессивисты боролись с монополиями и мошенниками не только потому, что те причиняли людям вред («ущерб потребителю»), но и потому, что они отравляли общественную жизнь. В тот же период в Париже, Вене и Берлине лиги покупателей считали, что их деятельность должна также повышать благосостояние рабочих и продавцов. Идея, состоящая в том, что гражданин и потребитель являются противоположностями или даже исключают друг друга, просто-напросто была бы не понята этими первыми поколениями потребителей, так же как и представление о том, что возможность выбирать из нескольких вариантов касается лишь личной удовлетворенности[1499].
Также неверно считать, что правительства обратили свой взор на потребителя лишь в связи с неизбежными последствиями изобилия. Отношения власти и потребителей имеют долгую историю. Апофеозом этих отношений можно считать послание Дж. Кеннеди Конгрессу о защите интересов потребителей в марте 1962 года в Вашингтоне. Тогда Кеннеди заложил основу для четырех базовых прав потребителей: права на безопасность, права на информацию, права на выбор и права быть услышанным. Эти четыре права стали основой защиты потребителей во всем мире, и дата, когда Кеннеди ввел «Билль о потребителях» – 15 марта, – ежегодно отмечается как Всемирный день защиты потребителей. Эти четыре пункта сейчас так часто цитируют, что они уже практически не привлекают внимания. Поэтому стоит обратиться еще раз к самой речи, чтобы полностью уяснить смысл всего сказанного. «Термин «потребители», в сущности, – начал Кеннеди, – включает всех нас». Потребители – крупнейшая группа в экономике, говорил он. Но при этом они являются группой, «чей голос часто остается неуслышанным». Американцам еще никогда не жилось так хорошо. Однако вместе с тем они столкнулись и с трудностями – новыми, сложными продуктами и «все более равнодушным маркетингом»; девяносто процентов рецептов, заметил он, выдаются на лекарства, которые были неизвестны 20 лет назад. Реклама использует «высокоразвитое искусство убеждения». Чтобы оценить стоимость, безопасность и качество товара, «домохозяйка должна быть электриком, механиком, химиком, токсикологом, врачом-диетологом и математиком». И даже если она обладает всеми этими компетенциями, существенная информация от нее скрывается. Призыв Кеннеди к защите прав потребителей был больше чем просто попыткой устранить несовершенства рынка. Правительство, говорил он, тоже «несет ответственность перед потребителями». «Почти все» его программы «напрямую или косвенно касались потребителей», начиная с реформы здравоохранения и общественного транспорта и заканчивая парками и электричеством.
Кеннеди произнес свою речь на пике изобилия, царившего в обществе, однако она была продолжением прогрессивных традиций, зародившихся в суровые 1930-е и 1890-е, для которых было характерно неравенство. Борьба против монополий, подозрительных лекарств и опасных продуктов, призыв к «правдивости при кредитовании» и «правдивости упаковки» – этим занимались еще первые активисты и критики. Однако Кеннеди не только усилил существующие законы, но и возложил на правительство новые обязанности, включающие обеспечение дешевого жилья для «малообеспеченных семей», более безопасного транспорта и доступной и качественной поставки газа. Выбор значил для него больше, чем просто возможность индивидуумов свободно совершать покупки на рынке. Права потребителей должны были повысить уровень жизни всего народа. Они были частью той демократической философии, которая признает, как сказал Кеннеди в заключение, что «мы разделяем обязательства по защите общих интересов»[1500].
Европейцы с их разрухой после войны и голодом наверняка подивились бы словам Кеннеди о 6000 единиц продуктов питания в американском супермаркете. И все же в потребительской политике ветер повсюду дул примерно в одном и том же социально-либеральном направлении. И богатым, и бедным обещали не только возможность выбора, но и гарантию, что их не обворуют. Вырисовывался консенсус – сочетание конкурентоспособных рынков и защиты потребителей. Главное отличие стран заключалось в том, каким образом им удавалось найти баланс между первым и вторым и кто осуществлял защиту. Британия тяготела к рыночным механизмам и доверяла защиту средствам информации. Правительство довольствовалось ролью наблюдающего, в то время как Ассоциация потребителей следила за выполнением трех принципов Кеннеди (выбор, безопасность и информация). Независимое издание «Which?», занимающееся защитой потребителей, начало проводить тесты различных товаров в 1957 году. Спустя 10 лет у журнала было уже более полумиллиона подписчиков. Национальный совет потребителей, финансируемый правительством, был основан лишь в 1975 году. В странах с активным вмешательством государства в экономику и жизнь общества тестирование продуктов организовывало скорее правительство, нежели другие институты. В Дании правительственный Внутренний экономический совет проверял товары и работал с жалобами потребителей. В Швеции в 1957 году появились Национальный совет потребителя (Statens konsumentråd) и Национальный институт потребителя (Statens institut för konsument-frågor), а также было создано антимонопольное законодательство. В Скандинавских странах государство признало потребителей не просто из милости, а потому что оно хотело сотрудничать с ними в вопросах рационального планирования. Государство хотело не только защищать потребителей, но и направлять их. Их предстояло научить наиболее эффективно использовать ограниченные ресурсы, чтобы повысить производительность в стране.
