Да и чадра, надо сказать, пережила настоящую модную революцию за последние десятилетия. Особенно заметные изменения прошли в Турции, где отказ от чадры был частью плана построения современного, светского государства, после того как Мустафа Кемаль Ататюрк провозгласил в 1923 году республику и упразднил халифат. Хотя официально закон не запрещал ношение чадры, в действительности на носивших ее женщин смотрели косо. Но с конца 1970-х годов чадра стала внезапно появляться все чаще и чаще. И не только в деревнях – ее все чаще выбирали горожанки, работающие и образованные женщины. Для многих чадра стала попыткой обрести утерянные защиту и уважение во время глубокого политического и экономического кризиса; Турция как раз переживала серьезный долговой кризис, после которого последовали военный переворот в 1980 году и гиперинфляция, а потом при поддержке Международного валютного фонда был открыт рынок для иностранных компаний. Ислам, мусульманская одежда и женские клубы предлагали одновременно стабильность и общение. Поэтому, как и пятидесятничество в Африке и Латинской Америке, возрождение ислама хотя бы отчасти можно рассматривать как реакцию на либерализацию и нестабильность, которую она принесла с собой.
В начале 1980-х годов стал популярен чаршаф – сочетание большого шарфа, покрывающего голову и плечи, и бесформенной одежды, покрывающей все тело за исключением кистей рук; этот большой шарф быстро вытеснили маленькие шарфы, которые носили преимущественно в деревне. Тогда турецкое правительство запретило носить платки в школах и муниципальных зданиях. Однако вместо того чтобы отступить, платки нашли поддержку у бизнеса. И рост популярности чаршафа – прекрасное доказательство того, как мода и мусульманский образ жизни отлично уживаются друг с другом. Когда-то скромные и простые, шарф и одежда, покрывающие все тело, обрели цвет и стиль. В 1992 году Tekbir, крупная мусульманская компания по производству одежды, провела в Турции первый показ моделей чаршафа. Задумка компании состояла в том, чтобы привлечь внимание женщин к платкам и шарфам, показав им, как «это может быть красиво». Хиджабы становились меньше. Цельные платья подрезали или заменяли на более облегающие кофты и брюки. Между модой и набожностью возникали неизбежные трения. Не всем нравились люксовые шарфы французских и итальянских дизайнеров. Некоторые домохозяйки и толкователи Корана из бедных районов Стамбула видели во всем этом самолюбование, совсем не подходящее благоверной женщине, потому что она должна быть скромной и бескорыстной. Тем временем богатых и работающих мусульманок, выбирающих платки, и в Турции, и в других странах становилось все больше. Теперь уже не редкость женщины в платках, гардероб которых состоит из нескольких десятков стильных нарядов и которые отдыхают в отелях, играют в теннис днями напролет, а вечером отправляются на женскую дискотеку[1669].
В Индонезии, самой крупной мусульманской стране, сегодняшние студентки университетов и изучают Коран, и обсуждают модные платки. Не менее важно также подобрать аксессуары. Журнал для мусульманок NOOR советует сделать «женственный акцент» с помощью солнечных очков с цветочным декором. В нем также можно найти модные образы в стиле преппи, а с иллюстрациями соседствуют высказывания о том, что необходимо «почитать Аллаха»; журнал, кроме того, предоставляет советы по дизайну. Одна 35-летняя индонезийка, которая покупает по семь платков в неделю, в 2008 году объяснила антропологам, почему ей не нравятся девушки-подростки, которые носят слишком объемные джильбы: они делают образ мусульманки «строгим и немодным, а ведь на самом деле наш Бог любит красоту»[1670].
Набожность и стиль не всегда враги.
Набожность и стиль, таким образом, не всегда по умолчанию враги. Они могут быть друзьями. И разговоры мусульманских модниц о духовной красоте не так уж сильно отличаются от защиты христианами материальных вещей, о которой мы говорили ранее: если Божественная красота воплощается в мире материальном, то для верующих более чем естественно подчеркивать свою веру, окружая себя красивыми предметами.
Вопреки идее (до сих пор популярной на Западе), что современность неизбежно влечет за собой секуляризацию, религия доказала, что может быть энергичной и изобретательной. И потребительская культура является как раз одним из источников, откуда религия черпает идеи; это было и прежде, но последние религиозные волны иллюстрируют этот факт наиболее ярко. Институты основных религий несколько пострадали, особенно это касается христианства, однако религиозный опыт жив и по сей день. Товары, развлечения, мода сыграли важную роль в сообщении и даже утверждении религиозной веры и идентичности. Религиозные возрождения, случившиеся после 1970-х годов, продемонстрировали невероятную способность потребительской культуры адаптироваться к новой реальности и сотрудничать с верующими сообществами. С мировыми религиями произошло то же, что и со светскими идеологиями: потребление доказало, что может отлично подстраиваться под их нужды. Мнение о том, что духовный мир «выше» земного мира вещей и что истинный верующий должен стремиться к первому и сопротивляться соблазнам второго, существует давно. Однако в реальном мире религиозная жизнь все-таки не ограничивается одной только духовной формой. Она наполнена вещами. Изобилие и экономическое развитие в более широком смысле не только несут для религии некоторые проблемы, но и выступают в качестве источника многих ее возможностей.
15Общество одноразового потребления?
Сегодня на поверхности каждого квадратного километра воды мирового океана плавает где-то 18 000 кусков пластамассы[1671]. В международный день очистки водоемов в 2011 году 600 000 волонтеров очистили более 30 000 километров береговой линии от мусора. К концу дня они собрали почти 4,5 миллиона килограммов мусора. Среди их «трофеев» были обнаружены 250 000 предметов одежды, миллион упаковок от еды, несколько сотен телевизоров, мобильных телефонов и велосипедов. В тот год одни только Соединенные Штаты произвели 210 миллионов тонн городских отходов – достаточно для того, чтобы заполнить несколько грузовиков и девять раз опоясать экватор. А остатки еды, которые ежегодно выбрасывают семьи британцев, могли бы наполнить почти 5000 олимпийских бассейнов[1672].
Создается впечатление, что мы утопаем в мусоре. Термин «общество одноразового потребления» всегда сопутствовал термину «общество изобилия». Не успели американцы вдоволь насидеться перед своими новыми телевизорами и напиться прохладительных напитков, охлажденных в новых холодильниках, как на них в 1960 году набросился Вэнс Паккард, обозвав «производителями отходов». В своем одноименном бестселлере Паккард предупреждал, что Соединенные Штаты превратились в «гипертиреозную экономику», при которой растущее число искусственных стимулов порождает все большую расточительность. Начал доминировать «одноразовый» образ жизни с его одноразовыми бутылками, жестянками и кулинарными полуфабрикатами. Автомобиль теперь ценился не за работающий двигатель, а за стильный вид, и стоит моде измениться, его заменяют другим, более стильным. Паккард не был против самих покупок нового как таковых, направленных на функциональные улучшения. Его возмущало то, что мы называем «моральным устареванием», за которое отвечают мода и желание поменять товар на новый без какой-либо вразумительной причины.
Паккард задел за живое. Оказалось, что вещи больше не служат столько, сколько они должны. Они создаются для того, чтобы ломаться. Сегодня, говоря о мусоре, мы имеем в виду проблему загрязнения окружающей среды. Но тогда речь шла в первую очередь о национальном упадке и нравственном разложении. Паккард переживал, что Соединенные Штаты превращаются из нации, которая «имеет», в нацию, которая «не имеет», которая растрачивает свою драгоценную нефть и медь и рискует впасть в зависимость от других стран. В этих рассуждениях звучали мальтузианские нотки: растущее население страны и безрассудная страсть людей к новинкам толкали, по его мнению, Соединенные Штаты к пропасти. Переход от сдержанности, качественности и долговременности к «расточительному, безрассудному и беззаботному» образу жизни был причиной разложения «американского характера». Молодые становились «мягкотелыми» и испорченными, им не хватало дисциплинированности их отцов. А культ потребительских товаров делает домохозяйку бесправной, отбирает у нее умения и даже личность. Вместо того чтобы чинить юбки и штопать носки, она теперь выходит на работу, для того чтобы покупать больше товаров, а семья в результате приходит в упадок[1673].
Если следовать логике этих рассуждений, то мусор, как и потребление, – тема сугубо нравственного характера. Во многом такая теория идет по стопам теорий потребительской культуры, согласно которым ХХ век неизбежно движется в сторону все большей расточительности и мотовства. Горы мусора как бы напоминают нам и о нашем желании иметь больше, и о нашем жестоком равнодушии к вещам и тем ресурсам, которые были потрачены для их создания. В 1999 году американский историк Сьюзен Штрассер заметила, что граждане ее страны «считают, что возможность выбрасывать вещи – это свобода». Они утратили «ответственное отношение к предметам», которое было у их предков в XIX веке. Культуру повторного использования (когда сломанную глиняную посуду «лечили» кипячением в молоке, а отработанные материалы использовались вновь) заменила культура выбрасывания. Для Штрассер утрата заботы о вещах стала символом превращения Соединенных Штатов из нации производителей в нацию потребителей. Ремонт и переработка, писала она, «не представляют сложности для людей, которые сами делают вещи»[1674].
Появление «общества одноразового пользования» определило то, как мы относимся к отходам. Но насколько все вышесказанное верно? В попытке ответить на этот вопрос мы будем рассматривать прежде всего общества изобилия, а не бедные страны, так как мы хотим выяснить, становятся ли страны более беспечными и расточительными, когда они начинают процветать и богатеть. К поиску ответа мы подойдем с трех разных сторон, вызывающих больше всего споров и разногласий. Первая из них – это классическая проблема истории, она рассматривает природу изменений во времени и их характер. Теория одноразового общества предполагает не только наличие взаимосвязи между ростом потребления и увеличением гор мусора. Она также считает, что один этап всегда приходит на смену другому, то есть в ходе ХХ века один социальный порядок («традиционный», то есть повторное использование) уступил другому («современному», то есть выбрасыванию). Вторая сторона касается сравнения. Будучи изначальным протагонистом теории, Америка выступает исторически первым и главным обществом одноразового пользования. Но так как другие страны тоже обнаружили свой путь к культуре потребления, есть смысл выяснить, все ли общества изобилия в итоге оказываются посреди гор мусора.
Наконец, мы постараемся проследить рост отходов во времени и пространстве. Возможно, это будет самым интересным аспектом данного исследования. Во-первых, предстоит определиться с тем, как именно следует вести подсчеты. Развитые сообщества начала XXI века намного богаче, чем веком ранее. Сегодня в наших домах намного больше вещей, поэтому логично предположить, что и выбрасываем мы больше, чем наши малоимущие предки; страны с более низкими доходами среди населения сегодня производят меньше отходов, чем богатые страны. В этой связи, однако, более интересен вопрос о том, являются ли богатые страны также и более расточительными. Чтобы выяснить это, необходимо рассмотреть не только выбрасывание, но и прочие способы избавления от ненужных вещей, среди которых дарение, передача в благотворительные магазины или складирование в гараже. Не менее важен и тот факт, на каком этапе мы анализируем отходы. Теория общества одноразового пользования ставит в центр проблемы не знающего меры потребителя. Однако не стоит забывать, что, прежде чем попасть к нему в руки, вещи и продукты проделывают долгий путь. На этих этапах также появляются отходы, которые при этом никак не связаны с тем, бережлив или, напротив, расточителен мистер Потребитель. Чтобы узнать, сколько отходов в действительности производят современные сообщества, потребуется выяснить, сколько материалов и энергии тратится на здания, города и инфраструктуру, позволяющую нам так много потреблять. Поэтому, рассмотрев отходы, производимые семьями, мы затем постараемся взглянуть на потоки мусора и материалов в общем.
Производители отходов
Давайте начнем с того, что заглянем в мусорный контейнер. Нью-Йорк, знаменитый высокой численностью населения и нехваткой свободной земли, является идеальным местом для того, чтобы изучить изменения в мусорном контейнере, произошедшие с начала ХХ века до сегодняшних дней. Жители должны были разделять все отходы на три категории – зола, «отбросы» (главным образом пищевые отходы) и остальной «хлам» – и собирать их отдельно. Благодаря инженеру Дэниелу Уолшу, который собрал «мусорную статистику» по городу, мы имеем представление о том, как менялось содержимое мусорных контейнеров в период между 1905 и 1989 годами[1675]. Главное изменение коснулось золы: ее доля серьезно сократилась, так как для отопления и готовки стали использовать нефть и натуральный газ. В начале столетия зола являлась главной составляющей мусора. Затем ее место занял новый тип отходов – так называемые «отходы общества изобилия»: сначала это была бумага, а после 1960-х годов еще и пластмасса. Ньюйоркцы теперь выбрасывали меньше стекла и металла – благодаря распространению пластиковых бутылок, алюминиевых банок, а также тенденции к уменьшению массы брутто (из-за чего стеклянные бутылки и металлические банки становились тоньше и тоньше). Если убрать из сравнения золу, получаются поразительные результаты. Вес остатков еды оказывается одинаковым для 1905 и 1989 годов. В 1939 году в мусорных контейнерах было больше бумаги, чем спустя пятьдесят лет. Поразительно, но больше всего мусора (без учета золы) ньюйоркцы выбрасывали в 1939 году (500 кг в год на человека – сравните с примерно 440 кг после 1980 года). Удивляет также и то, что меньше всего бытовых отходов в ХХ веке было в эпоху изобилия (1950–1960) – примерно 360 кг из расчета на человека.
Пример Нью-Йорка напоминает о том, что многие виды отходов люди производят уже давно, например бумагу. Он также демонстрирует то, как сложно перевести эти исторические данные в выводы о том, насколько расточительнее мы стали. В статистике прошлых лет указан вес мусора, однако на деле эти цифры могут дать представление лишь о части картины. Одной из причин, почему в баках Нью-Йорка 1960-х годов оказывалось меньше мусора, связана с тем, что теперь часть его сжигали в мусоросжигательных печах; Уолш подсчитал, что пламя уничтожало примерно 25 % всех отходов. Однако даже с учетом этого факта мусор в 1960-х годах весил меньше, чем в 1930-х. Тем не менее стоит только обратиться к объему и составу отходов – и картина кардинально изменится. Сокращение количества золы и рост числа упаковок в составе мусора привели к увеличению его объема, из-за чего сравнивать ситуацию в разные годы становится все сложнее. Пластмасса и другие новые материалы дольше разлагаются и тем самым приводят к новым формам загрязнения. Кроме того, становится невозможно точно установить, что именно выбрасывали. Пищевых отходов после 1939 года стало меньше, но это, возможно, связано с ростом количества замороженных продуктов, готовых обедов и уже очищенных фруктов и овощей на прилавках магазинов (то есть стали выбрасывать меньше кожуры и требухи). Сегодня, однако, выбрасывается больше съедобной пищи. Тот факт, что вес бытовых отходов почти не меняется с 1980-х годов, хотя бутылки и упаковки стали легче, указывает на то, что люди стали выбрасывать больше. Наконец, приведенная выше статистика раскрывает то, от чего люди избавлялись дома, но ничего не сообщает об отходах, связанных, например, с питанием в кафе или в ресторанах быстрого питания.
Килограммы бытовых отходов из расчета на одного жителя Нью-Йорка в год в ХХ веке: общий вес и доли
* «Другое» включает в себя текстиль, опасные отходы, резину, кожу, дерево, садовые отходы и прочее.
Источник: D. C. Walsh «Urban Residential Refuse Composition and Generation Rates for the Twentieth Century» из журнала «Environmental science and technology 36», № 22(2002); стр. 4936–42
В результате получается парадокс. В конце ХХ столетия ньюйоркцы были в восемь раз богаче, чем в его начале, при этом мусор к концу столетия стал весить чуть меньше. В то же время жители города стали выбрасывать больше бутылок, контейнеров и еды. С точки зрения материальной массы, они стали менее расточительны; с точки зрения человеческого поведения – напротив, более.
Хотелось бы подробнее остановиться на самом слове «отходы». Английское слово «waste» приобрело свое современное значение лишь в конце XIX века. В древнеанглийском слово «waste» (от латинского «vastus») означало дикую или пустую землю. Оно могло означать также и расточительство, как в притче о блудном сыне, который «пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно» (англ. «he wasted his substance on riotous living»), Евангелие от Луки, глава 15. Где-то в 1800 году европейцы использовали слова «waste», «Abfall» (нем.) и «déchet» (франц.), чтобы описать то, что образуется в процессе производства и подлежит удалению, например щепки в мастерской или мякина при молотьбе. Однако эти слова еще не означали мусор как таковой, хотя, несомненно, некие ассоциации имелись. Для слова «Abfall» в своем Словаре немецкого языка братья Гримм приводят в пример «оторвавшийся от дерева листок» и сравнивают его с падшим ангелом[1676]. Люди с незапамятных времен выбрасывали кости, еду и предметы, которые были им больше не нужны; первые свалки были обнаружены в древнем Кноссе и датируются 3000 г. до н. э. Мы также знаем от археологов, что индейцы майя, жившие на территории современного Белиза, выбрасывали в 900 г. н. э. вещи, находящиеся в отличном состоянии[1677]. Лишь в конце XIX века, когда остатки стали складывать в специальные урны, отдельно от фекалий и мочи, и когда администрация города взяла на себя сбор выброшенных вещей, у слова «waste» появилось его сегодняшнее значение. Оно стало означать «твердые бытовые отходы» (ТБО), отличные от жидких отходов антропогенного происхождения.
ТБО – категория не совсем понятная, она описывает то, что собирают городские службы, а не то, что выбрасывают люди. На сегодняшний день под эту категорию подпадает мусор из школ, парков, некоторых магазинов и компаний, а также ферм, но в разных пропорциях. В Копенгагене, например, жилищные отходы составляют 30 % ТБО; в Соединенных Штатах – 60 %, в Великобритании – 89 %. Да и само определение отходов везде различается. В Японии к мусору не относятся бумага, стекло и некоторые другие материалы. Они относятся к категории ценных ресурсов, и их не включают в официальные данные по отходам, которые в результате выглядят весьма скромными. Конечно, в идеале хотелось бы подсчитать все отходы потребителя, начиная с бумаги и пластиковых стаканчиков, выбрасываемых на работе, и заканчивая остатками еды с тарелки в ресторане. К сожалению, в реальности все данные по мусору составляются теми, кто мусор собирает, а не теми, кто его производит. В книге я по возможности старался давать отдельные цифры по жилищным отходам, однако надо понимать, что получалось это далеко не всегда.