Попытка «ориентироваться на потребителя» была связана и с дефицитом легитимности.
Франция постаралась преуспеть на обоих фронтах – тут активная роль была как у государства, так и у разнообразных ассоциаций и объединений. Наряду с двумя главными институтами (тестирующей организацией UFC-Que Choisir и ассоциацией потребителей CLCV/Consommation logement et cadre de vie) к 1980-м годам существовали семь женских и семейных групп по защите потребителей, шесть ассоциаций с синдикалистскими идеями общей собственности и ряд групп по защите прав квартиросъемщиков и других групп. То был переполненный рынок с огромным количеством голосов, которые звучали от имени потребителя. А в 1970-е и 1980-е и власть подключилась к активной защите потребителя. К потребителям, сказал в 1972 году Валери Жискар д’Эстен, министр финансов Франции, относятся как к «молчаливым дополнениям», а не как к главным действующим лицам, которыми они на самом деле являются. Спустя четыре года, уже став президентом, он ввел пост Государственного секретаря по вопросам потребления и назначил на него Кристин Скривенер (Christiane Scrivener) – выпускницу Гарвардской школы бизнеса, которую в прессе начали называть не иначе как «Мадам Потребление». Чтобы не отставать от них, социалисты при Франсуа Миттеране учредили в 1981 году целое министерство по делам потребления. А спустя год приняли закон, по которому представители потребителей получали места в советах национализированных предприятий[1501].
Добиться прогресса в глобальном масштабе оказалось сложнее. В теории потребители были главными гражданами мира, получателями товаров здесь и там. Казалось, начавшееся с 1960 года возрождение глобализации должно было выдвинуть их на передний план международной политики. Первые шаги были вдохновляющими. В 1960 году в Гааге семнадцать национальных ассоциаций основали Международную организацию потребительских союзов (International Organization of Consumer Unions, сокр. IOCU), предшественника Международной ассоциации потребителей. В 1970-х и 1980-х общественные движения потребителей появились в Индии, Сингапуре и Малайзии. Опираясь на них, IOCU попросила у ООН права защищать интересы потребителей по всему миру. Однако вместе с распространением движения все яснее становились идеологические различия между Севером и Югом. Отчасти это было связано с разницей в материальном положении. Защищать потребителей в богатой Америке – это одно, а делать то же самое в развивающейся Малайзии – совсем другое. Во втором случае главной задачей было гарантировать доступ к еде и жилищу, чистой воде, образованию и товарам первой необходимости. Возможность выбирать из нескольких вариантов – это для богатых. Анвар Фазал, региональный президент IOCU в Азии, вообще вычеркнул выбор из списка потребительских прав[1502].
Развивающиеся страны Юга внесли свои коррективы в крайне амбициозную программу IOCU. В ее Хартии, принятой в 1978 году, центральное место заняли борьба с бедностью и защита окружающей среды. Право потреблять уравновешивалось социальной и экологической ответственностью, которая сопутствовала потреблению. В богатых северных странах потребовались свои активисты, чтобы реализовать эти призывы. Ральф Нейдер, который стал знаменитостью в Соединенных Штатах в конце 1960-х благодаря своим расследованиям, выявлявшим опасность некоторых марок автомобилей и злоупотребления корпораций, активно выступал за переход от беспорядочного потребления к осознанному. Принятые ООН «Руководящие принципы для защиты интересов потребителей» (1985) могут служить доказательством того, что на тот момент потребители появились в коридорах международной политики. Принципы Кеннеди переросли в международный билль о правах потребителя с акцентом на важности справедливого, равноправного и устойчивого развития. Во всем мире – от Финляндии до Бразилии – на принципы ООН стали опираться при создании законодательства по защите прав потребителей[1503].