Вряд ли в современном мире найдется много понятий, которые настолько по-разному интерпретировались бы как отходы. Многие писатели и люди искусства применяют это понятие для описания некоторой категории людей. Зигмунд Фрейд представлял психику человека как систему, производящую отходы в тот момент, когда человек испытывает эмоциональное возбуждение. Эту идею он почерпнул из термодинамики и теории о том, что любая работа сопровождается потерей энергии через потерю тепла[1678]. Некоторые современные авторы определяют мусор как способ «удерживать вещи в состоянии небытия»[1679]. Многие цитируют антрополога Мэри Дуглас, которая, как известно, определила грязь как «беспорядок», продукт жизнедеятельности, который прежде всего помогает понять, что есть чистота[1680]. Между этими рассуждениями и страницами экологических журналов, на которых инженеры анализируют плотность отходов, виды мусоросжигательных печей и способы переработки, лежит огромная пропасть. Первые не очень интересуют вторых, и наоборот. Все это, однако, довольно печально, ведь чтобы разобраться в эволюции мусора, нужны и первые, и вторые. С одной стороны, отходы – вещь относительная, это предмет культуры, значение которого все время меняется. С другой стороны, это физическая категория, которая зависит от продуктов и практик, инфраструктуры, технологий сбора и уничтожения. По сути именно инженеры еще в 1900-х годах заявили о том, что отходы – «вовсе не бесполезная категория, а продукт, который находится не на своем месте». Эти слова принадлежат Хансу Тизингу, ученому члену Королевской опытной станции по водному обеспечению и сточным водам в Берлине, которая является старейшим европейским институтом санитарии окружающей среды[1681]. Пищевые отходы, подчеркивал Тизинг, могут быть первоклассным удобрением. Следует принять во внимание, что отходы не всегда были тем, что люди – как считают некоторые ученые – пытались уничтожить или спрятать, и не всегда на них смотрели как на нечто, не обладающее никакой ценностью.
С середины XIX века с отходами начали происходить разные метаморфозы, связанные с их ценностью, местом хранения, способами их переработки и людьми, которые всем этим занимались. К трем главным изменениям относятся следующие: в конце XIX века муниципалитет, решивший взять на себя задачу следить за здоровьем жителей и чистотой города, перенял функцию сборщиков угольной пыли и старьевщиков; на начало и середину ХХ века пришелся расцвет двух основных решений того периода по устранению мусора – «сжигать или закапывать», тогда мусор рассматривали как вид издержек; и наконец, после 1970-х годов граждане-потребители начали воспринимать отходы как ценный ресурс, на этот же период приходится и зарождение новых видов переработки отходов. Разумеется, ни один из этих переходов не был гладким или идеальным. Давайте посмотрим, как все это происходило в разных странах.
В XIX веке сборщики золы и старьевщики были главными действующими лицами в системе повторного использования мусора в западных сообществах. Тряпье, кости и прочие отходы являлись важными промышленными ресурсами в то время, так как сырья не хватало, а технологическая замена еще была ограниченной; тогда из тряпья производили бумагу и обои, а из костей делали клей. В 1884 году в Париже было примерно 40 000 старьевщиков (chiffoniers); по всей Франции сбором отходов для переработки занималось полмиллиона людей, в большинстве своем женщины и дети. К середине столетия во многих европейских городах появилась двойная система утилизации отходов: сборщики с лицензиями собирали мусор утром, а те, у кого лицензий не было, ночью. В Лондоне в начале XIX столетия сборщики золы вывели ее утилизацию на новый уровень, разделив ее на несколько классов. Зола служила отличным удобрением, а вместе с ростом Лондона она становилась еще более ценным ресурсом – ее использовали для производства кирпичей. Однако к 1840-м годам золотое время сборщиков золы закончилось вместе с появлением дешевой оксфордской глины, а также других способов изготовления кирпичей[1682].
Утилизация создала благотворные связи между потребителями, промышленностью и сельским хозяйством. Однако будет неверным представлять ее в виде замкнутой системы или некой формы самодостаточного местного метаболизма, когда материальная энергия продолжает циркулировать по одним и тем же венам. Зачастую мусор перерабатывался не в том районе, где его выбросили. Местная экономика порой получала инъекции из очень далеких мест. Огромное количество лондонской золы, например, оказалось в итоге в Москве, когда город отстраивали заново после пожара 1812 года. Рубашки и куртки, отвергнутые своими парижскими хозяевами, донашивали малоимущие жители Европы, Северной Африки и Латинской Америки; в 1867 году из Франции вывозилось свыше 800 тонн старой одежды[1683]. Торговля старой одеждой имела поистине международный масштаб. Великобритания, Соединенные Штаты и Германия просто утопали в десятках тысяч тонн тряпья[1684]. Благодаря развитой хлопчатобумажной промышленности в Ланкашире британская ветошь была особенно богата хлопком (50 %), хоть он и не рос на британской земле, щедро удобряемой британскими нечистотами. Огромное количество датского масла и американской говядины, съеденных лондонцами, превратились в энергию и воду, которые не нашли обратной дороги в свою исходную экосистему. Словом, местная утилизация способствовала постоянному перемещению отходов из одного уголка мира в другой.
В свете сегодняшнего беспокойства по поводу мусорных свалок и загрязнения так и хочется превознести осознанность викторианцев с их бережливостью и умением утилизировать отходы. И тем не менее система переработки мусора того времени говорит больше об инфраструктуре, чем о принципах или привычках предков. Старьевщики и другие подобные им торговцы рухлядью существовали по той простой причине, что люди покупали новые, все более дешевые предметы одежды массового производства и избавлялись от старых, а не приспосабливали их в хозяйстве в качестве салфеток или занавесок, как в 1660-х годах делало семейство Пипса. В 1830-х годах американские семьи без всяких угрызений совести выбрасывали фарфоровый сервиз на восемь персон, получивший всего одно незначительное повреждение[1685]. Вещи утилизировались только там, где существовали системы утилизации. Там же, где их не было, потребители сами придумывали, как избавиться от ненужного. В Бостоне в 1893 году санитарный комитет зафиксировал, что одни жители города сжигают свой мусор, «в то время как другие заворачивают его в бумагу и, пока идут на работу, незаметно бросают на тротуар, или оставляют его на пустыре, или выбрасывают в реку»[1686]. Вне зависимости от того, что люди делали с мусором, они в любом случае не отправляли на переработку входившие в его состав бумагу и остатки пищи. Реки Миссисипи и Гудзон считали свалками для всяческих отходов. Британские же семьи были печально известны тем, что нередко выбрасывали не до конца сожженный уголь, что было весьма расточительно.
Появление мусорного бака ознаменовало новую эру. Эжен-Рене Пубель, префект Сены, приказал 24 ноября 1883 года всем парижанам складывать свой мусор в специальную емкость и выставлять ее перед домом утром между 6.30 и 8.30 в летнее время и между 8.00 и 9.00 часами в зимнее. Правда, в такие контейнеры нельзя было класть ни осколки стекла или глины, ни раковины устриц. В честь Пубеля назвали урну (la poubelle), однако французы сдались его нововведениям не без боя. Во-первых, какое право имела администрация города брать на себя сбор мусора? Во-вторых, разве не является мусор собственностью владельца? А как насчет старьевщиков – чем им теперь зарабатывать на жизнь? Спустя год компромисс был все-таки найден. Жителям разрешили выставлять мусорные баки после девяти вечера и класть в них раковины устриц. А старьевщикам разрешили до утра рыться в выставленном мусоре, правда, с одним условием: они должны были складывать свои находки в большое покрывало[1687].
Во всех западных странах мусорный контейнер стал символом чистого города и такой же чистой демократической жизни. Первые годы его существования были отмечены различными проблемами. Во-первых, урны были сделаны из разных материалов, они были разных размеров, иногда без крышки. В Гамбурге они сначала принадлежали самим жителям, что приводило к разного рода разногласиям, так как нередко баки забирали вместе с мусором; город ввел муниципальные мусорные баки лишь в 1926 году. И тем не менее всего за одно поколение мусорный контейнер совершил настоящую революцию в вопросе отходов. С одной стороны, жителям города стало удобнее выбрасывать больше, с другой, мусорщики оказались в самом низу социальной лестницы; былые способы утилизации утратили свою актуальность; чем больше становились баки, тем больше в них было мусора[1688].
Захват администрацией власти в «мусорных делах» был продиктован благими намерениями. Мусор и отходы на улицах являлись главными возбудителями болезней, из-за которых тысячи детей умирали от диареи и инфекции; нередко ими заражались сами старьевщики и мусорщики. Чистые улицы должны были улучшить здоровье людей и поднять их гражданский дух. При этом владеть новыми знаниями о бактериях было необязательно. Джордж Уоринг, главный санитарный инспектор, чья метла смела мусор с улиц Нью-Йорка, верил вплоть до своей смерти в 1898 году, что болезнь вызывают миазмы. Он атаковал проблему мусора сразу с трех сторон: провел санитарную реформу, повысил гражданскую активность и использовал современные технологии для того, чтобы найти применение максимальному количеству отходов. «Прогрессивный полковник» (Уоринг служил в 39-м Нью-Йоркском добровольческом пехотном полку во время Гражданской войны) считал, что, поскольку производители мусора являются также и гражданами, им следует приложить некоторые усилия для того, чтобы жить в чистом, цивилизованном сообществе. Дети, женские группы и гражданские ассоциации – все должны были помогать администрации в борьбе с мусором. Уоринг считал, что гражданская осознанность должна решить «мусорные проблемы». Жители должны раздельно собирать остатки еды, хлам (тряпье, бумагу, металл, стекло) и золу. Отряд из пятидесяти инспекторов передвигался от одного дома к другому, чтобы проинструктировать жителей, как это следует делать. Далее мусор полностью сортировался муниципальными властями и отправлялся на первый в своем роде мусороперерабатывающий завод в Бруклине; там конвейерная лента работала за счет сжигания мусора. Тряпки продавались бумажным комбинатам; жир и аммиак – производителям мыла и химическим предприятиям. А зола использовалась для застройки Райкерса (острова-тюрьмы)[1689].
Однако вскоре Уоринг столкнулся с одной большой преградой – слишком высокими расходами. Завод по переработке мусора закрылся из-за нехватки финансирования. Жалобы жителей на зловонный запах не смогли поправить дело. И не успела еще закончиться Первая мировая война, как ньюйоркцы начали вновь выбрасывать отходы в океан.
Пример Нью-Йорка демонстрирует диалектику городского мусора в тот период времени. Города одновременно производили все больше отходов и находили все больше новых решений для их устранения, таких как мусороперерабатывающий завод и мусоросжигательные печи; к 1914 году Будапешт, Амстердам и Лондон уже имели собственные заводы подобного рода. Новые стандарты чистоты сделали общество менее толерантным по отношению к мусору, и в то же время они заставили его производить больше отходов – стало больше упаковки и оберток, необходимых для сохранения чистоты продукта, появились одноразовые товары, производимые, например, основанной в 1924 году Kleenex. Хуже всего было то, что сбор мусора для семей оказался крайне затратным: он негативно сказывался на бюджете города и как следствие привел к повышению налогов. К этому добавлялась необходимость платить зарплаты мусорщикам. Дохода от мусороперерабатывающего завода Уоринга едва хватало на оплату труда женщин, которые сортировали мусор. Постепенно отходы начали терять свою ценность, что отчасти было связано с изменением их состава – городские жители теперь покупали больше готовой пищи, соответственно, пищевых отходов стало меньше. Отчасти это происходило из-за того, что промышленность нашла замену ранее столь ценным отходам. Фриц Габер нашел способ синтезировать применяемый в сельском хозяйстве аммиак из атмосферного азота. Таким образом, удобрения стали получать из воздуха, а не из туалета. Благодаря сульфитному процессу производство целлюлозы стало меньше зависеть от ветоши; первый завод с сульфитным производством появился в 1890 году в Швеции. Вот так первоначальные виды переработки, при которых отходы использовались на фермах и в промышленности, оказались не нужны.
Философия Уоринга основывалась на уверенности в желании граждан сотрудничать, однако жители города оказались менее добросовестными сортировщиками, чем профессиональные мусорщики. Анализ показал, что теперь намного больше ценных материалов оказывалось в мусорном баке. В Вашингтоне в 1914 году 10 % всего мусора составляли жестяные банки; еще 10 % – бутылки. В Нью-Йорке половина мусора на мусорной свалке 13-й улицы состояла из вещей, которые при желании можно было бы перепродать или еще использовать; треть выброшенного составляла бумага[1690]. Вот почему утилизация отходов становилась так сложна для города и теряла для него всякую привлекательность. Особую проблему представляли из себя остатки пищи. Гораздо проще было объяснить горожанам, как сжигать их у себя с помощью угля – и в начале ХХ века многие американские и европейские городские власти именно это и делали. Муниципальным мусорщикам стало немного легче. Дома превратились в маленькие мусоросжигательные печи; показательно, что зимой количество пищевых отходов в мусорных баках становилось в разы меньше по сравнению с летним временем[1691]. В 1903 году в Шарлоттенбурге, тогда еще самостоятельном городе к западу от Берлина, была введена сортировка мусора «по нью-йоркски». У каждой семьи появился специальный шкаф для мусора: кухонный мусор отправлялся в верхний правый ящик, зола и пыль – в ящик под ним, а все громоздкое складывалось в левый ящик. Собранные остатки пищи очищались, варились и фильтровались, а затем ими кормили свиней. Это была дорогостоящая операция, так как остатки пищи редко прибывали без примесей другого мусора и их приходилось выбирать вручную. Последней каплей стала эпидемия свиного гриппа. В итоге к 1917 году, спустя меньше чем десятилетие, от такой сортировки отказались[1692].
Управление отходами имело много неожиданных последствий. То, что начиналось как кампания за здоровье общества и гражданское обновление, превратилось в итоге в задачу инженеров, которые начали ломать головы в поиске самых дешевых и удобных технологий с целью избавиться от мусора. Выбор был небольшой: мусор можно было либо закапывать, либо сжигать. В Великобритании первая мусоросжигательная печь открылась в Лидсе в 1874 году. Накануне Первой мировой войны в Великобритании было пятьсот подобных печей. Первые «организованные свалки» начали появляться в 1920-е годы; первая американская свалка была открыта в 1934 году[1693]. К 1960-м годам на этих свалках оказывалось около 90 % всех личных отходов жителей Британии и Соединенных Штатов. Во Франции и Германии 70 % приходилось на свалки, а 20 % исчезали в пламени печей. Постоянно меняющийся состав отходов, их растущая тепловая ценность и необходимость переработки столь большого объема привели к тому, что мусор стали воспринимать как источник первичной энергии; в 1960-х годах по всей Европе то тут, то там появлялись заводы по превращению мусора в энергию. Ни одно из этих решений, впрочем, не гарантировало полное уничтожение мусора. Его по-прежнему часто выбрасывали в запрещенных местах. Стремление к чистоте не могло противостоять растущим горам упаковок, пластмассового и прочего потребительского мусора. В 1972 году, по данным Немецкой торговой палаты, каждый тринадцатый ненужный автомобиль оказывался брошенным в лесу или на пустой дороге; в Саарбрюккене – каждый четвертый[1694].
Важно подчеркнуть, сколь бессистемно и неравномерно происходило распространение новых технологий по уничтожению мусора. Разные города сталкивались с совершенно разными препятствиями. Отчасти их проблемы зависели от уровня жизни горожан и степени коммерциализации. Ньюйоркцы в 1900 году выбрасывали в 3–4 раза больше мусора, чем жители Лондона, Парижа и Берлина. Но даже города с примерно одинаковыми условиями совершенно по-разному решали проблему отходов. В одном районе Вены стекло составляло 22 % всех отходов жителей; а в соседней Праге на стекло в мусорном баке приходилось всего лишь 3 %[1695]. От изготовления компоста тоже не отказались – по крайней мере, далеко не везде. В 1930-х годах в Нидерландах открылся завод, на котором к началу 1950-х ежегодно превращали в сельскохозяйственный компост 163 000 тонн домашних отходов из Гааги и Гронингена; локомотивы привозили отходы на завод, где их помещали в специальные ячейки для компоста глубиной полтора метра, регулярно поливали водой и оставляли разлагаться еще шесть месяцев. Затем эскалатор вытаскивал результат, а жестянки и бутылки удалялись[1696]. Даже в Нью-Йорке в 1950-е годы свыше 600 тонн помоев ежедневно собиралось для корма свиней – конечно, в печах сжигали больше мусора, но тем не менее свиньям доставались внушительные 16 %. Лишь после эпидемии свиного гриппа, захватившей всю страну, и подтверждения того, что сырое мясо может являться источником паразитов, которыми может заразиться и человек, данный вид утилизации отходов потерял свою актуальность[1697]. В 1955 году в Гамбурге во время послевоенного бума имелось 185 магазинов по продаже подержанных вещей (Altwarenläden). В 60-е и 70-е годы в европейских городах все еще можно было встретить старьевщиков прежней закалки. В большинстве сельских регионов Европы муниципальной «мусорной революции» еще только предстояло свершиться; в то время каждый третий баварец, к примеру, не пользовался коммунальной службой сбора мусора[1698].
Колониализм экспортировал муниципальный подход в другие страны.
Простой переход от традиционного обращения с мусором к современному еще сложнее представить за пределами западного мира. Колониализм действительно экспортировал муниципальный подход в другие страны. В 1920-е годы, к примеру, британские власти привезли мусорные контейнеры с педалями в Тель-Авив и начали штрафовать местных жителей за выкидывание мусора во дворах, а также проводить просветительские кампании. Тут так же, как в Лондоне и Ливерпуле, муниципальное вмешательство в утилизацию мусора имело благие намерения – здоровье населения и чистоту, однако на него оказывала влияние колониальная идеология. Это была попытка насадить новые правила сверху, никто не стремился воодушевить активных граждан на совместное дело, как это делали прогрессисты вроде Уоринга. Здесь применялась система приказов и наказаний, так как власти считали, что местные жители не в состоянии самостоятельно очистить свои деревни, не говоря уже о том, чтобы управлять ими. У колониальных властей редко возникало желание и находились средства, чтобы отделять экскременты от твердых отходов. Поэтому в 1930-е годы жителей Тель-Авива обязали обзавестись европейскими туалетами, хотя специальной канализационной системы для избавления от продуктов человеческой жизнедеятельности построено не было. Муниципальные услуги предлагались лишь в тех районах, где проживал правящий класс иностранных хозяев, что только укрепляло уверенность этих хозяев в том, что они чистые и цивилизованные господа, управляющие грязными варварами[1699].
В Шанхае, этом центре современного азиатского мира, утилизация, контейнеры, организованные свалки и мусоросжигательные печи дополняли друг друга. В 1905 году Муниципальный совет постановил, что с настоящего момента все отходы должны помещаться в специальные хранилища; металлические мусорные контейнеры можно было получить в городской тюрьме, в Отделении по труду заключенных. Затем контейнеры, заполненные мусором, нужно самостоятельно отвозить на тележках к портам. Оттуда мусор будет переправляться на близлежащие фермы или на свалки. Однако сказать все это было, разумеется, проще, чем сделать. К концу года Совет заговорил о том, что «крайне сложно… изменить старые привычки местных жителей, которые выбрасывают все подряд просто за дверь». Свыше 1000 нарушителей предстали перед судом. Но на каждого оштрафованного приходилось несколько новых мигрантов, придумывающих свои способы обращения с мусором. Кули продолжали выбрасывать мусор прямо в реку Сучжоухэ. Желая предотвратить холеру (в 1907 году в Шанхае была эпидемия), власти ввели стандартный железобетонный мусорный контейнер с «надежной крышкой», разработанный «мудрыми инспекторами», чтобы тряпичники, ходившие от одного контейнера к другому в поиске добычи, не могли, роясь в них, разбросать мусор по переулкам. Однако бетонные емкости больше подходили для крупных иностранных зданий, чем для китайских домов, не имевших смотрителя, который следил бы за тем, как пользуются контейнерами. К 1924 году на улицах по утрам по-прежнему сновали 2000 старьевщиков. Для Совета здоровье населения и утилизация мусора по-прежнему оставались понятиями одного порядка: «возвращение всех отходов земле – идеал, к которому нужно стремиться». В 1920-е годы около 40 % домашних отходов продавали фермерам. В то же самое время жителей призывали сжигать «все, что горит, то есть растительное вещество, бумагу, солому и так далее». Организованная свалка и мусоросжигательные печи существовали как дополнительные технологии. Мусор, который пролежал два года на свалке, считался достаточно чистым, чтобы обогатить землю в низинах. Режимы сбора мусора зависели от времени года. Фермеры были заинтересованы в получении отходов весной и летом. Когда наступал сентябрь, они им больше не были нужны. Поэтому осенью в игру вступали мусоросжигательные печи. Даже в 1980-е годы миллионы тонн экскрементов отвозились в качестве удобрений в деревни[1700].
Муниципальная революция – всем известная глава в урбанистической истории, однако она является лишь частью истории. В то же время осуществлялась еще одна не менее важная революция. В начале ХХ века мусор спровоцировал ряд социальных, нравственных и экономических реформ. Проводились кампании за социальную, промышленную и национальную эффективность[1701]. Все они использовали одну и ту же идею: расточительность вызывает безработицу, неравенство и упадок национального духа. В ноябре 1920 года Герберт Гувер был назначен президентом только что основанной Федерации американских инженеров. Одной из первых ее задач стал амбициозный план по утилизации отходов в промышленности. По данным комиссии, отходы – это проблема не каждого индивидуума в отдельности, а системы в целом; это результат подъемов и спадов, спекуляций, высокой текучки кадров и неэффективности. Часть вины лежала на плечах владельцев бизнеса и менеджеров; где-то 20 % вины – на рабочих. Однако потребитель тоже оказывался во многом виноват. «В определенных отраслях промышленности, – приходила к выводу комиссия, – потребляющая публика в некоторой степени несет ответственность за сезонные колебания количества отходов, так как она с особым рвением принимает все нововведения». На легкую промышленность обрушивался особый гнев: мода постоянно менялась и расширялась, потребителю приходилось выбирать между 1100 видами тканей. Необходимо было дисциплинировать стиль как «ключевую позицию полезности и экономики»[1702]. Для Гувера и его единомышленников, выступавших за рост продуктивности, будущее принадлежало стандартизации. А лидерами на этом пути считались автопроизводители, такие как Генри Форд, и строители домов.
Критики общества одноразового пользования обычно считают промышленность главной виновницей его возникновения, однако важно признать, что промышленность не только увеличила число товаров и как следствие мусора, но и предложила новые способы повторного использования материалов. Постепенный уход со сцены старьевщиков и активных, сознательных граждан (хоть полностью он так и не совершился) происходил параллельно с укреплением промышленности в роли главного сборщика мусора. С точки зрения самих материалов, изменилось лишь то обстоятельство, кто именно их собирал. Имеющиеся данные не позволяют сделать вывод о том, была ли промышленная утилизация более экономной в сравнении с действиями самих граждан. Однако вывод, который мы можем сделать из имеющейся информации, такой: огромное количество вторичного сырья смогло вернуться в цикл производства, несмотря на то что это время ассоциируется с небрежным отношением к мусору. В Америке 1951 года электрические лампочки состояли на 60 % из разбитого стекла. До 50 % всего стеклобоя использовалось повторно. Одноразовые салфетки производились из хлопковой ветоши. Четыре тысячи компаний использовали жир, сало и кровь из мясных остатков для производства косметики, перчаток и струн для гитары. Спустя еще десятилетие 2000 компаний занялись ремонтом карбюраторов и сцеплений, а Chrysler даже предложил гарантию на восстановленные детали. Универмаги собирали использованную бумагу. Телефонный гигант Bell System собирал старые телефоны и кабели, самостоятельно организовывал плавку и очистку, чтобы получить медь для изготовления проволоки; компании удавалось вернуть в строй 20 % от 2 миллионов тонн меди, которую потребляли в США[1703]. Торговцы отходами производства заняли на рынке место, которое освободили старьевщики, и начали продавать лом цветных металлов промышленникам. В США 45 % стали производилось из вторичного сырья. К 1970 году американская бумажная промышленность брала 20 % сырья из отходов, к концу Второй мировой войны эта доля составляла 35 % – возможно, такого количества и недостаточно для спасения планеты, однако спасти лес с 200 миллионами деревьев оно вполне сможет. В Великобритании в то время бумажные заводы использовали 42 % сырья из переработанных отходов. В 1960-х годах даже пластмасса – синтетический материал, ставший символом одноразовой культуры общества, – далеко не полностью оказывалась на свалке. Около 10 % ее все-таки перерабатывалось, находя применение в игрушках и каблуках. По мнению одного современного эксперта, корпорации в Соединенных Штатах заработали $8 миллиардов на переработке отходов[1704].
Дилемма послевоенного бума заключалась в том, что подобным инициативам не удавалось справляться с лавиной потребительского мусора и одновременно сокращать цены на первичное сырье. Еще никогда не было так дешево покупать новое и так удобно выбрасывать ненужное. А с увеличением числа упаковок и распространением самообслуживания сопутствующий им рост гор мусора просто поражал воображение. В 1950 году в Западной Германии горох, чечевица и рис продавались еще вразвес. К концу десятилетия все они уже стояли на прилавках в упаковках. В 1960-х годах вес жилищных отходов вырос с 200 кг до 300 кг из расчета на человека в год, однако, что еще ужаснее, их объем увеличился в два раза. В Берлине и Париже половину всего мусора составляли упаковки, в большинстве своем бумага и картон; пластмасса в 1971 году по-прежнему составляла лишь 3 % от всего мусора[1705]. В Канаде пиво продавали в бутылках, которые можно было сдавать обратно, однако во всем остальном мире новая культура удобства взяла верх. В США в 1966 году из сотни емкостей повторно использовались лишь восемь. Люди перестали возвращать бутылки, а питейная индустрия перестала их принимать. В Нью-Йорке маршрут обыкновенной бутылки был теперь таким: в магазин, из магазина домой, из дома в мусорный бак. В Западной Германии за 1970-е годы число бутылок одноразового использования выросло в два раза и достигло 3 миллиардов[1706].
Одноразовые товары разделили общество на два лагеря. В 1960-е годы появились те, кто начал обвинять общество одноразового потребления во всех смертных грехах. В своей скульптуре Poubelle de Jim Dine (1961) художник Арман изобразил цилиндр из плексигласа, наполненный упаковками из-под сигарет, банками из-под косметики и другими упаковками, которые выбросил его друг-художник. Концептуалисты начали дематериализовывать искусство, ставя концепцию выше самого объекта. «Мир полон предметами, более или менее интересными, – заявил в 1969 году американский художник Дуглас Хуэблер, – и я не хочу создавать еще какие-то». С тех пор художники, которые сваливают в кучу сломанные телевизоры и обломки автомобилей или рвут перед глазами музейных аудиторий свои личные вещи, являются неотъемлемой частью мира искусства.
Однако на любую критику культуры найдется контркритика, которая будет более радостно смотреть на мусор или которая сможет в открытую восхищаться быстрому обороту продукции. Одноразовость и быстротечность стали важной составляющей современного искусства, эстетики и архитектуры. Для читателей, которые выросли в эпоху, когда люди озабочены изменениями климата, это может показаться весьма странным. В своем «Манифесте архитектуры футуризма» (1914) Антонио Сант-Элиа и Ф. Т. Маринетти пообещали, что «вещи будут жить меньше, чем мы»[1707]. Для них непостоянство материальной культуры и ее изменения были признаком динамично развивающегося общества. Каждое поколение будет иметь свой собственный город, свои здания и интерьеры. Консервация была равнозначна стагнации. Для «Архиграма», британской группы архитекторов-авангардистов, материальное и стилистическое устаревание было признаком яркой, изысканной культуры. Мода стала в буквальном смысле одноразовой в тот день, когда в 1967 году Бернард Холдауэй создал бумажную мебель и бумажные платья; платье было продано за фунт – сумму ничтожно малую по сравнению с его хлопковым соперником[1708]. Вещи стали частью поп-культуры.
В изобразительных видах искусства ХХ века особое распространение получило «мусорное искусство». В 1913 году французский дадаист Марсель Дюшан установил в своей студии велосипедное колесо, которое стало первым произведением созданного им течения – так называемого метода «готовых вещей». Курт Швиттерс сначала в Германии, а после Первой мировой войны и затем, после 1941 года в эмиграции в Англии, тоже обратился в своем творчестве к выброшенным предметам, соединяя в своих инсталляциях и коллажах веревки, газеты и колеса от колясок. В 1950-х годах американец Роберт Раушенберг подхватил эстафету Дюшана и Швиттерса. Он весело соединял в своих картинах металлический лом, бутылки CocaCola и другой мусор; Раушенберг видел некоторые работы Дюшана и познакомился с ним лично в 1959 году. Его семья активно занималась утилизацией. Мать Раушенберга даже сделала из костюма, в котором умер ее младший брат, юбку; позже ее сын напишет картину «Yoicks», в оформлении которой он использует лоскуты ткани. Учась в колледже, Раушенберг подрабатывал водителем мусоровоза. Молодой бедный художник с Манхэттена, он подбирал на улицах зонты и другие предметы. «Мне правда грустно, – говорил он, – что люди думают, будто мыльницы, зеркала или бутылки из-под колы не могут быть красивыми». Для своей скульптуры «Monogram» (1955–1959) он повесил автомобильную шину на чучело ангорской козы; Раушенберг купил это чучело за $35 в магазине канцелярских товаров на Восьмой авеню, переживающем не самые лучшие времена.
Раушенберг видел красоту в мусоре и положил начало культурной переоценке всего ненужного. Однако следует заметить, что подобный взгляд не делал его автоматически критиком общества изобилия. По своей сути Раушенберг был оптимистичным расточителем. В каждой комнате его дома стояло по телевизору, которые работали с утра до ночи. Его вполне устраивало общество изобилия, ведь оно столь щедро снабжало его вторичным сырьем для искусства. В 1963 году, когда в галерее во Флоренции открылась выставка его scatole contemplative – деревянных «памятных коробочек» с мелочами, которые он подобрал во время путешествий по Европе, – один раздраженный итальянский критик заявил, что все это добро нужно выбросить в реку Арно. Раушенберг поблагодарил его и сказал, что ловит на слове – отличное решение для проблемы мусора[1709].
За пределами мира искусства люди тоже совершенно по-разному относились к проблеме мусора вокруг них. О кампаниях по спасению и сбору тех или иных материалов, проводившихся во время и между двумя мировыми войнами, иногда говорят как о двух коротких вспышках благоразумия на фоне расцветания культуры одноразовости и беззаботности и утверждают, что только война или жестокая битва за выживание могут заставить людей беречь ресурсы. Однако такой взгляд все же слишком циничен. Поразительно, но пока множество гражданских групп и отдельных людей осознанно собирали стекло и бумагу до и после Второй мировой войны, их соседи выкидывали все больше и больше вещей. В Великобритании общественные комментаторы середины 1930-х годов утверждали, что в 1937 году одной только бумаги было переработано 1,5 миллиона тонн. В 1960-х годах большинство муниципалитетов по-прежнему собирали бумагу, и The Times в разделе для дома советовала людям компостировать кухонные отходы – как будто это была самая простая вещь на свете. Многие молодежные группы и благотворительные центры постоянно занимались сбором бумаги; почти треть всей выброшенной бумаги Великобритании в 1971 году использовалась повторно. Нефтяной кризис 1973 года показал, как быстро люди готовы реагировать на призывы собирать те или иные материалы. В течение следующего года бойскауты, школьники и волонтерские организации собрали 200 000 тонн бумаги с улиц городов. Проблема заключалась в том, чтобы найти покупателя всему этому добру. Стоимость покупки макулатуры для комбинатов сократилась с £30 до £21 за тонну. Вот почему большинство местных властей отказались от участия в переработке. Когда в Бристоле перестали собирать макулатуру из-за низкой цены, преподобный Ф. Б. Уэлборн взял дело в свои руки и скрупулезно занялся отделением газетной бумаги и магазинного глянца от переплетов и обложек, с которыми ее не принимали. К 1977 году усилий таких доблестных активистов уже было недостаточно. Кипы невостребованной макулатуры пылились в сараях и в церквях[1710].
Именно цены, а не люди, виновны в том, что утилизация переживала кризис в век изобилия. Невероятное падение в стоимости сырья сдавило норму доходности от переработки отходов в промышленности. Не обошлось и без влияния технологических изменений. Прекрасный пример – история консервной банки. Вряд ли найдется много предметов, настолько повинных в триумфе одноразовости, как консервная банка. Запатентованная в 1810 году одним британским коммерсантом, она благодаря способности сохранять пищу в течение долгого времени совершила революцию в культуре питания; интересно, что консервный нож появился лишь спустя полвека. Ветчина, фасоль и сгущенное молоко могли теперь путешествовать на большие расстояния и не портиться. Крымская война и Гражданская война в США, возможно, закончились бы совсем иначе, если бы не консервная банка. В свою очередь, именно такие военные кампании популяризировали жестянку и готовые продукты, например солонину. Жесть играла решающую роль, так как именно она не давала банке ржаветь, а продуктам портиться. Однако необходимо было как-то заполучить жесть обратно после того как солонина съедена. В 1905 году на немецкой фабрике Goldschmidt придумали способ утилизации консервных банок. Вымытые и высушенные, старые жестянки складывались в закрытые железные контейнеры, из которых был выкачан воздух, а вместо него закачан хлор; последний вступал в химическую реакцию с жестью, в результате чего получался железный скрап. Очищенный от олова скрап Goldschmidt передавала напрямую своему соседу – компании Siemens, которая, в свою очередь, изготовляла из него новую сталь. Вторичное же олово вновь отправлялось в консервную промышленность. В итоге сбор старых консервных банок приносил немало денег. К 1920-м годам почти половина всего олова в промышленности Германии и Соединенных Штатов восстанавливалась. Все изменилось, когда в межвоенный период консервная промышленность обнаружила способ производить более легкие консервные банки с более тонким слоем олова. Соединенные Штаты отказались от получения железного скрапа из консервных банок. Goldschmidt какое-то время отказывалась сдаваться, несколько приободренная бумом консервных банок в 1960-е и 1970-е годы. Однако прогресс был против нее. Покрытие из олова становилось все тоньше и тоньше, а в банках для прохладительных напитков и вовсе стал использоваться алюминий. Последним ударом для компании стало мировое падение цен на жесть[1711].
В 1970-е и 1980-е годы началось настоящее возрождение переработки отходов. Конечно, кампании против мусора существовали и гораздо раньше. Например, в 1958 году была основана гражданская группа «Keep Britain Tidy» («Сохраним Великобританию чистой»), правда, она больше занималась выброшенными автомобилями и тем, как они портят вид зеленых полей, чем загрязнением окружающей среды как таковым; к слову, председатель группы Т. Р. Грив являлся управляющим директором маркетингового нефтяного гиганта ShellMex and BP[1712]. К началу 1970-х годов возникло новое движение в защиту окружающей среды, и оно быстро набирало силу. Его активисты читали у Рейчел Карсон об ужасном влиянии химикатов на птиц, диких животных и человека в ее «Безмолвной весне» (1962) и были потрясены докладом Римскому клубу «Пределы роста» (1972) о возможных сценариях будущего, в котором стремительный рост и неуемное потребление исчерпают конечные ресурсы нашей планеты[1713]. Теперь на борьбу с мусором вышел новый тип человека – экогражданин. В 1971 году, во время одной из первых своих кампаний, «Друзья Земли» вывалили тысячи бутылок, которые невозможно переработать, около штаб-квартиры Schweppes в Лондоне. Настал момент, когда переработка отходов превратилась в нравственный долг человечества перед планетой.
Беспокойство о том, что мы можем навредить окружающей среде, соседствовало со страхом, вызванным конечностью природных ресурсов. Показательно, что некоторые из первых инициатив по переработке отходов были совместным детищем промышленности и общественных движений. В Йорке в 1975 году Oxfam заключила сделку с производителем стекла Redfearn Glass о сборе использованного стекла. Спустя два года Федерация производителей стекла открыла в Оксфорде первый пункт приема бутылок. Некоторые действия были направлены на то, чтобы сократить негативные последствия для окружающей среды. К примеру, в Берлине в 1975 году открылась частная компания по переработке отходов RGR (Recyclinggesellschaft für Rohstoffgewinnung – «Общество по переработке отходов для получения сырья»), которая сотрудничала с гражданскими активистами и занималась сбором макулатуры и стекла[1714].
Едва ли подобные кампании смогли бы добиться чего-либо в одиночку, без помощи сверху. Нефтяной кризис привел лишь к краткосрочному росту цен на сырье на фоне их продолжительного снижения. В прошлом активность тех, кто собирал бумагу и стекло, зависела от подъемов и падений цен. Однако начиная с 1970-х годов произошли некоторые кардинальные изменения, которые коснулись роли правительства в процессе сбора и переработки отходов. Теперь законы помогали заводам по переработке отходов держаться на плаву в то время, когда цены на вторичное сырье падали. Начиная с 1980-х годов спрос на вторсырье стал расти в Азии, что лишь укрепило отрасль переработки. Десятилетиями мусор сжигали или закапывали, но вот, наконец, и в нем вдруг увидели ценный материал – Wertstoff, если использовать немецкий термин. Государства приняли целый ряд мер, начиная с того, что сделали дороже избавление от отходов, и заканчивая требованиями к компаниям забирать продукты обратно, когда у тех заканчивается срок годности. Законы, регулирующие переработку отходов самими производителями, были приняты в Германии (1972), во Франции (1975) и в Швеции (1975). Чуть позже был также введен принцип «загрязнитель платит». Япония приняла подобный закон в 1970 году; Европейское сообщество последовало ее примеру спустя пять лет, приняв директивы по отходам, включившие в себя следующую иерархию обращения с мусором: сокращение, повторное использование и возвращение в производство (три R: reduce, reuse, recycle). Новым идеалом (формально закрепленным законами в 1990-х годах) стала экономика постоянной переработки отходов, а не выбрасывания[1715].
Однако одна страна несколько отставала в этом вопросе. В 1974 году лейбористское правительство Великобритании призвало всех к «войне с отходами» и заявило, что мир «не может позволить себе роскошь общества одноразового пользования»[1716]. Оно продумало систему поощрений для потребителей, которые повторно используют отходы, а также систему штрафов для тех отраслей промышленности, которые не используют переработанный мусор. Тем не менее консерваторы и слишком высокие затраты не позволили этим инициативам реализоваться. Правительство Тэтчер, взявшее курс на приватизацию и конкуренцию, не собиралось спешить на помощь бумажной промышленности и муниципалитетам, ведь рынок вторичного сырья переживал не лучшие времена. К 1985 году в Лондоне оставался лишь один район, который продолжал заниматься переработкой отходов. Неудивительно, что в те годы Великобритания показывала самые низкие результаты по переработке. И все же даже этому «самому грязному европейцу» пришлось в итоге подчиниться общим правилам – правда, не без помощи Брюсселя. В 1999 году вышла директива ЕС по отходам, которую британцы обязаны были принять. Согласно этой директиве, к 2013 году свалки муниципальных отходов должны были сократиться на 50 %, в случае, если этого не произойдет, предусматривались высокие штрафы.