Однако рождение принципов не было простым и предвещало возникновение ряда проблем. Ведя активную борьбу по защите потребителей на родной земле, Соединенные Штаты в корне меняли свое поведение за рубежом. Американские компании протестовали против вмешательства в их иностранные рынки. Когда Генеральная Ассамблея ООН голосовала за международный список небезопасных, запрещенных продуктов, Соединенные Штаты проголосовали против. Американская делегация боролась против принципов 1985 года изо всех сил, но не имея возможности отменить их принятие, постаралась сделать так, чтобы они как можно меньше напоминали те, которые действовали в США.
А в Вашингтоне активисты по защите прав потребителей и «рейдеры Нейдера» спровоцировали настоящую бурю в ответ на вышедшие постановления. Послевоенная политика в отношении потребления, которую ассоциировали с биллем Кеннеди, уравновешивала частный выбор со стремлением к лучшей жизни для всех. Администрация Рейгана порвала с этой установкой. На повестке дня остался лишь частный выбор. Политика решила ориентироваться на бизнес – главное, чтобы там все было в порядке. Конгресс приказал Федеральной торговой комиссии приостановить исследования детской рекламы на телевидении и другие подобные проекты. Комиссия по безопасности потребительских продуктов с трудом выстояла против попыток ее распустить, но теперь она сосредоточилась в основном на рекомендательных стандартах.
На международной арене все теперь обратились к либерализации торговли. В тот самый момент, когда движение потребителей достигло коридоров глобальной политики, эта политика скрылась за дверями кабинетов, так как в 1986 году начался Уругвайский раунд торговых переговоров. Он продлился целое десятилетие, и в результате в 1995 году родилась Всемирная торговая организация. В странах с низким и средним доходом торговые тарифы упали с 39 % в начале 1980-х до 13 % к 2000 году[1504]. Потребители, возможно, и выиграли в результате более свободного передвижения товаров, однако их явно не приглашали за стол переговоров. Что еще хуже, свободная торговля привела к серьезным разногласиям между теми, кто считал ее «лучшим другом потребителей», и активистами из бедных стран, которые были убеждены, что она грубо попирает социальную справедливость и местное развитие.
Движение в сторону выбора было навязано сверху, его финансировали создатели неолиберального «Вашингтонского консенсуса». Но не менее интересной была другая динамика, которая шла снизу вверх. Ее инициаторами не были ни юристы, ни экономисты, ни бизнесмены, и она не имела отношения к использованию волшебной палочки рынка в других странах. «Зачинщиками» этого движения были простые люди, которые хотели, чтобы их услышали как пользователей государственных услуг. Сегодня над государством всеобщего благосостояния нередко посмеиваются, называя его «государством-нянькой», от которого Тэтчер и Рейган освободили униженных граждан своих стран. Однако не все в этой системе навязывалось и сопротивлялось любым изменениям. У государственных услуг тоже был свой ассортимент и возможности выбора. Вначале определенный выбор предоставлялся по усмотрению чиновников и поставщиков услуг. В конце концов получатели начали самостоятельно заявлять о своих правах.
Главной ареной борьбы было государственное жилье. В Великобритании первые возможности выбирать были предоставлены властью, когда в 1930-е началась масштабная расчистка трущоб. Кому решать, какого цвета должны быть занавески в новых квартирах: правительству или жильцу? Руководителем застройки в Лидсе был Р.А.Х. Левитт, профессиональный архитектор, который, вдохновившись Карл-Маркс-Хофом в Вене, решил и в Англии построить многоэтажные дома. В результате появился восьмиэтажный комплекс Куорри Хилл. Левитт не обращал внимания на тех, кто кричал о необходимости единообразия. «Конечно, у жильца не всегда хороший вкус, – говорил он, – и иногда ему нужен опытный советчик, однако будет ретроградным поступком отнимать у него хотя бы эту скромную возможность выразить свою индивидуальность». Контроль в вопросах государственного жилья необходим, «однако он должен иметь свои границы… в конце концов, мы вроде до сих пор гордимся тем, что живем в демократической стране»[1505]. После войны, несмотря на меры строгой экономии и нехватку топлива, власти Манчестера предлагали жильцам на выбор газовую или электрическую плиту, когда те въезжали в новую муниципальную квартиру. Однако даже у этого выбора имелись свои границы: будущим семьям приходилось мириться с решением самых первых жильцов[1506].
К концу 1950-х подобных предложений уже было недостаточно. Жильцы начали жаловаться на местные власти, обвиняя их в высокомерии, равнодушии и халатности. Первое поколение жителей муниципальных домов было благодарно властям хотя бы за то, что им предоставили возможность навсегда покинуть трущобы. Но теперь, когда трущобы больше не были нормой, жильцы стали более требовательными. Такая смена в настроениях случилась по двум причинам – одна материального, другая культурного характера. Скромные бюджеты и неэффективное планирование вынуждали города вроде Манчестера строить квартиры наспех. Лейбористы обещали жителям чуть ли не Новый Иерусалим. Но когда будущие жильцы открывали двери своего нового дома, они нередко обнаруживали там лишь сырость и плесень. В Бесвике в Манчестере в одном из муниципальных домов даже выпадали окна, потому что оконные крепления были слишком слабыми.
Не менее важную роль сыграл тот факт, что вместе с ростом доходов люди начали желать большего. Дом – его удобства, вещи в нем и общение, которое оказывалось возможным благодаря ему, – стал воплощением мечты. В 1950-х траты на товары для дома выросли в два раза. К началу 1960-х многие жители получили право переносить стены в квартирах по своему усмотрению. В своем официальном докладе Министерство жилищного строительства признало необходимость обеспечения большей добросовестности строителей и возможности выбирать. Жильцы хотели, чтобы с ними обращались честно и чтобы они имели право жаловаться[1507]. Однако в докладе не давалось ответа на щекотливый вопрос компенсации. В конце концов, жителям муниципальных домов, в отличие от частных квартиросъемщиков, не предоставлялась возможность переехать в другой дом, если им что-то не нравилось. Для консерваторов такое различие было очевидным и правильным. «В свободной стране, – подчеркивалось в программе консерваторов 1963 года, посвященной жилищной политике, – гражданин должен быть готов платить за свое жилье, если у него есть средства. Если у него нет этой возможности, то и выбора у него тоже нет»[1508]. Такие речи вряд ли могли успокоить обитателей муниципального жилья, которым приходилось мириться с повышением арендной платы и при этом ждать ремонта. К концу десятилетия многие из них умудрились привлечь муниципалитеты к суду. Другие участвовали в маршах протеста и вступали в товарищества жильцов. Возможно, бедные люди и зависят от государства. Тем не менее, как заявляло одно из товариществ, у них должно быть «неоспоримое право» на принятие решений, касающихся их повседневной жизни, домов и сообщества[1509]. В своем двустороннем плане 1979 года, который заключался в предоставлении «права покупать недвижимость» и принятии «Хартии квартиросъемщиков» для тех, кто покупать не хочет, Тэтчер отлично использовала ту первую волну недовольства. Но вовсе не она ее создала[1510].
Вторым по мощности движением было движение за права пациентов, и тут получатели услуг тоже начали громче заявлять о своих потребностях профессиональным экспертам и властям. Хотя медицинские услуги предоставлялись целым рядом государственных, частных и благотворительных органов, вопросы выбора и голоса во всех них были примерно на таком же уровне, как и в госсекторе. К началу 1970-х термин «пользователь медицинских услуг» (англ. health consumer) прочно вошел в политический лексикон. Как и в случае с жильцами, превращение пациентов в потребителей началось не с неоклассической экономики, а с критики власти и возрождения волюнтаризма. Группы пациентов заново открывали для себя взаимопомощь. Этот процесс начался еще в 1930-е годы в Соединенных Штатах с созданием «Анонимных алкоголиков» и ростом интереса к гомеопатии. Однако настоящий бум случился после Второй мировой войны – в Великобритании, например, в эти годы появились организации MIND, Национальное общество пациентов, страдающих церебральным параличом (National Spastics Society), Группа больных мышечной дистрофией, Ассоциация пациентов и ряд других групп взаимопомощи[1511].