События, имевшие место после 1970-х годов, столько же радуют, сколь и огорчают. В Соединенных Штатах в 1970 году из всего сырья лишь около 7 % являлось вторичным – правда, без учета компоста. Спустя два десятилетия его количество равнялось уже 14 %; к 2010 году – 25 %. Сегодня американцы перерабатывают треть всех стеклянных контейнеров и бутылок из полиэтилен-терефталата. В Европейском союзе переработка макулатуры все время набирала обороты, и сегодня 70 % всей бумаги изготавливается здесь из вторичного сырья. В то же время развитые потребительские сообщества продолжают генерировать огромные объемы мусора. В 2010 году среднестатистический житель Франции выбрасывал в четыре раза больше, чем в 1970 году. В Соединенных Штатах в 2008–2009 годы мусора несколько поубавилось (отходов всегда меньше во время рецессий), однако это было временное сокращение, и в 2010–2012 годах его уровень вырос вновь.
В Европе ситуация обстоит чуть лучше. Европейским странам удалось сократить накапливание мусора на 8 % между 2000 и 2013 годами – в особенности это касается Германии, Великобритании и Испании, – а также повысить объемы переработки отходов. Как бы то ни было, все эти цифры все же означают, что в 2013 году среднестатистический европеец выбросил 481 кг мусора – феноменальная цифра в истории человечества, и сравнить ее можно лишь с очень высоким уровнем отходов в 1990-е годы; при этом лишь 131 кг из всего этого объема был переработан. Если покопаться в мусорных баках, однако, едва ли можно будет с точностью сказать, говорят ли эти цифры о сокращении доли ТБО. Масштабные исследования, проведенные в немецких городах, к примеру, показывают, что до 50 % мусора, который выбрасывали в желтые контейнеры для упаковки, упаковкой не являлся и относился к совершенно другой категории отходов. В результате домашнее мусорное ведро становилось несколько легче, но происходило это лишь за счет того, что в контейнеры для переработки попадал не предназначенный для этого мусор. Кроме того, не все отходы, которые выбрасывали правильно, действительно перерабатываются. Например, из всей массы выброшенной пластмассы немецкие сортировочные центры отбирают лишь 15 %, которые в дальнейшем могут быть повторно использованы в производстве[1717]. Бо́льшая же часть либо сжигается (для отопления), либо экспортируется в Китай. И хотя оба этих процесса, конечно, сообщают мусору некую ценность, однако их едва ли можно отнести именно к переработке. Получится ли у нас сократить объемы мусора, покажет лишь время. Разумеется, это задача не из легких. В период между 1997 и 2004 годами, к примеру, в пятнадцати странах Евросоюза отходы в виде упаковок выросли на 10 миллионов тонн; мусорные контейнеры не лопнули лишь благодаря тому, что 12 миллионов тонн были все-таки переработаны.
Соединенные Штаты: накопление и переработка твердых бытовых отходов, общий вес и вес на душу населения, 1960–2012
Источник: Агентство по охране окружающей среды США, «Municipal Solid Waste in the USA 2011: Facts and figures» (2013)
Сопоставление всех этих данных наводит на интересные мысли. Во-первых, некорректно считать сегодняшнюю страсть к утилизации возвращением к тому образу жизни, который люди вели около столетия назад. Переработка отходов соседствует с высокоинтенсивным потребительским образом жизни, тяготеющим к одноразовости, и пусть пока объем мусора удерживается на уровне 1970–1980-х годов, однако за всю историю человечества он никогда не достигал таких масштабов; страшно сказать, но появление специальных контейнеров для утилизируемых отходов в какой-то мере способствовало триумфу одноразовых бутылок. Сегодня на свалки Америки отправляется столько же мусора, сколько два поколения назад, и это после переработки всех выброшенных бутылок и газет. Во времена первого этапа «зеленой революции» мусорные контейнеры становились все больше и набивались все полнее, несмотря на появление центров приема бутылок и директивы в отношении свалок. Лишь в 2000 году бытовой мусор несколько снизил темпы своего роста. Важно, впрочем, заметить, что твердые бытовые отходы – это лишь небольшая доля всего мусора (около 10–15 % в развитых странах); количество коммерческих и промышленных отходов в действительности гораздо больше[1718]. Все, чего пока смогли добиться, например, американцы, – это сокращение объемов жилищного мусора до уровня 1970-х годов. Даже после внедрения новых технологий утилизации и компостирования сегодняшний контейнер оказывается на 10 % полнее, чем в 1960-х годах, во время расцвета эпохи изобилия, когда ментальность общества одноразового потребления впервые подверглась атаке[1719].
Во-вторых, произошла серьезная смена ролей наций. В 1965 году среднестатистический американец выбрасывал в четыре раза больше мусора, чем западный европеец. Сегодня больше всего отходов производят датчане, нидерландцы, швейцарцы и немцы. И хотя их так часто упрекают в излишествах, у современных американцев показатели отходов не выше среднего. Тот факт, что Соединенные Штаты потеснили с пьедестала, связан с тем, что другие страны догнали их, став богаче, и покупают сегодня больше упакованной, готовой пищи, ведь 87 % всех выброшенных упаковок – это упаковки продуктов и напитков. В этом смысле все люди в мире сегодня чуть-чуть американцы. Однако следует отметить и тот факт, что американцы стали в чем-то больше европейцами: они сдают на переработку бутылки, больше компостируют, а опавшие листья и срезанную траву оставляют на газоне. Примерно двадцать американских штатов ввели запрет на органический садовый мусор в начале 1990-х годов. Эти меры сыграли важную роль в преодолении мусорного кризиса 1980-х годов, символом которого стала печальная одиссея мусорной баржи Mobro. В 1987 году она отчалила из Айлипа (Лонг-Айленд), но причалить в Северной Каролине ей не позволили, а затем отказали и в Белизе, так что в итоге барже пришлось вернуться туда, откуда она отправилась, а именно в Нью-Йорк, где ее в конце концов сожгли вместе с мусором.
Разнообразие данных, полученных в разных странах, говорит в пользу того, что о национальном потреблении нельзя судить по отходам. Культуры потребления отличаются. Люди могут быть бережливы в денежных вопросах (как немцы и швейцарцы) и все-таки выбрасывать больше, чем те, кто живет в кредит (как американцы). Немцы выбрасывают огромное количество пластмассы (5,4 миллиона тонн в год), однако они и перерабатывают ее также в огромных количествах (42 %). Неверно будет, кроме того, представлять себе естественную связь производства вещей с заботой о них в конце их срока службы, с одной стороны, и общества досуга с расточительностью, с другой. Британцы и американцы начали перерабатывать больше тогда, когда перестали производить автомобили и одежду.
Бытовые отходы в разных странах, 1980–2005
* Либо самый последний год, по которому есть данные
** Для данных по Америке за 1980 и 1985 годы информация из официальных источников адаптировалась, исходя из того факта, что в Соединенных Штатах бытовые отходы в среднем составляют 60 % от муниципальных твердых отходов.
*** Я несколько увеличил вес мусора, так как официальные японские данные учитывают мусор только после переработки, а также не включают ту порцию бытовых отходов – далеко не маленькую, – которую собирают частные перерабатывающие компании. См.: Allen Hershkowitz and Eugene Salerni: Garbarge Management in Japan (1987). ****Я несколько увеличил вес мусора в Финляндии, так как бытовые отходы составляют 64 % от твердых бытовых отходов, по последним оценкам самих финнов, и этот процент чуть выше, чем указано в исследовании ОЭСР. Источник: «OECD Environmental Data Compendium 2006–2008», Таблица 2А, с учетом отмеченных выше перерасчетов.
Скорость, с которой переработку отходов внедрили страны, ранее с презрением называвшиеся «обществами одноразового пользования», говорит о том, что обращение с отходами едва ли можно напрямую связывать с национальными традициями и культурой. Сбор ценного вторсырья и стремление к самообеспечению в нацистской Германии не следует рассматривать как предпосылки к тому, что немцы станут чемпионами в переработке отходов: ведь в 1960-х и 1970-х годах они были печально знамениты тем, что в огромных количествах выбрасывали пластиковые бутылки и упаковки. Именно правительство и новое движение в защиту окружающей среды смогли изменить привычки населения путем внесения изменений в законодательство и налоговую систему, в просвещение, внедрение домашних контейнеров меньшего размера, развитие центров сбора материалов для переработки и пунктов приема бутылок. Не существует тенденции, основываясь на которой можно было бы заявить, что страны, известные развитым сельским хозяйством, оказались более склонны к переработке отходов. Например, Великобритания – образец коммерческого общества, – несмотря на свой неважный старт, сегодня перерабатывает больше отходов, чем Финляндия или Португалия.
Люди во всем мире стали перерабатывать больше отходов, однако в каждой стране данный подход распространялся с разной скоростью, кроме того, в настоящий момент он соседствует с другими формами взаимодействия с мусором. К 2010 году Германия, Австрия и Бельгия перерабатывали 60 % ТБО, в то время как Португалия и Греция осваивали едва ли 20 %, а Турция не перерабатывала почти ничего. В Японии интенсивную переработку дополняет сжигание мусора. В Нидерландах, напротив, переход на сжигание после 1980-х годов привел к тому, что люди стали меньше заботиться о количестве мусора, которое они выбрасывают. Содержание мусорных контейнеров также отличается. В Швеции 68 % муниципального мусора составляет бумага, а во Франции и Испании на бумагу приходится лишь 20 %[1720]. Швейцарцы и датчане выбрасывают огромное количество текстиля, а вот немцы – нет.
Накопление и переработка муниципальных отходов: три региона Европы, 1995–2013
Источник: Евростат, «Municipal Waste Generation and Treatment 1995–2013».
Словом, сегодняшнюю Европу можно разделить на три региона с разным отношением к мусору: северный регион, простирающийся от Бельгии и Германии до Скандинавии, где мало свалок и хорошо развита переработка отходов, хотя люди здесь выбрасывают больше мусора, чем в других регионах; средиземноморский регион, где мусорных свалок больше, а переработки чуть меньше; и, наконец, Восточная Европа, которая отстает от остальных в том, что касается переработки бытовых отходов, так что бо́льшая их часть оказывается в итоге на мусорной свалке. В Северной Европе штрафы и налоги за отправление неопасного муниципального мусора на свалку в 3–4 раза выше, чем в Восточной Европе. Несмотря на все усилия, потраченные на гармоничное сосуществование стран внутри Европейского союза, кое-какие несоответствия по-прежнему остаются. В отношении биоотходов (пищевых и садовых), к примеру, до сих пор не установлены стандарты. Многие нидерландцы и испанцы перерабатывают этот мусор, в то время как в Хорватии и Португалии его отвозят на свалку[1721].
В Восточной Европе путь к переработке отходов был тернист и драматичен, как нигде, ведь здесь социализм накладывал на него свой отпечаток. По утверждению коммунистов, мусор является капиталистическим феноменом и символом безрассудной траты человеческой энергии и материальных ресурсов в нацеленном на быструю прибыль обществе с имперскими замашками. В руках же социалистов мусор превращается в ценное «старое» или «вторичное сырье», в неиссякаемый источник, как утверждала пропаганда. В некотором смысле социалисты воспользовались примером ранней капиталистической борьбы за эффективность, которую вели Гувер и другие. Нехватка сырья – результат географической участи и недальновидной плановой экономики – сделала переработку отходов насущной проблемой в странах Восточного блока во время «холодной войны». Сбор мусора помогал сохранить твердую валюту. Венгрия потеряла территории и столкнулась с эмбарго, поэтому сбор выброшенного – начиная с металлического скрапа и заканчивая дверными ручками – стал вопросом жизни и смерти для металлургии. В 1951 году, когда сбор шел полным ходом, еженедельно люди собирали 2000 тонн железа. Коммунистическая партия считала, что «расточителей следует наказывать дисциплинарным взысканием»[1722]. Однако людей необходимо было также и мотивировать. Социалистических идеалов оказалось для этого недостаточно. Ненужной одеждой стало возможно оплатить ботинки; ошметки кожи можно было обменять на перец и рис. В Восточной Германии 1950-х годов сдача полукилограмма макулатуры сулила приобретение ценного рулона обоев; а килограмма костей – куска мыла (Feinseife).
Призыв собирать ценные отходы являлся социалистическим вариантом западной кампании справедливой торговли. Молодые пионеры не пили «этический» кофе, однако они демонстрировали свою «солидарность с Вьетнамом», собирая старые газеты и тряпки. Германская Демократическая Республика создала национальную сеть сбора вторичного сырья – «Народный комбинат по сбору вторичных материальных ресурсов» (Sekundärrohstofferfassung, SERO). В 1980-х годах места для сбора, обозначенные табличками с розовым слоненком Эмми – символом SERO, появились и на озерах в Мекленбурге, и возле Песчаниковых гор в Саксонии. Когда в 1989 году Берлинская стена пала, у SERO было 17 200 мест приема вторичного сырья и 55 000 контейнеров по всей стране; имелись также дополнительные пункты приема лома на переработку и специальные баки для пищевых отходов. В ходу было больше многоразовых, чем одноразовых бутылок[1723]. Восточные немцы перерабатывали примерно 40 % своих отходов – такого результата британцы смогли достичь лишь в 2010 году, а итальянцы и испанцы не достигли до сих пор.
Однако ностальгировать по тем временам, пожалуй, не стоит. Сбор вторичного сырья был мотивирован вовсе не заботой об окружающей среде, а проблемной промышленностью – с помощью переработки Восточная Германия увеличивала общий объем сырья примерно на 10 %. Однако такой способ был весьма убыточным, так как компании удерживали материалы для надуманных целей. Огромное количество старого скрапа, не востребованное промышленностью, ржавело на задворках. При социализме переработка отходов переживала как подъемы, так и падения. Венгрия в 1960 году собирала одну треть всех старых шин и по этому показателю серьезно опережала всех своих капиталистических соседей. Однако к 1973 году этот показатель сократился до 3 %. В 1980-х годах социалистические государства стали отставать в переработке муниципального мусора, а западные немцы уже в 1970-х годах собирали больше макулатуры, чем их братья и сестры за стеной. Разрыв с социализмом повлек за собой разрушение существовавших каналов и практик переработки отходов. Спустя несколько лет после падения стены в Восточной Германии осталась лишь сотня пунктов приема отходов. Системы возврата многоразовых бутылок и прочего мусора перестали получать субсидии и, как следствие, утратили свою привлекательность: все переключились на более дешевые частные формы обращения с мусором. В Чешской Республике сбор макулатуры и стекла остановился полностью. И если 1990-е годы стали золотым десятилетием переработки отходов на Западе, то на Эльбе они были потерянным десятилетием[1724]. Все пришлось начинать с чистого листа.
Первым обществом потребления, которому удалось взять мусор под контроль, была Япония. Казалось бы, эта страна, не имея ни места для мусорных свалок, ни запасов полезных ископаемых, должна естественным образом интересоваться переработкой отходов. Однако в пульсирующие 1960-е мусор наводнил Японию: между 1967 и 1970 годами его объем вырос почти в два раза – с 650 до 920 граммов в день на человека. Однако в 1970-е ей удалось сначала сократить объем производимого мусора, а затем не выпускать ситуацию из-под контроля. Япония преподносит нам хороший урок того, как можно эффективно сочетать практики обращения с мусором, сложившиеся в разные исторические периоды. Здесь сжигание мусора и переработка отлично дополняют друг друга. К началу 1980-х годов страна перерабатывала 50 % всей макулатуры – в два раза больше, чем в середине 1950-х годов, – а также 90 % всех пивных бутылок. Бутылка из-под саке обычно использовалась повторно 20 раз. В городах треть всего мусора собиралась частными фирмами, которые не учитываются в официальной статистике. Их представители разъезжали по улицам на своих грузовиках и кричали «Chirigami ko¯kan», предлагая салфетки и туалетную бумагу в обмен на старые газеты. Наряду с этими фирмами мусором занимались гражданские активистские группы, получающие субсидии от города. Они собирали жестянки, бутылки, лом и старый текстиль.
В 1980-е годы госслужащие раз в год ходили по домам города Матида в префектуре Токио, объясняя жителям, как сортировать мусор. Город разделял мусор на семь видов: бумага, стекло, консервные банки, крупногабаритный мусор, невоспламеняемый твердый пластик, металлический скрап и воспламеняющиеся отходы (в том числе и кухонные). В третьем и четвертом классе дети посещали специальный урок, на котором им рассказывали о сортировке и переработке мусора. Существовало около ста активных гражданских групп, которые собирали 70 % всех алюминиевых банок в городе – серьезное достижение для родины автоматов с прохладительными напитками. Крупная мебель и детали от велосипедов отправлялись в центры переработки, где сотрудники-инвалиды готовили их к новой жизни[1725].
Городские власти обнаружили, что заставлять людей сортировать мусор намного эффективнее, чем заставлять их платить за это. В 1998 году в Нагое городские власти задались целью сократить количество мусора на четверть. «Задача 100» предлагала каждому жителю города (из 2 миллионов) сократить свои ежедневные отходы на 100 граммов. Началась кампания за переработку. Школы открывали центры утилизации отходов. Было проведено более 2000 собраний, на которых гражданам объясняли, как сортировать мусор. Ну а тех, кто отказывался принимать участие, публично стыдили, наклеивали на их дома специальные стикеры, указывающие, что они плохо сортируют мусор; в Токио ввели прозрачные мусорные пакеты, чтобы отношение каждого к окружающей среде было очевидно всему обществу. Стекло и консервные банки необходимо было относить на станции приема. А магазины обязаны были забирать старые холодильники и другие приборы. Макулатуру складывали на тротуар возле дома, откуда ее позже забирали, однако газеты, журналы и картон следовало складывать отдельно друг от друга. Упаковку из-под молока и сока нужно было развернуть и высушить, а затем отнести в супермаркет или в местный государственный пункт приема. В совокупности все эти действия, благодаря которым поток мусора уменьшился, позволили сократить на треть выбросы СО2. В 2000 году был принят новый закон о переработке, который заменил сжигание упаковочных материалов переработкой[1726]. В деревне сельскохозяйственные отходы в переработанном виде отправлялись обратно на поля; в некоторых областях переработанных отходов оказывалось даже слишком много[1727].
Однако то, насколько японским семьям в действительности удалось сократить объемы мусора, до сих пор неясно – если верить одному исследованию, контейнеры стали легче на 10 %, так как люди не только занимались компостированием, но еще и сжигали часть мусора у себя на заднем дворе. На самом деле немногие придерживались правил, предписывающих не покупать продукты, от которых получается слишком много мусора[1728]. И все-таки, если сравнивать страну с Европой или Соединенными Штатами, нельзя не заметить, что японским кампаниям удалось достигнуть большего прогресса. Впрочем, истории успеха можно обнаружить всюду. В Лос-Анджелесе, к примеру, в школах решили отказаться от подносов, чтобы ученики брали меньше еды, так как бо́льшая ее часть в итоге все равно оказывалась в мусорном ведре. Таким способом городу действительно удалось сократить отходы на полмиллиона тонн. В некоторых американских штатах действует система «Плати за выбрасываемое» (Pay-As-You-Throw, PAYT) и «Экономь деньги и выбрасывай мусор» (Save Money and Reduce Trash, SMART). В Швеции муниципалитеты заметили сокращение бытовых отходов на 20 % после введения системы оплаты мусора по весу, хотя никаких улучшений в вопросе переработки отходов при этом не произошло[1729]. В Италии несколько городов в 2002 году начали выписывать штрафы за размещение нежелательных рекламных материалов; так, к примеру, за флаер, положенный под лобовое стекло, в Тюрине можно получить штраф размером до €500[1730].
Тем не менее всем этим отдельным инициативам не хватает интегрированного подхода Японии к сокращению, повторному использованию и переработке, который столь успешно объединил муниципальные субсидии, частных предпринимателей, гражданскую общественность и нравственное давление. Европейские попытки справиться с мусором – за исключением, пожалуй, швейцарских – не могли в той же мере положиться на гражданские группы и соседский активизм, хотя некоторым региональным властям удалось заставить граждан сотрудничать и платить за садовый мусор и пищевые отходы, например, программа «Somerset Waste Partnership» в графстве Сомерсет, Англия. В Стерлинге, Шотландия, гражданам, которые игнорируют правило «контейнер должен закрываться», выдают сначала желтые, а затем красные карточки. Если контейнер заполнен так, что из него вываливается мусор, его просто не будут забирать; однако если это безобразие повторится, владельца заставят платить £50. По некоторым оценкам, такие меры помогли сократить объем мусора на 5 %. На каждый Сомерсет и Стерлинг, однако, найдутся Камбрия или Баркинг с горами мусора и совершенно неразвитой переработкой отходов[1731]. Попытки обуздать поток нежелательных рекламных листовок, почты и журналов в основном везде потерпели неудачу. В 1999 году в Брюссельском регионе запустили кампанию против рекламных листовок (antipub), причем с большой помпой. Спустя несколько лет в ней не принимал участия даже каждый десятый. По всей Европе поток макулатуры и пластмассы не только не иссякает, но даже усиливается. В Соединенных Штатах сокращение продаж газет восполнило увеличение продаж офисной бумаги, образ пресловутого «безбумажного офиса» оказался далек от воплощения в жизнь[1732]. Пока что Европа перевернула вверх дном свою знаменитую экологическую пирамиду: почти все деньги уходят на переработку мусора, а вот сокращением его объема почти не занимаются.
Ситуация с пищевыми отходами иллюстрирует многие факторы, которые препятствуют решению проблемы мусора. Европейцы выбрасывают около 90 миллионов тонн пищи в год. Среднестатистическая американская семья ежедневно отправляет в мусорное ведро около 600 граммов пищи, что обходится им в $600 в год. Согласно исследованиям, около 25 % всех продуктов в итоге оказываются в контейнере, а вовсе не в желудке. Еду выбрасывают не только богатые, но и бедные, разве что в меньших количествах. Эта ситуация, под каким углом на нее ни посмотри, ужасает: миллионы людей голодают, климат планеты становится все теплее и теплее. Если бы британцы покупали столько продуктов, сколько они в действительности едят, выбросы углекислого газа в воздух сократились бы на 17 миллионов тонн; такого же результата можно было бы добиться, убрав с дороги каждую пятую машину.
Выбрасывание пищи – явление далеко не новое. По сути, для капитализма оно даже нормально. В 1930-е годы, во время торговых коллапсов и отсутствия спроса, миллионы литров молока выливались в реки, а зерно сжигалось. Новшество современности заключается в том, что пища выбрасывается, несмотря на высокий спрос, из-за того, что люди покупают слишком много, а не слишком мало. Столетие назад прогрессивисты сокрушались по поводу «недопотребления». Теперь же мы страдаем от отходов сверхпотребления. Пища также теряется по разным причинам на пути от фермы к потребителю, однако в современных развитых обществах изобилия значительную долю мусора генерирует потребитель, а не только производитель. До Второй мировой войны на пищевые отходы приходилось 3 %; они состояли преимущественно из очисток и костей, и очень редко в корзину попадал целый пучок салата или наполовину съеденный стейк. Фермеры и ритейлеры, разумеется, тоже несут определенную ответственность за происходящее. Акции типа «два по цене одного» провоцируют людей покупать больше, чем они могут съесть. Из-за помешательства на идеальных фруктах и овощах и плохого управления спросом в Соединенном Королевстве пропадает 10 % пищевых продуктов. Тем не менее так называемая «послеурожайная потеря» продуктов, без сомнения, сократилась благодаря экономическому развитию. В развивающихся странах около половины всех авокадо портятся до того, как попадают на рынок; с цитрусовыми дела обстоят еще хуже. Однако подобная судьба ждет лишь 10 % всех садовых и скоропортящихся продуктов в Великобритании и Соединенных Штатах. Здесь более чем когда-либо главным расточителем является потребитель[1733].
Почему же столько хорошей пищи оказывается в результате в мусорном контейнере? Средства массовой информации любят обвинять во всем безответственное общество, которому плевать на окружающий мир. Но такой взгляд не учитывает роль социальных и технологических факторов. Недавнее исследование семей в Манчестере обнаружило, что большинство людей чувствуют себя виноватыми, когда выбрасывают испортившиеся продукты из своих холодильников[1734]. Тем не менее во время следующего похода в магазин они опять покупают слишком много. Объяснить такое поведение можно, заглянув в мусорное ведро и выяснив, какая именно пища в нем оказывается. Как правило, это салат, фрукты и овощи[1735]. Увядший листик или темное пятнышко на фрукте – этого иногда достаточно, чтобы отправить продукты в мусорное ведро. Появление холодильника стало благословением и проклятием одновременно. С одной стороны, замораживание улучшило возможности сохранения пищи и помогло семьям экономить деньги и при этом наслаждаться питательными продуктами на протяжении всего года; в Скандинавии женщины – специалисты по домоводству активно пропагандируют морозильные камеры, которые позволяют семьям хранить зимой семгу, оленину и фрукты[1736]. С другой стороны, холодильник словно призывает покупать больше и больше, он превратил составление меню в куда более сложное занятие, чем оно было в прошлом. В то же время он повысил наши требования к свежему виду продуктов, и мы стали чаще ориентироваться на дату срока годности, напечатанную на упаковке. Теперь на задворках наших холодильников всегда можно найти кусочек старого сыра или экзотический овощ, который выглядел так аппетитно на полке магазина, но мы просто не смогли придумать, с чем его приготовить. Больше половины продуктов в Великобритании выбрасываются по причине того, что их не съели вовремя. Еще треть – это остатки блюд, которых люди приготовили слишком много. Домашним животным удается справиться лишь с малой долей этого сверхпотребления. В этом смысле мы наблюдаем одно из крупнейших экологических нарушений за современный период – ведь когда-то животные активно участвовали в утилизации пищевых отходов, например, их скармливали свиньям. Сегодня, однако, домашние питомцы тоже производят мусор[1737].
Некоторые обвиняют в увеличении пищевых отходов утрату навыков готовки и плохое планирование приемов пищи, но это слишком просто. Современные люди умеют готовить ничуть не хуже, чем столетие назад. А вот разнообразие пищи, ритм обедов и ужинов и давление социальной жизни действительно изменились. Один из первых археологов мусора Уильям Ратж вместе со своими студентами исследовал содержимое мусорных баков жителей Аризоны в 1970-е годы. Он обнаружил тесную связь между разнообразием диеты и количеством выброшенных продуктов. Мексикано-американцы, которые постоянно использовали одни и те же ингредиенты, выбрасывали на 20 % меньше пищи, чем их соседи. Чем однообразнее было их ежедневное меню, тем меньше продуктов люди выбрасывали. Ратж назвал это открытие первым принципом пищевых отходов. Стремление к разнообразию, в свою очередь, вызвано распространением новых вкусов и популярностью этнических кухонь. Кто сегодня осмелится предложить дорогим гостям обыкновенный хлеб, нарезку и яблоко? У детей также появились свои предпочтения в еде, которые могут не совпадать с запланированным обедом из полезных блюд, для приготовления которых родители закупили продукты в супермаркете. Ну и в довершение всего вышесказанного сегодня пище в холодильнике приходится соперничать с непредвиденными возможностями поесть вне дома. Внезапное приглашение от друзей, спонтанный поход за пиццей или карри – и вот уже свежая рыба и овощи, купленные на ужин, забыты, а потом и выброшены. По этой причине одинокие люди, у которых приемы пищи и досуг менее структурированы, обычно выбрасывают больше пищевых продуктов.
Можно прийти к выводу, что менее благополучная экономическая обстановка могла бы исправить ситуацию, но подобный взгляд чересчур наивен. В 1970-е годы Ратж обнаружил, что во время рецессии люди выбрасывают больше мяса. Во время акций они стремились купить как можно больше дешевого мяса, а затем не знали, что делать с таким количеством[1738]. Теперь активисты пытаются объяснить людям, что срок годности – это не всегда приговор продукту, и пытаются научить их почаще проводить ревизию в холодильниках и кладовых, планировать приемы пищи до того, как загружать тележку в супермаркете. Супермаркеты начали советовать покупателям, как лучше хранить фрукты, а некоторые компании ввели закрывающиеся упаковки для рыбных палочек. На полках все чаще можно увидеть небольшие буханки хлеба. Благодаря инициативе «Любим еду, ненавидим мусор» (Love Food Hate Waste) в одном британском городке количество мусора сократилось на 15 %[1739]. Это шаг в правильном направлении, однако вряд ли его можно назвать прорывом. Недавнее сокращение объемов отходов может быть связано с последней рецессией, из-за которой люди стали покупать меньше свежих фруктов и овощей. Обилие пищевых отходов стоит признать побочным продуктом активного образа жизни, с его конкуренцией, разнообразными требованиями по времени, о чем мы говорили в Главе 10. Безнравственность, как и недостаток информации, не являются ключевыми проблемами. Печальная правда заключается вовсе не в том, что люди чего-то не понимают или им все равно. Большинство волнует и голод, и глобальное потепление, тем не менее сложные социальные практики оказываются сильнее частной этики и заставляют нас выбрасывать снова и снова.
«Эра одноразовости» 1950-х и 1960-х годов не была конечным этапом эпохи изобилия. Скорее это был очередной период в ходе длительной трансформации отношения людей к мусору. В начале XXI века мы и выбрасываем больше, и перерабатываем больше. Мы гораздо активнее вовлечены в процесс сбора и переработки мусора, чем наши викторианские предки. Высока вероятность того, что не все развивающиеся страны последуют примеру американских и европейских городов и заменят «отсталых» старьевщиков «современными» технологиями сбора и утилизации мусора. В Колумбии и Бразилии власти признали ценность дворников и мусорщиков в качестве партнеров, и начиная с 1980-х годов они даже организовывают кооперативы; в сегодняшней Индии свыше 3 миллионов уборщиков мусора перерабатывают почти 7 миллионов тонн скрапа в год, сберегая тем самым до 452 миллионов рупий муниципального бюджета[1740]. В богатых западных странах возникло новое удивительное сочетание. Когда-то мусор разбирали и сортировали представители низших сословий, сегодня же этим занимаются все граждане. Богатые и бедные одинаково «пачкают» руки, раскладывая старые бутылки и пищевые отходы по разным бакам. Переработка перевернула существовавшую иерархию с ног на голову. С древнейших времен мусор являлся заботой низших слоев населения – вспомните индийскую касту «неприкасаемых», которая занималась в том числе и уборкой мусора. Сегодня же это признак скорее экологической сознательности, которая отличает ответственного гражданина. Вместо того чтобы просто отправить весь свой мусор в современные сортировочные машины, самые богатые люди планеты самостоятельно его сортируют и делают это бесплатно, словно бросая вызов экономическому закону разделения труда. Переработка отходов больше не считается чем-то отсталым или традиционным. Она стала союзником высокоскоростного потребления, благом, которое позволяет нам избавиться от ненужного. Родилось новое отношение к мусору. Вместо «нет мусора – нет проблемы» общество взяло на вооружение «используй больше, перерабатывай больше».
Куда же отправляются весь мусор и переработанный материал? ПЭТ-бутылки, бумага, телевизоры и компьютеры, которые больше не нужны, должны в итоге где-то оказаться, раз ближайшая свалка закрыта. Между 2000 и 2010 годами пятнадцать стран – членов Евросоюза увеличили вес упаковочного мусора, который они перерабатывали, с 33 до 46 миллионов тонн и удвоили вес перерабатываемых пластмассовых упаковок с 2,2 до 4,3 миллиона тонн[1741]. Богатые сообщества перерабатывают сегодня больше, чем когда-либо, однако они также и переправляют за пределы своей территории значительно более внушительный объем отходов, чем раньше. В общем-то в этом, опять же, нет ничего нового. Еще в XIX столетии шла активная международная торговля поношенной одеждой и старым текстилем. И все же сегодняшние потоки мусора прокладывают такие маршруты, что это приводит к значительным финансовым и экологическим последствиям; в ЕС экспорт пластмассовых отходов подскочил с 1 миллиона тонн в 1999 году до почти 6 миллионов тонн в 2011-м, а экспорт лома меди, алюминия и никеля вырос в два раза.
Получается, что возрождение переработки отходов после 1980-х годов соседствовало с любопытным парадоксом. С одной стороны, потребители общества изобилия стали уделять больше внимания собственному мусору: отныне они лично сортируют бутылки и отдельно складывают пластмассу и бумагу; с другой стороны, они совершенно потеряли из виду общий поток мусора. А он, в противовес распространенному мнению, движется не только в одном направлении – из богатого Севера на бедный Юг. Европейский союз экспортирует бо́льшую часть пластмассовых отходов в Китай, в то время как бо́льшая часть ценного металлического лома (медь, алюминий, железо, сталь и драгоценные металлы) перераспределяется между самими европейскими странами. Опасные отходы почти полностью (97 %) остаются внутри ЕС, бо́льшая часть из них оказывается в итоге в благополучной Германии. Похожая ситуация сложилась и в Соединенных Штатах: бо́льшая часть переработанных или отремонтированных электронных продуктов продается внутри страны. Некоторые американские и европейские телевизоры и печатные платы оказываются в конечном итоге в Гане или Нигерии, однако сама Африка также отправляет свой электронный мусор на экспорт – в Корею и Испанию; в Корею отправляет свои отходы также и Ближний Восток[1742].
Перемещение мусора из одной страны в другую необязательно означает, что происходит что-то неправильное. Переработанная пластмасса и скрап благородных металлов могут помочь сберечь природные ресурсы и уменьшить загрязнение, вызываемое их добычей. ПЭТ-бутылка из европейского города возвращается в него теплой флисовой кофтой с этикеткой «сделано в Китае». Проблема в том, что такая добродетельная цепочка складывается не всегда и глобальная торговля отходами также включает в себя и поток опасных материалов, и продажу использованных товаров из богатого мира в страны, не обладающие технологиями и законами для их корректной переработки. Ценные материалы теряются, что приводит к дальнейшему истощению природных ресурсов. Европейские автомобили, например, имеют каталитические конвертеры, богатые металлами платиновой группы. Начиная с 2000 года платиновые материалы из конвертеров всех сданных в утиль автомобилей необходимо обязательно извлекать и перерабатывать. Однако 100 000 ненужных автомобилей ежегодно отправляются из порта Гамбурга в Африку и на Ближний Восток, где эта платина оказывается на свалках или в земле.
Еще больше негативных последствий имеет масштабная нелегальная торговля опасными электронными отходами, которая при неправильной переработке вызывает загрязнение окружающей среды. В городе Гуийю, китайском центре для переработки использованной электроники в провинции Гуандун, рабочие нагревают печатные платы на стальных плитах, чтобы извлечь из них микросхемы, а затем с помощью кислотного раствора добираются до меди и золота. Большинство детей в этом регионе страдают от заболеваний органов дыхания. В 2000 и 2001 годах Китай и Вьетнам запретили импорт использованных электрических приборов, однако обе страны сделали исключение для тех товаров, которые можно восстановить для повторного экспорта. В результате развернулась мощная и прибыльная нелегальная торговля отходами[1743]. В Европе законы, касающиеся электронных отходов, гораздо строже, и тем не менее бо́льшая часть этих отходов продолжает свободно перемещаться, не привлекая внимания европейских инспекторов благодаря тому, что маскируется как подержанные товары. Выборочные проверки в портах Дании и порту немецкого города Гамбурга, проведенные в 2006 году, показали, что ежегодно 250 000 тонн выброшенных телевизоров, компьютеров, мониторов и холодильников отправляются из Европы в страны, не входящие в ОЭСР. И хотя истинные цифры трудно обнаружить (некоторые европейские страны вообще не ведут учет нелегальным отгрузкам), можно смело предположить, что большинство экспортируемых устройств не подлежат восстановлению и ремонту, а поэтому являются настоящими отходами. По данным Секретариата Базельской конвенции (принятой в 1992 году для контроля за трансграничной перевозкой опасных отходов и их удалением), треть всех электронных приборов, отправленных из Европы в Гану в 2010 году, не работала, поэтому ее следует считать нелегальным мусором[1744].
Нельзя не признать, что, хотя богатые потребители и перерабатывают сегодня больше отходов, их привычка отказываться от старых моделей в угоду новым приводит к тому, что отходы их образа жизни скапливаются в более бедных странах.
В добрые руки
До сих пор мы обсуждали дальнейшую судьбу ненужных продуктов и вещей, оказавшихся в мусорном контейнере. Однако это не единственный маршрут, который им известен. Чтобы понять, насколько люди в действительности расточительны, следует взглянуть и на другие способы избавления от лишнего, например, дарение, передачу на благотворительность или складирование в гараже.
Сегодня многие люди бесплатно или за некоторую цену отдают использованные вещи другим для повторного использования. Благотворительные магазины, платформы EBay и Freecycle серьезно способствовали популярности этой стратегии. В одной только Великобритании существует около 7000 благотворительных магазинов. Каждую неделю миллион человек приходит на блошиный рынок[1745]. В момент написания этой книги во Freecycle состояло почти 10 миллионов членов по всему миру. Здесь можно обменять все, что оказалось ненужным владельцу, начиная с посуды и заканчивая автофургонами. Владельцы загружают фото своих вещей в виртуальные мусорные контейнеры. Модники «избавляются» онлайн от своих ненужных дизайнерских сумок; для садоводов также есть сайты, где они могут обменятся семенами растений.