Однако между группами пациентов и товариществами жильцов существовало одно существенное различие. В отличие от жилищного сектора, где никогда не хватало средств на то, чтобы залатать все дыры, в сфере здравоохранения еще никогда не было столько врачей и лекарств. Волюнтаризм возник как реакция на то, что критики называли «медицинско-промышленным комплексом» и его монополию на дорогое, возможное только по назначению врача лечение. Докторов обвиняли в том, что у них слишком узкая специализация, что они дистанцируются от пациентов и слишком сильно полагаются на лекарства, бесплатно распространяемые среди них фармацевтическими компаниями. Им следовало прекратить играть в Бога и прислушаться к своим пациентам. Наряду с прежними требованиями большей безопасности в медицине американские и британские активисты требовали соблюдения права на сохранение тайны, юридической защиты для тех, кто страдает психическими расстройствами, а также прекращения медицинских исследований без согласия пациентов; особенно возмущало то, что подобные исследования продолжали проводиться несмотря на законы, которые были приняты после зверств нацистов. Активисты также настаивали на том, чтобы лечение было более ориентировано на пациента. Все эти требования вышли на первый план как раз в тот момент, когда представители движения в защиту прав потребителей активно критиковали безответственный бизнес и правительство. Одним из первых отделений правозащитной организации Нейдера «Гражданский активист» была «Группа медицинских расследований» (Health Research Group). Одновременно Американский союз защиты гражданских свобод начал отстаивать права «потребителя медицинских услуг». Голос пациента присоединился к общему хору голосов граждан-потребителей.
Стоило однажды выпустить потребителя медицинских услуг на свободу, и его стало сложно контролировать – словно джинна, покинувшего волшебную лампу. Поначалу казалось, что активисты, отстаивающие права пациентов, одержали победу. В Англии и Уэльсе в 1973 году были учреждены Советы по здравоохранению. Они задумывались как организации, защищающие права потребителей и призванные помогать пациентам во всем, начиная с жалоб и составления более гибкого расписания приема и заканчивая улучшением больничной еды. В реальности большинство советов не решались даже пикнуть. И в ходе 1970-х пациенты оказались ограблены властями и бизнесом.
В Великобритании, где существовала государственная система здравоохранения, интерес правительства в группах взаимопомощи был как денежным, так и медицинским: более здоровые граждане и активные волонтеры могли решить денежные проблемы властей. «Все знают, что денег на здравоохранение будет выделяться все меньше и меньше», – говорил в 1976 году доктор Дэвид Оуэн, профессиональный невролог, ставший впоследствии министром здравоохранения от лейбористов. Люди должны понять, продолжал он, что «здоровье не предоставляется государственной системой здравоохранения, каждый сам несет ответственность за свое самочувствие». Нужно привлекать волонтеров к уходу за больными, пожилыми и, добавлял он, «бывшими пациентами психиатрических больниц»[1512]. Годом ранее Оуэн предоставил Ассоциации пациентов правительственный грант. Принципы взаимопомощи и волюнтаризма сначала были хорошо усвоены правительством, а потом использованы им. Возвращение к власти Консервативной партии в 1979 году только ускорило эти процессы. Чем больше Тэтчер и основные правительственные учреждения прославляли возможность выбора, тем больше решений принималось не самими пациентами, а от их имени. По иронии судьбы реформы закончились предоставлением новых полномочий докторам и менеджерам. Для активистов выбор изначально означал широкий идеал, включающий в себя и заботу о равноправном доступе к услугам и требование индивидуального подхода к каждому. Некоторые даже предлагали, чтобы пациенты в качестве налогоплательщиков принимали участие в надзоре за медицинскими учреждениями – в конце концов, это они платили за систему здравоохранения. К моменту, когда тори приняли «Хартию пациента» в 1991 году, статус потребителя медицинских услуг понизился до индивидуального заказчика на «псевдорынке»[1513].
Похожее сужение выбора произошло и в Соединенных Штатах, однако процесс был более быстрым, так как там отсутствовала развитая государственная система здравоохранения. Группы потребителей и пациентов – даже в лучшие времена не самые дружные союзники – были отодвинуты в сторону медицинским и фармацевтическим лобби. К 1990-м половина всех медицинских страховок американцев финансировалась через государственные налоги[1514]. Стремясь взять под контроль растущие расходы на «Медикэр», правительство подталкивало докторов к конкуренции друг с другом, а также активно поддерживало частные страховые медицинские организации. Так права пациентов превратились в коммерческое предприятие. Потребители хотели больше информации и больше выбора. Теперь они получали и первое, и второе в огромных количествах, если, конечно, могли за это заплатить. Тем, у кого не было медицинской страховки, тема выбора была безразлична. Даже в Скандинавии выбор просочился в систему социального обеспечения. В 2003 году в Дании пожилым людям было предоставлено право выбирать между частными и государственными учреждениями здравоохранения. Свобода выбирать, как философски выразилось Министерство финансов Дании, отражает демократический взгляд на природу человека: граждане, а не система, знают, что для них лучше всего[1515].