Однако подобные новые тенденции не представляют собой повод для особой радости. Новая культура совместного пользования не смогла заменить частную расточительность. Да и не так-то много существует вещей, которыми можно пользоваться совместно, так что они оказываются лишь каплей в море. Совместное пользование прокатным авто (каршеринг) и раздача старых диванов и телевизоров, конечно, приносят пользу обществу, однако все плюсы этих явлений меркнут, если учесть, что все меньше людей желает делить жилье с кем-либо и большинство предпочитает жить в одиночестве, имея в своем распоряжении холодильник, стиральную машину и телевизор. За последние несколько десятилетий число таких граждан резко выросло: со 153 миллионов в 1996 году до 277 миллионов в 2011-м. Сегодня в Соединенных Штатах каждая четвертая семья состоит только из одного человека; в Соединенном Королевстве – каждая третья. Было бы неразумно винить в этом единственно рыночный материализм. В странах всеобщего благоденствия, таких как Швеция и Норвегия, 40 % населения – одиночки. А так как оптимисты любят указывать на молодежь как на тех, кто распространяет новую культуру совместного пользования, стоит заметить, что именно молодые люди в возрасте от 20 до 30 лет составляют самую быстрорастущую группу одиноко живущих граждан[1746].
Да, Интернет упростил сдачу в аренду и возможность предоставить свой загородный дом отдыхающим, однако это вовсе не означает, что люди в целом стали использовать меньше ресурсов или что количество загородных домов сократилось. В Европе данные о них собираются нечасто, а в некоторых странах статистика по загородным домам и вовсе отсутствует. И все-таки даже то небольшое количество данных, которые можно получить, позволяет предположить, что число загородных домов растет. Жители Франции в 2005 году владели 2,9 миллиона летних дач, и доля тех, кто их снимает, возросла с 6 % (в 1997 году) до 9 %. В Испании Министерство жилищного строительства объединило данные переписи с результатами зарубежных исследований и пришло к выводу, что 1,5 миллиона домов в стране в 2008 году представляли собой дачи. Благодаря строительству таких домов за период между 2001 и 2008 годами общий жилищный фонд увеличился на 37 %. А ведь это означает огромный расход кирпичей и раствора, покупку множества бытовых приборов и мебели. Около 58 % построек находились в главных туристических зонах у моря. За десятилетие после 1997 года число англичан, владеющих домом за границей, увеличилось в два раза и достигло четверти миллиона в 2007 году; а число норвежцев, имеющих два дома, выросло в 4 раза за период между 2002 и 2008 годами[1747].
Конечно, сторонники «экономики взаимопомощи» (sharing economy) могут заметить, что онлайн-сервисы вроде Airbnb предлагают альтернативную возможность размещения и краткосрочной аренды, тем самым позволяя более эффективно использовать существующие ресурсы, а значит, и отелей потребуется меньше. Новый 2014 год более полумиллиона жителей планеты встречали в квартирах, которые они сняли через Airbnb. Конечно, исследования демонстрируют связь между распространением Airbnb и падением числа броней, особенно в дешевых отелях. В январе 2015 года выручка отелей в Нью-Йорке упала на 15 % по сравнению с предыдущим годом. Причина отчасти связана с сильными снегопадами и слабым евро, однако в большей степени ответственность за это все же лежит на Airbnb. Тем не менее снижение спроса на дешевые номера вовсе не означает отказ от расточительности. Популярность краткосрочной аренды ударила по карману владельцев отелей, но никак не отразилась на их клиентах. На самом деле отелям даже пришлось снизить цены, в результате чего у обеспеченных туристов появилась возможность потратить сэкономленные деньги на что-то еще. Увеличение выбора и снижение цен позволили пользователям Airbnb больше путешествовать и чаще делать остановки в пути – этакий синдром рикошета. Наконец, сами хозяева, сдающие жилье, смогли благодаря этому получить дополнительный доход. Совместное пользование сокращает расход ресурсов только в том случае, когда оно действительно совместное – например, если хозяева живут в соседней комнате или временно переезжают к друзьям за углом. Однако многие отдают в распоряжение гостей полностью всю квартиру, а сами отправляются в отпуск. Таким образом, сокращение потребления или перемещение ресурсов и спроса в одних сферах нередко сводятся на нет ростом в других сферах. На критику в свой адрес владельцы Airbnb отвечают, что благодаря их деятельности в городских центрах стало больше малого бизнеса, а в магазины и рестораны пришли деньги[1748].
Поток товаров демонстрирует взаимосвязь между желанием купить что-то новое и порывом сделать что-то хорошее.
Не стоит забывать, что люди всегда отдавали свои вещи. Новым в этом процессе сегодня является то, что они все реже отдают их родственникам или друзьям и все чаще незнакомцам из Интернета. Технология совместного пользования идеально подходит обществу с более поверхностными отношениями и большим числом одиночек. Однако это вовсе не означает новшество самого явления. Уже в период между двумя войнами люди активно практиковали совместное пользование автомобилями[1749]. Даже в богатые 1950-е и 1960-е годы в семьях считалось нормальным передавать одежду, игрушки и мебель от одного ребенка его родным или двоюродным братьям и сестрам. То же относится и к торговле подержанными товарами; и тогда, и сейчас мамочки продают «почти новую» одежду своих подросших детишек и ненужные игрушки при церквях по всему Лондону[1750].
В XVII и XVIII веках торговля подержанными товарами представляла собой возможность выжить для большинства европейцев, как бедных, так и богатых, живущих как в сельской Фландрии, так и в оживленном Антверпене. На аукционах продавались кровати, одеяла и подушки, но больше всего было кухонной утвари и одежды. Изначально многие торговцы подержанными вещами продавали не только старое, но и новое. В 1670-е годы в Антверпене продавцы текстиля стали все чаще призывать городские власти к ограничению деятельности перекупщиков[1751]. Так началась их общественная и коммерческая изоляция. Хотя торговцы подержанными товарами никогда не исчезали с рынка, постепенно их положение значительно ухудшилось по сравнению с владельцами магазинов, которые продавали новые вещи. Когда одежда стала дешевле и менее прочной, а мода стала чаще меняться, подержанные товары утратили свою привлекательность, а вместе с ней их продавцы лишились прибыли и положения. К 1900 году использованные вещи покупали в основном бедняки, хотя мода на винтаж дала им вторую жизнь и в самой верхушке общества.
Относительное сокращение спроса на подержанные товары в Европе, однако, сопровождалось увеличением спроса на них за ее пределами. В 1980–1990-е годы глобальный экспорт одежды секонд-хенд вырос более чем в шесть раз[1752]. Треть всего текстиля, импортированного в эти годы на территории Африки к югу от Сахары, была подержанной. Два канала, которые «кормили» эту систему, начали формироваться еще в конце XIX века: христианская благотворительность и торговые агенты. Антрополог Карен Хансен исследовала тернистый путь одежды из Европы в гардеробы жителей Замбии в 1990-е годы. Тогда лишь немногие западные дарители и замбийские потребители догадывались, что бо́льшая часть этой одежды поступала не через благотворительные магазины. Пожертвованной одежде на самом деле никогда не удавалось сразу попасть на прилавок магазина. Сначала ее складывали в тюки весом до 2000 фунтов и продавали скупщикам старого текстиля и экспортерам. Огромное количество людей стремились сделать доброе дело и отдать ненужное, так что благотворительные организации попросту не успевали все перебрать и изучить. Когда одежда прибывала в Лусаку, ее перешивали и видоизменяли местные торговцы-старьевщики (salaula). Новая фурнитура, золотые пуговицы, корректировка фасона превращали старую одежду в новую. Проводя исследование, Хансен обнаружила, что распространение использованной одежды не было связано ни с желанием населения Замбии подражать европейцам, ни с иронией отдельных этнических или социальных культур, о чем так часто говорили культурологи. Если верить Хансен, люди наряжались, «чтобы убежать от своего собственного экономического бессилия быстро и безболезненно»[1753]. Замбийцы, кстати, не называли свою одежду «западной», они говорили, что их рубашки и платья прибыли «из-за границы», а это могло означать как Гонконг, так и Голливуд.
В 1970-е годы популярность использованной одежды в Замбии росла, в то время как экономика переживала спад. В богатых странах подержанные вещи тоже продавались вовсю. В Великобритании подобные магазины увеличили свой оборот в 1990-е годы. Насколько, однако, такой интерес к повторному использованию благотворен для окружающей среды? Помогают ли люди, которые отдают одежду, книги и другие вещи, спасти планету, сокращая объем используемых материалов, как утверждают некоторые защитники природы?[1754] Или они, наоборот, вредят ей, запуская еще больше вещей в обращение?
Ответ на этот вопрос зависит от контекста, а также от вида вещей, которые имеются в виду. Одно исследование 59 семей из Ноттингема, Англия, выяснило, что за год семьи в среднем избавляются от 4500 предметов. Чуть меньше трети из них выбрасывается, 10 % либо продается, либо складывается на чердак, половина раздается членам семей, друзьям или благотворительным магазинам. Поток товаров демонстрирует взаимосвязь между желанием купить что-то новое и порывом сделать что-то хорошее, отдав кому-то свои вещи. Девушка по имени Сара дважды проводила ревизию в своем гардеробе, чтобы избавить его от вещей, которые больше не подходили ее личности. Так, некогда «клевое» пальто отправлялось в благотворительную организацию: «Его носят слишком многие скучные люди»[1755]. Благотворительный магазин стоит в самом конце цепочки создания собственного стиля, для которого необходимы новые вещи, определяющие, кем мы являемся. Когда мы передаем старые, но работающие тостеры и прочие электронные приборы родственникам, мы тем самым демонстрируем миру, что заботимся и о людях, и о вещах. В то же самое время этот акт освобождает место, которое теперь можно заполнить какой-то новой вещью. Продажа подержанных автомобилей и других подобных товаров обеспечивает владельцев дополнительной суммой для покупки новой модели. А сама ситуация как бы говорит о том, что и новые вещи, когда они утратят свою привлекательность, впоследствии тоже можно будет выставить на продажу.
Здесь важно затронуть тему изменяющегося срока жизни вещей. Паккард в «Производителях отходов» говорил о запланированном производителями устаревании товаров и предупреждал, что в будущем сроки их жизни станут еще короче. Появление в 1950-х годах печатных плат, к примеру, привело к тому, что сломанные транзисторные радиоприемники стало невозможно отремонтировать. С тех пор, по мнению Паккарда, «смерть компонентов» стала частью плана – словом, вещи изготавливают так, «чтобы они ломались»[1756]. Надо сказать, что потребители любопытным образом делятся на два лагеря по своему отношению к износостойкости товаров. Одно британское исследование 2005 года обнаружило, что помимо тех, кто хотел бы, чтобы товары служили дольше, есть и те, кого вполне устраивает существующий срок службы. По мнению последних, пять лет – это совершенно нормальная продолжительность жизни для компьютера[1757]. Сегодня мобильные телефоны и компьютеры превращаются в динозавров задолго до того, как они начинают разваливаться. По одним оценкам, в 2014 году в Соединенных Штатах люди поменяли 49 % всех мобильных телефонов на более новые модели. Это мощный процент для любого продукта, однако в данном случае на него оказывают влияние две в чем-то противоположные тенденции. Процент мобильных устройств, которые меняют ежегодно, вырос (с 45 % в 2013 до 49 % в 2014), при этом увеличилось также и количество гаджетов, от которых отказались только по причине их устаревания (с 15 % до 30 %). В 2010–2012 годы каждый второй мобильный телефон меняли каждые два года (рекламный слоган одного из провайдеров того времени – «New Every Two», «Новый каждый второй»). В 2014 году каждые два года менялось уже 16 %. Одна из причин, по которым гаджеты стали менять реже, связана с появлением Программы по покупке оборудования в рассрочку (Equipment Installment Plans, EIP), предусматривающей ежегодную модификацию уже купленных устройств и услуги по обслуживанию на выгодных условиях. Еще одна причина – «смерть» мелких производителей телефонных аппаратов, а также снижение прибыли крупных компаний, которая заставила их отказаться от быстрой разработки новых продуктов. Является ли вытекающее из всего этого «старение» мобильных телефонов позитивным процессом или, напротив, оно может замедлить инновации, скорость и эффективность в долгосрочном периоде, вопрос, требующий отдельного рассмотрения[1758].
Важно заметить, что современная жизнь состоит не только из постоянно ускоряющегося процесса устаревания. Существуют также и абсолютно противоположные тенденции. Персональные компьютеры в 1990-е и 2000-е годы нередко меняли каждые два года. То были десятилетия стремительных изменений микросхем и технологий. С тех пор потенциал для инноваций несколько сократился, в результате чего персональные компьютеры сегодня остаются на наших столах по пять-семь лет. Однако больше всего увеличилась продолжительность жизни автомобилей. После нефтяного кризиса 1973 года срок службы машин в Соединенных Штатах вырос в два раза. Благодаря кризису рынок подержанных авто обогатился, так как продажи на нем удвоились. В подобных ситуациях наличие на рынке подержанных товаров скорее повышает спрос как таковой, чем способствует развитию у населения бережливости.
Как бы то ни было, иногда все происходит с точностью наоборот[1759]. Ведь не каждый использованный товар имеет такую же ценность, как, скажем, автомобиль. Попытайтесь продать подержанную книгу о Гарри Поттере. На EBay вы найдете целые библиотеки непроданных, подержанных книг. Влияние торговли подержанными товарами на спрос и ресурсы зависит, разумеется, от типа товаров. Большинство одежды сегодня продается по низким ценам, поэтому ее сложно перепродать. Ценность также определяется политикой. Рынки подержанных товаров, как и рынки в целом, – создания политические. Волна секонд-хендов, которая накрыла развивающиеся страны, серьезно мешала продаже новой одежды. Вот почему многие страны в 1980-е и 1990-е годы запретили подобный импорт, тем самым защищая свою текстильную промышленность, хотя рынки в Замбии доказывают, что подержанная одежда все равно находила лазейки. В конце 1990-х годов из-за давления со стороны Всемирной торговой организации (ВТО) многие из запретов на импорт секонд-хенда были сняты, и рынок подержанного, уже, впрочем, не выступая в качестве радикальной альтернативы рынку нового, расцвел в либеральных условиях.
Ремонт – второй способ сохранить вещам жизнь и не позволить им оказаться в мусорном бачке. Об этом мы знаем, как ни странно, поразительно мало. Как и в случае с рынком подержанных товаров, основное внимание здесь концентрируется на текстиле. Многочисленные факты доказывают, что на сегодняшний день ремонт одежды переживает упадок. Кто из тех, кому еще не исполнилось шестьдесят, штопает сегодня свои носки? Не говоря уже о том, чтобы перешить костюм в юбку, как делала матушка Раушенберга. Век швейной машинки – самого востребованного товара длительного пользования в межвоенный период – подошел к концу, по крайней мере для подавляющего большинства жителей западных стран. Не очень понятно, однако, нужно ли оплакивать ее кончину. Шитье и штопанье являлись не только проявлением любви к вещам, но и признаком незавидного положения тех, кто этим занимался. Женский труд мало оплачивался, а дома был и вовсе бесплатным. Когда зарплаты стали расти, ремонт одежды сразу же стал терять свою привлекательность; рост продуктивности и сокращение цен на одежду нанесли ему следующий удар. Пошив одежды превратился из обязательной рутины в хобби, иногда дорогостоящее, и в меньшей степени был связан с бережливостью. Одно крупное немецкое исследование 2001–2002 годов, посвященное использованию времени, обнаружило, что каждый пятый мужчина регулярно тратил полтора часа в день на ремонт какой-либо вещи в доме: отлаживал велосипед, возвращал работоспособность какому-нибудь прибору или занимался каким-либо ремеслом. В соседней Австрии четверть всех опрошенных женщин ежедневно шили и вязали для собственного удовольствия; столько же ходили в церковь и почти столько же прогуливались по магазинам[1760].
Для долгой истории потребительского общества исчезновение ремонтного мастера – феномен современный. Однако оно не является полным. Востребованность ремонтников всегда возрастает с появлением новых продуктов и технологий и всегда уменьшается, когда эти продукты и технологии устаревают и их становится дешевле заменить, чем отремонтировать. Благодаря изобретению автомобиля появились не только роскошные автосалоны, но и грязные автомастерские: в 1967 году последних в США насчитывалось 139 243. В 1950-е и 1960-е годы – эру изобилия – стоимость различных ремонтных услуг выросла в Америке в четыре раза и превысила рост цен в розничной торговле. Люди стали тратить больше денег на новые телевизоры и радио, однако количество средств, которые шли на их ремонт, увеличивалось еще быстрее. К концу 1960-х годов на рынке процветало 45 000 владельцев ремонтных мастерских для электроприборов и 20 000 драпировщиков[1761]. Спустя сорок лет их число в разы сократилось: на каждых четырех мастеров по ремонту телевизора и специалистов по техническому обслуживанию того времени сегодня приходится всего один. То же самое произошло и с ремонтом других вещей. В 1967 году более 9000 американских сапожников по-прежнему ставили набойки. К 2004 году их осталось менее 3000. Благодаря азиатскому экономическому чуду многие ботинки, рубашки, зонты и прочие предметы стали столь дешевы, что относить их к сапожнику или швее больше не имеет смысла. Те, кто встречал мастеров по ремонту зонтиков в Дели или Пекине и задавался вопросом, почему их мастерских не найти в Лондоне или Амстердаме, наверняка догадался об экономических причинах этого парадокса.
К счастью, есть и противоположные тенденции. Особенно это касается сферы топовых электронных товаров, в которой правительства набрались смелости и противостоят возможности дешевой замены сломанного. Ярким примером такого подхода является то, как Япония обращается со старыми персональными компьютерами. В 2001 году правительство ввело схему утилизации рабочих ПК, а через два года эту программу распространили и на домашние компьютеры. К 2004 году, вместо того чтобы отправиться на свалку, две трети всех ненужных компьютеров были восстановлены и стали использоваться как внутри страны, так и для экспорта. Из 7 миллионов ПК и ноутбуков, которые выбрасываются каждый год, свыше 1 миллиона смогли найти обратный путь на рынок, согласно данным Ассоциации по восстановленному информационному оборудованию (Refurbished Information Technology Equipment Association, RITEA) – торгового совета компаний по утилизации ПК. RITEA учредила лейблы и порядок квалификаций, а также установила принципы удаления данных[1762]. Дешевая китайская продукция сократила число сапожников и ремонтников телевизоров в Нью-Йорке и Берлине, однако в то же время она породила новое поколение потребителей, проявляющих живой интерес к восстановленным и подержанным товарам. Этот важный момент часто упускают из виду. Индия, Бразилия и Африка обладают схожим потенциалом. Как скоро он будет раскрыт, пока неясно. В настоящий момент, к сожалению, число отремонтированных японских ПК, которые находят новых хозяев за рубежом, меркнет по сравнению с горами сломанной техники и токсичных электронных отходов (среди которых свинец, ртуть и кадмий), накопившихся в Нигерии и Кот-д’Ивуаре[1763].