Жильцы и пациенты боролись за более теплые дома и более достойное обращение, однако это также свидетельствовало об изменениях политической атмосферы в западных демократиях в послевоенные годы. Поставщикам государственных услуг пришлось перестать относиться к гражданам как к объектам, заслуживающим их подачки, и начать видеть в них получателей услуг, пользователей, потребителей. Эта переориентация на потребителя подвергла испытанию саму суть отношений между государством и гражданином, между теми, кто управляет, и теми, кто позволяет собой управлять. Для чего вообще нужно государство, если не для людей? И кто защитит граждан от ошибок правительства? Ответ родился в Швеции: их защитит омбудсмен.
Должность омбудсмена была впервые учреждена в 1809 году. Изначально в его задачи входил надзор за чиновниками и контроль исполнения законов в соответствии с волей короля. Сильный государственный аппарат подчинялся воле закона. И лишь в ХХ веке омбудсмен превратился из блюстителя королевских интересов в защитника народа. Теперь он в первую очередь защищал гражданские права людей от вездесущего государства. Назначенный парламентом, он обладал правом рассматривать жалобы на решения судов. В 1950-х тысячи шведов писали жалобы по поводу судебных решений, административного беззакония и жестокости полиции. Шведское слово «омбудсмен» вскоре было на устах у всего мира. В Дании учредили должность омбудсмена в 1955 году. В Новой Зеландии – спустя семь лет. Оттуда эта должность пришла и в Соединенное Королевство в 1967 году. В 1980-х омбудсмены появились в Испании и Португалии после упразднения диктаторских режимов, а также в Польше и Венгрии после падения коммунизма. На момент написания этой книги в Великобритании имеются 24 омбудсмена, сфера полномочий которых простирается от рассмотрения жалоб на полицию и помощи потребителям, которых обманули со страховкой, до разрешения споров по футболу[1516].
Почему международная карьера омбудсмена сложилась так удачно? Одна из причин – это особая социально-демократическая атмосфера того периода. Омбудсмены помогли странам найти баланс между быстрорастущим государством и приверженностью рынку и демократии. Но это обычное объяснение. Вторая причина – возможно, не менее важная, чем первая, – связана с изменением поведения граждан. Если бы каждый мирился с несправедливостями, омбудсмену просто нечем было бы заниматься.
Существуют определенные доказательства того, что благодаря изобилию люди перестали бояться жаловаться – отчасти из-за повышения их требований к жизни, отчасти из-за того, что подавать жалобы стало легче и проще. В определенной степени это связано и с распространением клиентской поддержки в бизнесе, хотя стандарты здесь сильно разнятся. И все же достижения правительств тоже не стоит сбрасывать со счетов. На оживленном рынке недовольному покупателю намного легче найти замену разочаровавшему его продавцу. Однако если в городе всего одна водопроводная компания, он не сможет ее поменять. Финансируемые правительством бюро по разбору претензий потребителей и продвижение «альтернативных методов разрешения споров» позволили гражданам активнее высказывать свое мнение. Там, где сегодня существуют коллективные механизмы возмещения ущерба, потребители к ним прибегают; Испания и Португалия – отличный тому пример. В странах, где жертва ничего не может сделать без судебного постановления (как во Франции), или там, где разрешение конфликтов во внесудебном порядке затруднительно (как в Нидерландах), потребители к ним почти не прибегают. Португальская Ассоциация защиты потребителей – пример особенно удачной модели классовых действий; в свое время она возбудила иск против португальской компании Telecom от имени потребителей страны и выиграла дело, получив компенсацию в размере €120 миллионов. Похожая ситуация сложилась в Испании, где благодаря коллективным механизмам возмещения ущерба недовольные потребители ведут себя смелее – например, Ассоциация пользователей банков (ADICAE) обратилась в суд с жалобой на 101 банк по поручению 20 000 заявителей в связи с незаконными условиями ипотек[1517].
Технологии также упростили выражение недовольства. Теперь потребителям, которым их счет за электричество кажется неоправданно большим, требуется всего один клик, чтобы заявить о своем возмущении. Решение жаловаться потребители принимают отчасти в зависимости от своей веры в то, что их жалобы будут рассматриваться объективно. В этом плане ситуации в разных странах сильно разнятся. Институты и культура жалоб укрепляют друг друга. Возможно, нет ничего удивительно в том, что больше всего жалобщиков живет в странах с самыми сильными традициями омбудсменов, развитыми процедурами рассмотрения жалоб и верой в верховенство закона. В 2008 году каждый третий швед написал официальную жалобу, а также каждый четвертый датчанин, британец и немец. В Италии – даже не каждый десятый[1518]. Некоторые нашли творческий подход к жалобам. В Хельсинки в 2005 году впервые запел хор жалоб (Valituskuoro), в котором негодующие пели: «Ну почему мы всегда проигрываем в хоккее и на «Евровидении»?» Вскоре подобные хоры запели в Санкт-Петербурге, Мельбурне, Сингапуре и десятке других городов. В Гамбурге, например, поющие возмущались сложностью немецкой налоговой декларации. Хор в Будапеште жаловался, что венгры всегда всем недовольны[1519]. И даже в Англии, где жаловаться неприлично, запел такой хор – в Бирмингеме[1520].
Успех должности омбудсмена – пример активного обмена идеями и моделями институтов между странами. Подобный международный обмен опытом уже давно был характерен для потребительских движений – стоит вспомнить лиги покупателей в 1900-х и бойкоты с целью отмены рабства столетием ранее. Европейский союз предоставил новый пример надгосударственного взаимодействия. Европейским бюрократам, однако, потребовалось невероятно много времени, чтобы по-настоящему проникнуться любовью к потребителю. В 1960-х в Брюсселе никто не говорил о «потребителе». Лишь с середины 1970-х Европейский суд начал гармонизировать национальные меры по безопасности и качеству продукции, и лишь в 1987 году Единый европейский акт установил «высокий уровень» защиты потребителей[1521]. Причины такого запоздалого интереса к потребителю вполне объяснимы. Начиная с Французской революции в 1789 году закон стремился прежде всего поддержать и защитить универсальные гражданские права. О защите отдельных прав речи не шло. Предоставление каких-то особых прав потребителям нарушило бы независимость соглашений между равными. Юристы и экономисты прибегали к удобному вымыслу о том, что потребитель, конечно же, «суверенен» в рыночном пространстве. В 1970-х лед наконец тронулся. Когда машина политической интеграции внезапно застопорилась, европейские чиновники и судьи переключились на интеграцию экономическую. И тут потребитель стал необходимым двигателем, а возможность выбора и конкуренция – топливом. Родился новый гражданин Европы: «гражданин рынка». В 1987 году, после столетий доминирования на рынке, немецким производителям пива внезапно заявили, что их пиво ничуть не здоровее бельгийского лагера, а потому нужно отменить все немецкие законы о чистоте пива. Именно потребители должны решать, какое пиво покупать, и все национальные препятствия для их выбора должны быть устранены. Выбор предоставляет потребителям права – таково было официальное объяснение отмены запретов. Да и у Европейской комиссии появится больше полномочий.
Британцы чувствуют сильную связь с обществом и интересуются политикой – только они не доверяют политикам.
Огромная часть европейской политики, начиная с директив по поводу путевок и заканчивая указаниями по торговле вразнос, стала ориентироваться на индивидуальный выбор и конкурентоспособные рынки как на главный инструмент защиты интересов потребителя. Кто-то может увидеть тут лишь работу неолиберальных сил. Однако это было бы слишком просто. Европейская история продолжается, и сегодня вновь на повестке дня основные потребности и социальные обязательства – вопросы, которые в прошлом привели к появлению движений потребителей. Европейский потребитель – это больше чем просто покупатель, который скачет через границы соседних стран, дабы прикупить дешевый алкоголь. Вспомним, к примеру, Ивонн Уоттс (Yvonne Watts), 75-летнюю британку, которая страдала тяжелой формой артрита тазобедренного сустава. В марте 2003 года, страдая от непрекращающихся болей, миссис Уоттс отчаялась продвинуться вперед в листе ожидания местной больницы в Бедфорде и отправилась во Францию, где заплатила сумму, эквивалентную £3900, за французский протез тазобедренного сустава. Когда ее требование компенсации от системы здравоохранения Великобритании было отклонено, она обратилась в Европейский суд и выиграла дело. Потому что время ожидания должно «соответствовать» медицинской оценке потребности пациента в лечении. И Великобритании пришлось менять принципы управления листами ожидания в больницах[1522].