Еще одним вариантом судьбы ненужных вещей является их складирование. Чердаки, гаражи и складские помещения становятся последними станциями в их маршруте, на которых они задерживаются, пока не распадутся на части и не отправятся либо на переработку, либо на мусорную свалку. Люди начали складировать вещи с тех самых пор, как они у них появились. В Древнем Китае люди хранили некоторое свое имущество в глиняных горшках в специальных государственных подземных хранилищах. В европейских портовых городах XVIII века появились платные хранилища, в которых моряки могли оставить свое имущество. В Соединенных Штатах подобные хранилища появились во время Гражданской войны. Но по-настоящему заниматься хранением вещей люди стали в 1960–1980-е годы, с распространением камер хранения. Сегодня в Соединенных Штатах насчитывается до 50 000 камер хранения, общая площадь которых равна Манхэттену[1764]. Камерами хранения пользуется каждая десятая семья. Многие развитые страны следуют примеру Америки. В Сеуле, как и на Манхэттене, больше не сидят по вечерам на балконах, ведь они заняты ненужными вещами. Особенно усугубляет данную ситуацию отсутствие кладовок в новых квартирах[1765].
Еще никогда в истории складирование и захламление не вызывали такого общественного резонанса. Реклама одного из мини-хранилищ на Манхэттене гласила: «Материальные вещи не сделают вас счастливыми, а может, и сделают». В то же время появилось Общество анонимных накопителей, а также профессиональные организации, которые помогают людям бороться с синдромом Плюшкина – патологическим накопительством, болезнью, при которой люди не в состоянии расстаться со своими вещами[1766]. Одновременно с желанием приобрести новинки у людей обострилось желание собрать и сохранить старые вещи. Иногда это происходит из-за стремления к определенному статусу, чувства физической незащищенности или мечты о бессмертии. На сайте collectoronline.com можно обнаружить свыше 2000 клубов коллекционеров тех или иных вещей, начиная с бокалов и винтажных авто и заканчивая штопорами и пивными бутылками. В Капроне (Иллинойс) есть клуб коллекционеров пылесосов, члены которого проживают не только по всей Америке и в Канаде, но и в Европе. Один из членов, Эдгар, является гордым владельцем голландских раритетных пылесосов Holland electro toppys («Слышали бы вы, какой они издают звук!»). На сайте Vacuumland, своем виртуальном хранилище, фанаты могут увидеть в действии первый пылесос компании Hoover, выпущенный в 1908 году[1767]. Генетики обнаружили, что у людей, страдающих патологическим накопительством, и у тех, кто страдает обсессивно-компульсивным расстройством, очень похожи 14-е хромосомы[1768]. Однако генетика не в состоянии объяснить, каким образом накопление вещей смогло за столь короткий период превратиться в естественную часть нашей жизни. В действительности это произошло потому, что рост количества вещей совпал с резким увеличением мобильности человека – люди стали чаще менять жилье и работу.
Чтобы понять, как люди живут в окружении такого количества вещей, два американских антрополога занялись изучением гаражей, принадлежавших семьям среднего класса, в Лос-Анджелесе между 2002 и 2004 годами. У большинства имелись гаражи на две-три машины, при этом лишь у 6 из 24 опрошенных семей в них действительно стояли только машины. У одних гараж был превращен в спальню, другие сделали из него кабинет, кто-то – комнату для досуга. Однако большинство заполнили свои гаражи старой бытовой техникой и ненужными вещами. «Там были строительные материалы, ненужная мебель и игрушки, какие-то вещи загораживали проход… или вываливались из гаражей [на задние дворы]». В большинстве помещений «вещи были свалены в кучу, там царил хаос». Только пять семей активно использовали свой гараж, но при этом для отдыха. Половина всех семей вообще ни разу не заходила в свои гаражи за долгое время[1769].
Вероятно, чердак и гараж сыграли не менее важную роль, чем развитие технологий утилизации, в устранении мусорного кризиса конца ХХ века в США. Желание сохранить оказалось сильнее желания избавиться. Группа антропологов в Тусоне в 1980-х годах обнаружила, что, заменяя старые предметы новыми, люди выбрасывали всего лишь 6 % ненужного. Половину они отдавали или продавали родственникам и друзьям, чуть меньше трети отдавали незнакомцам или в магазины. Оставшаяся одна треть «добра» продолжала захламлять дом[1770].
Масштабные исследования Агентства по охране окружающей среды США (EPA) дают нам представление о том, как много люди копят и хранят. Американские дома превратились в настоящие сокровищницы неиспользованных материалов. В 2009 году около 70 миллионов компьютеров и 104 миллиона телевизоров пылились без работы, и большинство из них в частных домах. На каждые 3–4 компьютера и телевизора в эксплуатации приходится один старый, спрятанный в коробке на чердаке. Вероятность того, что ненужный электронный прибор будет переработан, равна вероятности того, что он будет заточен в гараж до скончания веков.
Тяга к хранению вещей усложняет традиционный образ расточительного потребителя, однако нельзя сказать, что от этого картина становится более радужной. Конечно, обвинения в том, что люди не обращают никакого внимания на вещи, оказываются несостоятельными. В действительности человек думает о них – и даже слишком. В результате появляются новые проблемы, связанные с вопросом распределения ресурсов и защиты окружающей среды. Люди хотят новые вещи и не могут расстаться со старыми, что автоматически приводит к приобретению новых ресурсов и блокирует высвобождение старых. Чердаки и гаражи превратились в доисторические пустыни неосвоенного электронного хлама – компьютеров, телевизоров и фотоаппаратов. Накопительство сдерживает поток материалов словно плотина, не дает им вернуться в цикл, лишает их возможности снова быть использованными и накладывает ограничения на потенциал переработки. Всемирная ассоциация по повторному использованию, ремонту и переработке подсчитала, что две трети всех утилизируемых телевизоров либо восстанавливаются, либо используются для изготовления новых телевизоров и мониторов, а затем экспортируются. Однако в Соединенных Штатах, к примеру, лишь 17 % всех телевизоров, завершивших срок службы, отправляются на переработку. Все остальные пылятся на чердаках. В 2011 году EPA подсчитало, что лишь через 13 лет хотя бы половина владельцев всех старых черно-белых телевизоров и ЭЛТ-мониторов все-таки решила от них избавиться, а настольные ПК томились в коробках по 10 лет[1771]. К этому моменту жители развивающихся стран уже перешли на плоские экраны. Существует ли способ вызволить несчастные приборы из заточения?
Продукты в эксплуатации, на хранении и с завершившимся сроком службы в США, 2008 год (из общего числа проданных продуктов за период с 1980-го по 2009-й)
Источник: Агентство по охране окружающей среды США, «Electronic Waste Management in the United States through 2009» (2011)
Переработка использованной электротехники набрала обороты за последние два десятилетия; в США, по самым последним данным (2009), четверть всех электронных приборов собирается для утилизации. Доля переработки выросла, но возросло и количество электронных отходов. Между 1987 и 2007 годами продажа электронных изделий подскочила в семь раз и в одной только Америке составила 426 миллионов. Треть всех старых компьютеров утилизируется, однако некоторые другие устройства, например мобильные телефоны, вообще не добираются до компаний, занимающихся переработкой. В богатых странах мусорный поток чаще включает в себя электронные приборы и кухонную бытовую технику. В Великобритании свыше 2 миллионов холодильников и морозильных камер стали отходами в 2006 году. Среднестатистический житель Франции выбрасывает 25 кг электронного мусора в год[1772].
Материальные потоки
В биохимии метаболизм описывается как совокупность всех химических реакций внутри клетки, которые позволяют ей с помощью ферментов добывать энергию из окружающей среды, для того чтобы жить, расти и размножаться. Идея применить эту концепцию к человеческому обществу пришла в голову Марксу, который заговорил в «Капитале» об обмене веществ (Stoffwechsel) между человеком и природой. После 1980-х годов «социальный метаболизм» стал ключевой концепцией, описывающей то, как общества берут у природы материалы и ресурсы, чтобы преобразовать их в продукты, здания и инфраструктуру, как они используют созданное в течение своей жизни и как из-за этого процесса возникают отходы и выбросы[1773].
До сих пор мы говорили о жизни вещей с того момента, как их захотели приобрести и приобрели, до момента, когда они оказались в мусорном ведре, гараже или на свалке. Это важные этапы их пути. Однако то, что на первый взгляд может показаться линейной биографией вещей – от рождения до смерти, – с точки зрения экологии является циклом. Материя трансформируется и передвигается, но она не умирает и не исчезает. Будь они переработаны, закопаны или сожжены, материальные частицы всегда возвращаются в экосистемы, хотя бы в виде грязи или выбросов углекислого газа. Автомобили, ботинки и игровые приставки не растут на деревьях, для их производства железо и медь необходимо добыть и расплавить. Для коров нужно создать пастбища, где они могли бы щипать траву, чтобы человек смог получить кожу для обуви. Для производства компонентов игрушек и приборов требуются химические заводы. То, что мы уносим домой в пакетах из магазина, состоит из материала, который также имеет свое прошлое и будущее. И первое, и второе поражают своими масштабами. В 1997 году в рамках одного из первых подобных исследований Институт мировых природных ресурсов подсчитал, что в богатых индустриальных сообществах среднестатистический потребитель еженедельно уносит из магазина, помимо своих покупок, еще три сотни невидимых пакетов, под завязку наполненных всеми теми ресурсами, которые потребовались для создания купленных им продуктов и поддержания его образа жизни. Представьте, что взвалили себе на спину машину. Проблема бытовых отходов меркнет в сравнении с данными о том, что ежегодно на каждого жителя развитых страны уходит до 45 000–85 000 кг материалов[1774].
Благодаря прогрессу, случившемуся в национальном учете и статистике за последние пятнадцать лет, у нас есть возможность провести анализ материальных потоков и проследить их невероятную трансформацию во времени. Мы можем попытаться понять не только то, как много материальных ресурсов используют страны, но и насколько эффективно они их используют. Показатель расхода основных материалов DMI (Direct Material Input) отражает, сколько материалов идет на обработку и производство: из какого количества бревен был сделан кухонный стол, сколько очищенной нефти и добытого железа требуется, чтобы машина заработала, и так далее. В процессе производства также используются и многие другие ресурсы, которые не попадают непосредственно в конечный продукт. Например, прежде чем применить железную руду, ее необходимо очистить от примесей. Все вместе затраченные ресурсы составляют общий расход материалов – TMR (Total Material Requirement). Чтобы понять суть этого показателя, Фридрих Шмидт-Блик из Института Вупперталя предложил представить «экологический рюкзак»[1775]. В него включается не вес самого продукта и не вес материалов, которые использовались для его создания напрямую, а вес скрытого материального бремени, которое несет производство этого продукта, начиная с нефти, затраченной на его перевозку, и заканчивая ресурсами, которые необходимы для его утилизации. Интересно также то, насколько расточительно или эффективно ведут себя сообщества, когда «выдавливают» ценность из материи. Другими словами, нас интересует материальная интенсивность (material intensity), или продуктивность вещества.
Конечно, анализ материальных потоков несовершенен. За основу для него обычно берутся национальные статистики, содержащие информацию о доле экспорта и импорта ресурсов страны. При этом не учитываются скрытые ресурсы, затрачиваемые на зарубежные продукты до того момента, как они пересекают границу. Автомобиль, произведенный в Британии на фабрике, работающей на британском газе, добавит несколько тонн использованных ресурсов в счет Британии; однако если автомобиль импортирован из Кореи, на британской земле он появляется словно по мановению палочки и добавляет к списку потраченных ресурсов лишь собственный вес. Выходит, что часть экологического вреда, который наш образ жизни приносит другим – будь то деградация почвы или загрязнение из-за производства, – теряется из виду. Получается, что национальные границы и статистика мешают увидеть истину, когда речь заходит о вреде для окружающей среды. В отличие от метаболизма клетки в организме, процессы, протекающие в обществе, отличаются разнообразием. У него много видов метаболизма. В каких-то семьях и регионах ресурсы проносятся подобно быстрой реке; в других же поток материалов можно сравнить с ручьем. Многое зависит от того, как (и с какой интенсивностью) вещи используются, а не только от общего количества затраченных материалов и от самой ценности вещей как таковой. Более того, подобный анализ дает информацию об общем потоке, ничего не сообщая о конкретном влиянии разных материалов на окружающий мир. Добыча алмаза в 24 карата несомненно причиняет экологии больше вреда, чем производство древесных гранул. Такой ресурс, как вода, также зачастую не учитывается в анализе материальных потоков. Это понятно, ведь вода много весит и может исказить картину, однако в результате теряется из виду вся вода, которая требуется для производства еды и прочих продуктов (так называемая виртуальная вода)[1776].
Наконец, еще одна проблема заключается в том, что материальные потоки оцениваются в отношении к стоимости всех продуктов, сделанных в стране (ВВП). Конечно, полезно узнать, требуется ли обществу два штуфа угля, чтобы создать продукт стоимостью $9,99, или оно сможет обойтись одним. Но, к сожалению, использование денег в качестве показателя материальной продуктивности имеет тот недостаток, что они заслоняют собой последствия для окружающей среды, которые зависят от того, производится элитный или дешевый продукт. Человек, который купил футболку за $100 в дизайнерском бутике, выходит из него с более легким экологическим рюкзаком, чем тот, кто купит за эти деньги 20 футболок в более дешевом магазине. Опрос швейцарских семей показал, что, хотя богатые семьи потребляют больше и в целом имеют больше вещей, чем их менее обеспеченные соседи, те продукты, которым они отдают предпочтение, имеют лучшее качество и поэтому оказывают меньше негативного влияния на окружающую среду[1777]. Тем не менее, несмотря на всю неточность и ограниченность анализа материальных потоков, он как минимум создает общую картину того, как много ресурсов тратит человечество для поддержания своего образа жизни.
Человеческий род вмешивается в окружающую среду, освобождая землю от деревьев и добывая необходимые ему полезные ископаемые, уже 12 000 лет – именно столько лет назад люди начали заниматься земледелием на юге Китая и Ближнем Востоке. Китайцы начали добывать уголь и использовать его для приготовления пищи 3000 лет назад. Уровень метана в атмосфере начал расти 5000 лет назад и продолжил повышаться в индустриальную эру. Газ-убийца появился в то время, когда люди переключились на орошение и возделывание рисовых полей. Вырубка лесов положила начало повышению уровня углекислого газа. Очевидно, антропогенное влияние на климат началось давно. Однако отличительными чертами современного (после 1800 года) вмешательства человека являются скорость и интенсивность. За период между 1000 и 1700 годами доля поверхности земли, которую превратили в пахотные угодья, выросла с 1 % до 2 %. К 2000 году она достигла 11 %; а площадь, используемая для выпаса скота, увеличилась с 2 % до 24 %. Промышленность «разнообразила» пейзажи дымовыми трубами. Люди начали оказывать на климат больше влияния, чем сама природа. Ускорение глобального потепления в последние 150 лет – результат этого влияния[1778].
Благодаря команде австрийских социальных экологов мы имеем возможность проследить движение материальных потоков на глобальном уровне за последние сто лет[1779]. Между 1900 и 2009 годами общее количество ресурсов, извлеченных из земли, выросло в десять раз. Один из факторов, это объясняющих, – рост населения (в Китае данный фактор играл главенствующую роль до 1980-х годов). Гораздо важнее, впрочем, оказался ускорившийся метаболизм индустриальных сообществ. В начале 2000-х годов на одного человека уходило в два раза больше материи, чем в 1900 году. Негативное (с точки зрения природы) экономическое развитие и растущий уровень жизни изменили вид материалов, которые мы извлекаем. Возобновляемую биомассу (урожай, дерево) и энергию, которые могут быть буквально полностью израсходованы и частично вернуться в землю (перерабатываемые материалы), заменили цемент и металл, которые полностью никуда не исчезают (накапливаемые материалы). Производство цемента – главный источник CO2, на него приходилось 8 % выбросов углекислого газа в 1980 году и невообразимые 16 % в 2005-м[1780]. Вот здесь, наконец, становится очевидным материальное бремя, созданное мировой гонкой за лучшей жизнью, которая выражается в высотных домах, миграции и увеличении числа одиночек. По сравнению с этой картиной беспокойство о судьбе потребительских отходов уже не вызовет столько пессимизма.
С точки зрения коммерсанта или инженера, ХХ век – история беспрецедентного взлета эффективности. В 2005 году обществу требовались лишь треть тех ресурсов и половина той энергии, что уходили на производство товаров такой же ценности в 1900 году. Тем не менее для природы этот рывок означал увеличение материального бремени. ВВП рос быстрее, чем материя, однако мир все равно начал терять контроль за своим разрастанием. Человеческие сообщества стали выбрасывать меньше вещей, но они по-прежнему потребляют – и потребляют еще больше, чем раньше. Материальную продуктивность опережает более быстрый метаболизм.
За всю историю было лишь три коротких периода, когда мир переживал настоящую дематериализацию: глубокая рецессия 1929–1932 годов, конец Второй мировой войны и 1991–1992 годы – развал Советского Союза. Но ни один из этих периодов повторять не хотелось бы. Даже после двух нефтяных кризисов в 1970-х годах миру не удалось обуять свой метаболический аппетит.
Глобальное использование ресурсов, материальная интенсивность, население и ВВП, 1990–2009; индексация (1900=1)
Источник: Krausmann et al. «Growth in Global Materials Use, GDP and Population: Ecological Economics» (2009)
Таковы глобальные тенденции, однако стоит также рассмотреть и то, как обстоят дела у отдельных стран. Отследить использование всех материалов по национальной статистике намного труднее, что отлично демонстрирует пример Соединенного Королевства. Если судить исключительно по внутренним статистическим данным, Великобритания является образцом дематериализации. Стране с успехом удалось разорвать зависимость экономического роста от материального вклада. За материальную основу экономики берется показатель TMR (общий расход материалов), который включает в себя все, что добывается в Великобритании, и все, что импортируется, начиная с готовых продуктов и заканчивая сырьем и полуфабрикатами. После 1970 года Великобритании удалось увеличить свой ВВП в два раза, при этом TMR вырос лишь на 18 %. Для сравнения: Австрии в том же году понадобилась половина материалов, чтобы произвести столько же товаров, сколько в 1960 году[1781]. После 2001 года TMR Великобритании даже упал на 4 %. А в качестве дополнения к рецессии 2008 года, замедлившей (как и любая рецессия) метаболизм, снижению общего расхода материалов способствовали постепенный отказ от разработки полезных ископаемых и сокращение строительства[1782]. Чем меньше новых домов, тем меньше песка, гравия и цемента, правда, здесь не учитывается тенденция к расширению кухонь и кладовок. По некоторым данным, британцы даже едят сегодня меньше, чем десятилетие назад, хотя и не всегда более здоровую пищу.
Однако не стоит спешить и делать вывод, что Великобритании удалось сократить свое негативное влияние на планету[1783]. Хотя полученные данные не могут не радовать, их значение ничтожно мало, если рассматривать его в историческом контексте. Снижение материальной интенсивности не смогло воспрепятствовать мощному накоплению вещей в Великобритании 1970–1990-х годов. Что еще печальнее, современная дематериализация, возможно, является не более чем статистической иллюзией. В самой стране баланс сместился с промышленности в сферу услуг. И это главная причина роста материальной продуктивности. На создание фунта и доллара уходит меньше материи, если мы делаем это с помощью консультаций, а не за счет добычи угля или производства стали. Разумеется, британцы все так же покупают вещи. Просто теперь они импортируют больше товаров и ресурсов. Данные по материальным потокам содержат информацию о весе импортированной стали, автомобилей и консервированных томатов, однако они, как правило, ничего не сообщают о тех ресурсах и природном топливе, которые потребовались, чтобы произвести и доставить эти товары. Импортированная нефть учитывается, а топливо для самолетов, которое используют зарубежные авиалинии, нет. Окружающей среде не становится легче от того, что британцы стали реже ездить в Блэкпул, но чаще летать в Марбелью. Британские добродетели меркнут, если добавить к национальной статистике эти материальные потоки. Великобритании удалось «спрятать» за рубеж вред, который она наносит природе своим материальным аппетитом; по некоторым подсчетам, около 13 % всех выбросов углекислого газа приходится на импортированные товары[1784]. Количество выбросов в атмосферу парниковых газов на Британских островах ежегодно сокращается на 1 % последние 20 лет. Однако британские потребители с лихвой компенсировали это, начав приобретать больше импортированных товаров[1785]. Неудивительно, что богатые страны не хотят переходить с территориального принципа подсчета выбросов в атмосферу на принцип, основанный на потреблении. Единственным регионом в мире, которому удалось провести всестороннюю дематериализацию, стала Центральная Азия, оказавшаяся в ситуации свободного падения, когда Советский Союз распался.
В 1970-х годах «зеленые» активисты Соединенных Штатов добавили аббревиатуру NIMBY (от англ. «not in my back yard» – «только не на моем заднем дворе») к политическому словарю страны. Они стремились привлечь внимание общественности к тому факту, как белые семьи среднего класса пользуются этим принципом, в результате чего мусор и загрязнения накапливаются только в бедных и афроамериканских районах. Анализ материальных потоков демонстрирует еще более драматичную глобальную версию NIMBY. В 1950-х годах Европа и Соединенные Штаты в общем и целом все еще жили за счет своих ресурсов. Однако последующие 50 лет, и в особенности после 1970-х годов, они активно перекладывали бремя добычи полезных ископаемых на другие регионы. Исследование физического внешнеторгового баланса в мире показало, что развитые страны за период между 1962 и 2006 годами переместили в развивающиеся страны и страны с переходной экономикой около 185 миллиардов тонн материалов[1786]. Экологический рюкзак продаваемых товаров рос быстрее, чем объем самих товаров. В отличие от внутреннего NIMBY, глобальная разбалансировка происходит не только между богатыми и бедными, но и между Севером и Югом. Самое мощное экологическое бремя легло на плечи жителей Австралии и Латинской Америки. Именно отсюда текут потоки меди, железа, шерсти и других ресурсов. Физический торговый дефицит Австралии вырос почти в восемь раз за период между 1970 и 2005 годами. С 1980 года даже Соединенным Штатам – стране, весьма богатой ресурсами, – удалось перекинуть на других свою экологическую «ношу». Важно заметить, что не только Япония, Германия и Великобритания смогли избавиться от своего «бремени», но и Пакистан, Вьетнам и Китай; закономерно и то, что маленькие острова и туристические страны, например Багамские острова и Сейшелы, следуют их примеру. За последние полвека мир словно превратился в группу альпинистов, в которой богатые туристы рвутся к вершине, а следующая за ними толпа безымянных шерпов несет для них еду и снаряжение.
Наконец, хотелось бы выяснить не только то, откуда поступают ресурсы, но и что с ними происходит. Вселенная потребительских товаров существует не в вакууме. Ей нужна определенная инфраструктура. Ведь машина не будет ездить без дороги. Холодильник, горячая ванна и телевизор не будут работать без электричества, газопровода, четырех стен и крыши. Поэтому кроме энергии, которая была потрачена на создание товаров, необходимо также учесть энергию, которая тратится на то, чтобы ими можно было воспользоваться. Другими словами, мы хотим знать не только о запасах, но и о потоках. Благодаря Патрику Трою и его коллегам у нас есть возможность увидеть, как это выглядело в шести районах Аделаиды в Австралии в 1990-х годах. Команда Троя реконструировала исторические данные по зданиям, начиная с толщины стен домов и полов в домах (деревянных или цементных) и заканчивая размером и возрастом транспорта и водопроводных труб. Это энергия, затраченная на создание инфраструктуры. Затем они сравнили ее с операционной энергией, необходимой для того, чтобы все работало – чтобы газ нагревал бойлер, электричество оживляло приборы и топливо двигало автомобили из точки А в точку Б. Как авторы впоследствии признавали, их метод не был совершенен: им удалось подсчитать, сколько энергии сжигалось в транспортной сети, однако для газовой и электрической систем расчетов сделать не удалось, за исключением систем с трубами. Кроме того, им не удалось собрать данные по нежилым зданиям. Несмотря на это, результаты их работы демонстрируют общую картину того, как энергия, потраченная на создание вещей, соотносится с энергией, затрачиваемой для их работы. Во всех шести районах операционная энергия ежегодно в 3–4 раза превышала энергию, уходившую на производство. Другими словами, в 1990-х каждый год людям требовалось в три раза больше энергии на то, чтобы согреть пространство и воду и пользоваться транспортом, чем на то, чтобы сделать трубы, батареи и автомобили. При этом почти половина всей операционной энергии приходилась на транспорт.
Экологический рюкзак продаваемых товаров рос быстрее, чем объем самих товаров.
Вещи продолжают мощно воздействовать на окружающий мир даже после окончания срока своей службы. В этой главе были рассмотрены взлеты и падения технологий переработки. Сегодня многие города гордятся тем, что смогли сделать производство безотходным, и планируют повысить уровень переработки и добиться того, чтобы мусор перестал скапливаться на свалках. По-настоящему безотходное производство означает полное отсутствие каких-либо отходов. Два инженера, занимающихся разработками экологичных технологий, предложили ввести индекс безотходного производства, чтобы определить, насколько хорошо работают города. Они сравнили результаты трех городов, заявивших, что они добились безотходного производства – Аделаиды, Сан-Франциско и Стокгольма. Полученные данные несколько отрезвляют. В Аделаиде отказались от целлофановых пакетов и перерабатывают половину всех муниципальных твердых отходов. Однако индекс безотходного производства составил тут всего лишь 0,23 – это означает, что здесь восстанавливают всего лишь 23 % от выброшенного. В Стокгольме индекс оказался еще меньше – 0,17: из 480 кг мусора в год лишь 79 кг удалось заменить собой первичное сырье. Только Сан-Франциско восстанавливал хотя бы половину всего своего мусора. Так как многие продукты несут в себе огромное количество энергии, затраченной на их создание, восстановление может сыграть важную роль: Сан-Франциско использовал почти в два раза больше энергии, заточенной в отходах, чем Аделаида и Стокгольм. Кроме того, сократив площадь мусорных свалок, Сан-Франциско удалось в два раза сократить выбросы парниковых газов по сравнению с двумя другими городами[1787].
Конечно, это вовсе не приуменьшает достижения в эффективном использовании энергии и технологиях по управлению отходами, которых удалось добиться за последние полстолетия. Все это действительно невероятно и потрясает воображение. Даже невзирая на ранние кампании за повышение эффективности, до нефтяного кризиса 1973 года богатый мир еще не слишком заботился об экономии ресурсов и переработке мусора. Артур Розенфельд (в молодости совершавший первые шаги в области физики элементарных частиц под руководством Нобелевского лауреата Энрико Ферми) вспоминал, как, прежде чем стать основателем энергоэффективности в Калифорнии, он в ноябре 1973 года решил выключить лампочки в 20 офисах Национальной лаборатории имени Лоуренса в Беркли и обнаружил, что все выключатели прячутся за шкафами, книжными полками и постерами. То есть лампочки горели 24 часа в сутки! Как в общественной, так и в личной жизни расход энергии принимал ужасающие масштабы. Через год одно исследование обнаружило, что американцы тратили в десять раз больше энергии на наружное освещение, чем на внутреннее, несмотря на то что весь день они работали при дневном свете, а вечера проводили дома. Существовало лишь два способа удовлетворить энергетический аппетит Калифорнии: построить новые электростанции или научиться более эффективному использованию существующей энергии. Новые стандарты строительства, технология «тепловое зеркало» (благодаря которой тепло отражается в сторону его источника: в летнее время, чтобы предотвратить проникновение тепла в помещение, оно отражает наружу, а зимой, когда необходимо максимально сохранить тепло, – внутрь помещения), использование высокочастотных дросселей (которые позволили 16-ваттным компактным люминесцентным лампам светить так же, как и 70-ваттным лампам накаливания, и служить при этом дольше), более эффективные бытовые приборы и автомобильные двигатели – все вместе эти меры позволили людям сэкономить огромное количество энергии. Более качественные дома и новые нормы строительства в одной только Калифорнии сэкономили годовую выработку двух с половиной электростанций мощностью 1 гигаватт. Всего лишь за одно десятилетие (1975–1985) количество энергии, затрачиваемой на отопление и охлаждение 1 квадратного метра в новом доме, упало в два раза[1788].
Настоящая проблема связана не с отсутствием эффективности как таковой, а с тем, что этих мер недостаточно. В Калифорнии, правда, спрос на энергию никогда не поднимался выше 6 % в год на человека после конца Второй мировой войны, однако он и не падал. Все меры по эффективности привели к тому, чтобы заморозить ситуацию на уровне начала 1970-х годов. В других регионах страны американцы в 2008 году тратили в два раза больше электричества, чем в 1968 году. Многие эксперты в прочих развитых странах предсказывали тогда, что использование энергии частными хозяйствами сократится или по крайней мере перестанет расти[1789]. Как показал опыт, все произошло с точностью наоборот. В Великобритании, например, потребление энергии семьями росло почти стабильно каждый год, и между 1970 и 2005 годами увеличилось на 30 %, хотя потом, надо признать, стало падать. В старом составе Евросоюза (15 стран) в 1990-х и 2000-х годах расход электричества в семьях вырос на 40 %; лишь немцам и болгарам удалось удержать его на одном уровне[1790]. Если говорить в общем, то прогнозы не сбылись, так как вещей в нашей жизни стало больше. И как в случае с сокращением отходов, в вопросе использования энергии и других ресурсов семьи оказались более упрямы и менее гибки по сравнению со сферой торговли и промышленностью. Но почему?
Отчасти ответ на этот вопрос уже был назван в данной книге. Мы проследили, как потребление менялось со временем в разных странах, и не раз подчеркивали, что рост спроса – это не простая экономическая функция и не игра в статусность, это результат сложного взаимодействия политических, социальных и культурных факторов. Это верно для периода после 1970-х годов так же, как и для предыдущих пяти столетий. Те, кто предсказывал в 1970-х, что семьи в развитых, богатых странах будут довольствоваться одним телевизором, холодильником и автомобилем, ошибались, так как они забыли о главной динамике потребительского общества – о влияющих на него изменениях стандартов, норм, технологий и привычек.
С одной стороны, эффективность сэкономила людям деньги, которые они могли теперь потратить на более дорогие вещи и повышение комфорта. Эффективность и потребление мешали друг другу. И правда, последнее нередко сводило на нет достижения первого – так называемый обратный эффект, или парадокс Джевонса[1791]. Холодильники стали эффективнее, вместе с тем увеличившись в два раза. Поэтому призывы сократить мусор нередко приводили к противоположным результатам. В рамках одной государственной кампании в 2011 году жителей Франции призывали экономить свет и поддерживать комнатное отопление не выше 19 C°: их мотивировали тем, что сэкономленные деньги они смогут потратить на отпуск[1792]. Двигатели стали более экономно расходовать топливо, что позволило производителям автомобилей добавить новым моделям мощности. Может быть, расход энергии на 1 квадратный метр в новых американских домах и упал, но сами дома приобрели гигантские размеры. После 1978 года общий расход энергии во всех американских домах не меняется. То, что удавалось сэкономить с помощью энергосберегающих окон и более эффективной системы отопления, уходило на кондиционеры и возросшее число бытовых приборов[1793]. Поколение назад офисные помещения в таких городах, как Вена, проветривали с помощью открытых окон. Сегодня же повсюду включают кондиционеры: современный дизайн не предусматривает сквозного потока в помещении, ведь необходимо максимально использовать арендуемую площадь. В Швеции – лидере по экономии энергии – вся сэкономленная энергия испарилась в связи с увеличением жилищного фонда на 40 %[1794].
Уменьшение размера семьи и увеличение числа одиночек – два важных фактора, объясняющих, почему ничего не меняется. Разумеется, одинокие граждане не производят больше мусора априори. Ведь среди них не только молодые транжиры, но и бережливые бабушки. В 1972 году исследование мусора в Нью-Хейвене (Коннектикут) обнаружило, что чем больше семья, тем больше ее мусорное ведро во всех отношениях; это объяснялось тем, что женщине, у которой не один ребенок, а четверо или пятеро, приходится покупать больше товаров и меньше услуг[1795]. Однако для общей тенденции использования ресурсов подобные истории скорее исключение, нежели правило. Индивидуумы, которые живут в одиночестве, зависят от пропорционально большего количества вложенной и операционной энергии, ведь на четыре полулитровые упаковки молока уходит больше бумаги, чем на одну двухлитровую. Ситуация также осложняется тем, что у каждого одиночки имеется собственный набор бытовой техники. В 2009 году в Соединенных Штатах каждый одинокий гражданин владел телевизором, у каждого третьего их было два, и у 13 % – по три. У двух третьей были своя собственная стиральная машина и сушилка. У каждого второго имелась посудомоечная машина[1796]. У многих были холодильники объемом 0,5–06 м3 – разве следует довольствоваться маленьким холодильником только потому, что живешь один? Платформа Freecycle и культура совместного пользования с помощью Интернета, конечно, полезны, однако они мало что могут изменить, пока одинокие граждане продолжают жить под девизом «Каждому по стиральной машине».
Стандарты комфорта внутри дома возросли, а вместе с ними появились и более энергозатратные привычки. Центральное отопление, еще в 1950-е годы бывшее редкостью в Европе, не только сделало теплыми ранее всегда холодные комнаты, но и подняло норму комнатной температуры: в Великобритании всего за десятилетие после 1990 года она увеличилась с 16 °C до 19 °C. Умные бойлеры, культ фитнеса и занятости, а также идеал атлетической красоты привели к тому, что большинство людей в развитых странах больше не моются над раковиной и не принимают ванну раз в неделю; теперь они встают под горячий душ как минимум раз в день, а иногда и чаще. Сами люди и их одежда еще никогда не были такими чистыми. За ХХ столетие объем белья для стирки вырос в пять раз в Великобритании. В США большинство одиночек стирает 2–5 раз в неделю, что указывает на высокую частоту, с которой люди сегодня отправляют вещи в стирку[1797]. Дома с их ванными, влиянием на городскую инфраструктуру и места досуга заставляют инженеров, архитекторов и политиков делать подобные «нормальные» условия неотъемлемой частью нашего будущего. Обществу будет весьма сложно вернуться к совместному купанию в ситуации, когда почти все общественные бани распроданы и превращены в многоквартирные дома[1798].
Жилье превратилось сегодня в одну гигантскую розетку. В Соединенном Королевстве электричество, съедаемое бытовыми приборами, выросло в два раза за три десятилетия после кризиса 1973 года. Более крупные холодильники и телевизоры – это лишь одна из причин. Свою роль сыграл и наплыв гаджетов нового поколения, начиная с Game Boys и заканчивая цифровыми телефонами и фотоаппаратами с заряжаемыми аккумуляторами. В 2009 году в типичном британском доме было в десять раз больше потребительских электронных товаров, чем в 1990 году. Несмотря на появление энергосберегающих технологий и борьбу с холостым ходом, потребление энергии возросло в шесть раз. В Соединенных Штатах в 1983 году было продано 5 миллионов персональных компьютеров. Спустя двадцать лет это число уже равнялось 35 миллионам. Из-за появления новых технологических разработок вроде плазменных панелей старые больше не могли полностью удовлетворить существующие потребности. В 2003 году в США было продано почти в два раза больше телевизоров, чем в 1983-м[1799].
Дом демонстрирует ускорившуюся циркуляцию материальных потоков на глобальном уровне. Наш материальный метаболизм ускорился – пусть не у каждого, но у большинства. Новые вещи и гаджеты привлекают наше внимание, но, что еще более печально, потребление традиционных товаров также растет. В 2006 году британские женщины покупали в два раза больше одежды, чем десять лет назад. Не только большее число электронных товаров оказывается на свалке, но и больше мебели; в США доля мебели в муниципальных твердых отходах увеличилась в два раза между 1960 и 2009 годами и достигла 9,9 миллиона тонн[1800]. Рост числа камер хранения и площадей для складирования вне дома вовсе не помог освободить его от вещей – совсем наоборот. Специальные хранилища, чердаки и увеличение площади кухни – симптомы одной и той же болезни, проявляющиеся в разных местах. На типичной американской кухне в 2004 году располагалось в среднем 330 разных предметов (максимум 1019). Даже на маленькой кухне можно было обнаружить не менее 655 предметов, что в три раза больше, чем в 1948 году. Вафельницы, блендеры, ложки для грейпфрута и чашки для эспрессо – каждый пытается отвоевать себе кусочек места. Как следствие столешницы становятся все длиннее, а ящики – все больше. В угоду популярному образу кухни-столовой, на которой можно продемонстрировать гостям свои кулинарные способности, хозяева выставляют на полках поваренные книги и специальные кухонные приборы, которыми едва ли пользуются. В Великобритании подобный образ кухни как места для общения, а не для готовки, привел к особо тяжким последствиям. Как ни странно, новые британские дома стали меньше, а не больше, и появление посудомоечной машины и элегантного капучинатора еще больше сократило пространство, призванное быть сердцем дома и, следовательно, предполагающее наличие стола и стульев. Единственным решением проблемы становились перепланировка со сносом стен и строительство подвала[1801].
Представим себе два идеальных мира материальной эффективности. Одним управляет культ бережливости, когда люди повинуются закону «используй до конца, износи, обойдись тем, что есть». Другой представляет из себя более динамичный и интенсивный режим, при котором огромное количество вещей проносятся на высокой скорости сквозь жизнь человека и не создают при этом мусора, не приносят вреда, потому что их поток замкнут и так эффективен, что старое постоянно превращается в новое. В настоящий момент мы крайне далеки от первого варианта, но не менее далеки от второго. Люди привыкли, что дебаты о расточительности, как правило, сводятся к мусорному ведру и контейнеру для переработки, потом нам начинает казаться, что решение проблемы в наших руках, стоит только не забыть сдать бутылки и чалды, а также добросовестно рассортировать мусор. Опрос, проведенный в пяти европейских городах в 2002 году, показал, что большинство потребителей видят в мусоре главную экологическую проблему. При этом никто не считал, что использование подержанных товаров и сокращение потребления мяса способны эту проблему решить[1802]. Такое искривленное видение вещей опасно. Повторное использование стеклянных бутылок и сортировка пищевых отходов – конечно, добрый жест для планеты, однако реальную угрозу ей несет наш активный, ненасытный образ жизни, который мы ведем дома, на дорогах и в воздухе. Необходимо оценить весь тот бытовой мусор, который производят люди. В таких богатых странах, как Великобритания, почти треть всех выбросов CO2 исходит от жилых домов. А путешествия увеличивают эту долю до 47 %. Увы, но переработка отходов – лишь удобный способ отвлечься от того, что действительно имеет значение.