«Уязвимым потребителям» тоже досталась порция возобновленного внимания. Европейский социально-экономический комитет, консультативный орган ЕС, заявил в 1999 году, что «не у каждого есть необходимая настойчивость и уверенность в себе, чтобы самостоятельно делать выбор и принимать здравые решения»[1523]. Было отмечено, что в нижних слоях общества многим недоступны жилье и товары первой необходимости. Чтобы выбор имел какое-то значение для малообеспеченных граждан и матерей-одиночек, им надо сначала предоставить необходимые возможности. Возможно, изменение климата больше, чем какая-либо другая проблема, заставило ЕС посмотреть на потребителя как на гражданина. Ведь потребители являются также источником загрязнения окружающей среды – к этой теме мы еще вернемся в главе, посвященной отходам (см. Главу 15). И Европейский союз решил, что индивидуальный выбор сегодня должен как-то сдерживаться социальной ответственностью за будущее. Это благородное желание, однако в нем заключена настоящая дилемма. Ведь вся европейская интеграция основана на идее свободного передвижения товаров и людей. А сокращение выбросов углекислого газа требует уменьшения использования автомобилей, самолетов и грузовиков. Пока способ обойти законы физики не придумали, трудно представить, как Европейскому союзу удастся совместить одно с другим.
Таким образом, апофеоз потребителя чреват парадоксами. Чем больше жильцов, пациентов, студентов и других людей начинало бороться за свои права в качестве потребителей, тем более фрагментарной и расплывчатой становилась их идентичность. Для защитников потребителей это оказалось серьезной проблемой. В Великобритании, например, Национальный совет по делам потребителей в 2007 году пришел к выводу, что в плюралистическом обществе больше не имеет смысла обращаться к некоему унифицированному гражданину: услуги должны соответствовать потребностям разнообразных потребителей. Спустя год Национальный совет был упразднен[1524]. Независимо от того, что мы лично думаем по этому поводу, урок истории ясен. Сегодня, в эпоху потребителей, намного труднее организовать их, чем это было век назад. Отчасти виновата, конечно, и возможность выбора, но мы не должны преувеличивать. Показательно, что тот же Национальный совет боролся за права водопользователей, пожилых людей в домах престарелых и всех тех, у кого не было выбора.
Громче всего требования выбора звучали в Великобритании, и это привлекло огромное внимание. Однако британский опыт отлично демонстрирует нам, какой солидный разрыв остается между политическими амбициями и общественной реальностью, между словами и желаниями политиков и тем, что простые люди слышат и делают. А что касается государственных услуг, то исследователи обнаружили, что упор на выбор и потребителя раздражает большинство пользователей и поставщиков. Вот как выразил эту мысль офицер полиции: «Мы не Tesco, не Marks & Spencer, не BT [British Telecom]. Мы не имеем отношения к потребительским товарам или бытовой технике… мы полицейская служба… и мы служим людям в качестве государственной службы». Вызвать полицию или сходить на прием в поликлинику – это не то же самое, что прогуляться по магазинам. «Когда я в магазине, – сказал один пациент, – я хочу просто купить что-то, и мне нет нужды выстраивать отношения с продавцами… А у врача я не хочу быть покупателем. Я хочу быть пациентом». Люди хотят, чтобы местный центр досуга смог удовлетворить их потребности, но не в ущерб другим людям. Десятилетия политических инициатив и восхваления выбора едва ли отразились на внутренней тяге людей к справедливости в сфере государственного обслуживания.
Несмотря на мнение многих политиков, совсем не очевидно, что изобилие привело к политической апатии. Исследования средств массовой информации показывают, что британцы чувствуют сильную связь с обществом и интересуются политикой – только они не доверяют политикам. И вряд ли бойкоты и другие виды потребительской политики обязательно отнимают энергию у прежних форм гражданской активности. Напротив, история доказывает, что первое усиливает второе – так, как это было во время гражданских движений в начале XIX века и в начале ХХ. Сегодня бойкотировать продукты будут скорее те, кто активно участвует в местной политической жизни[1525].