реступления во Вьетнаме отражает желание быть услышанным также и западной либеральной интеллигенцией, сотни тысяч лучших, самых честных представителей которой активно боролись тогда против вьетнамской войны. Но этот мудрый и полностью себя оправдавший учет Сахаровым мнений и психологии аудитории отнюдь не означает, что Андрей Дмитриевич написал что-то, не соответствующее его убеждениям. Он никогда не кривил душой, а его неоднозначная реакция на аэродроме в Минводах просто означала, что в этот самый момент, отвечая на мой вопрос, он обдумывал проблему как бы с нуля, с чистой страницы, размышлял вслух. Чего в нем не было совсем — так это взрослого консерватизма. И он умел слушать, не перебивал, не спорил, на глупости почти никогда не возражал — просто молчал. Помню, как, бывало, что-то по молодости лет горячо излагаешь, доказываешь, а в ответ — молчание; и действительно: зачем тратить слова, когда и так все ясно. Для меня это была хорошая школа.
Приведу еще две выдержки из «Размышлений…»:
1. «Как показывает история, при обороне Родины, ее великих социальных и культурных завоеваний наш народ и его вооруженные силы едины и непобедимы» ([2], с. 20). Не только в этой фразе, но и в самом мироощущении Сахарова до и во время написания «Размышлений…» нет и намека на возможную агрессивность СССР, на экспансионистскую сущность советской внешней политики.
2. В «Размышлениях…» Сахаров выдвигает действительно новую для советского сознания идею, что «заведенный в экономический тупик капитализм не будет обязательно вынужден броситься в отчаянную военную авантюру» ([2], с. 38).
Идея, что капитализм не настолько страшен, как это рисует официальная пропаганда, почти революционна для советского сознания тех времен. А через 7 лет мы читаем о советской «экспансии во всех частях света», о невиданно высокой для мирного времени и опасной для всего мира «сверхмилитаризации» советской экономики и ее «хроническом перенапряжении» ([2], c. 92, 94, 114), о «распространенном недоразумении, что советская сторона по экономическим причинам в большей степени заинтересована в истинном разоружении, чем ее западные партнеры по переговорам» ([2], с. 123), о «разобщенности Запада» ([2], с. 122), о его «существенной слабости и дезорганизованности перед лицом тоталитарного вызова» ([2], с. 146), об «удивительных просчетах и неудачах западной политики, без боя отдающей кусок за куском своему партнеру по разрядке» ([2], с. 88). И наконец, — при обсуждении опасности соглашения Никсона — Брежнева об ограниченной противоракетной обороне (в случае СССР — обороне только Москвы) — Сахаров пишет, что советская правящая элита, обеспечив с помощью такой ПРО свою личную безопасность, способна нажать ядерную кнопку: «Страшное подозрение невольно закрадывается в душу, рисуется схема того, что при такой оборонной системе большая часть территории и населения страны приносится в жертву соблазну получить решающее преимущество первого ракетно-ядерного удара при относительной безопасности московских чиновников» ([2], с. 125). Представители старшего поколения, я полагаю, способны оценить, какой надо обладать смелостью, а также смелостью мысли, чтобы в 1975 г. написать и передать для публикации за рубеж такие слова.
В главе «Проблемы разоружения» книги «О стране и мире» Сахаров пишет: «Конечно, экономическая система нашей страны, несущая огромный груз военных расходов, крайне перенапряжена, и перевод многих миллионов рублей на мирные цели — в высшей степени в интересах большинства народа. Но реально кардинальное изменение в таком определяющем вопросе, как милитаризация экономики нашей страны, невозможно без глубоких общеполитических изменений. Сейчас доминирующая черта политики властей — по возможности ничего существенного не менять, чтобы не нарушить сложившегося равновесия вещей, а в конечном счете — чтобы не поставить под удар положение элиты и ее привилегии, тесно вплетенные в это существующее положение. (Я уже писал выше, что одной из основных причин падения Хрущева была его попытка уменьшить непомерные военные расходы и покушение на привилегии «номенклатуры»). Можно опасаться, что одностороннее разоружение Запада не повлечет за собой ответной реакции — тогда это чревато нарушением равновесия» ([2], с. 123). Представляется очевидным, что здесь речь идет об элите, связанной с производством вооружений, о тех чрезвычайно влиятельных кругах, чьи «привилегии тесно вплетены в существующее положение», для которых любое замедление гонки вооружений — недопустимое ущемление их кровных финансовых и властных интересов. Невозможно понять общественную деятельность Сахарова вне контекста советского ВПК и советской глобальной военной угрозы.
Военно-промышленный комплекс СССР:ЯВЛЕНИЕ, НЕБЫВАЛОЕ В МИРОВОЙ ИСТОРИИ
«Я планов наших люблю громадье»
Корпоративный террор, диктатура групповых (партийных, ведомственных…) интересов — в этом, может быть, главная специфика, главная причина несчастий, постигших человечество в XX веке. Совокупность научно-индустриальных мощностей по производству вооружений, как бы велика она ни была, сама по себе еще не может называться военно-промышленным комплексом (ВПК) в том смысле, в каком этот термин впервые употребил Дуайт Эйзенхауэр. Феномен ВПК возникает в тот момент, когда руководящий аппарат соответствующих ведомств обретает самостоятельную политическую силу, существенно влияет на принятие решений на высшем уровне.
Партия, КГБ и армия — эти три силы традиционно назывались советологами при анализе структуры власти и борьбы за власть в бывшем СССР. Сразу замечу, что собственно армия попала в эту тройку по недоразумению. Партия и КГБ контролировали ее постоянно и многопланово. В то же время об особой роли капитанов советской военной индустрии догадывались немногие — из-за крайней секретности всей этой сферы, а так же по причине нетривиальности самой идеи. Возможно ли, что в нашей сверхцентрализованной системе кто-то (ЧТО-ТО) может быть не только беспрекословным исполнителем? Но вот свидетельство А. Д. Сахарова (речь идет о совещании в Кремле у Н. С. Хрущева, с участием Д. Ф. Устинова, в 1959 г.): «Устинов говорил тихим голосом, так что его временами не было слышно, и создавалось впечатление, что он обращается только к Хрущеву. Хрущев же слушал его с непроницаемым видом, но явно внимательно. Мне кажется, что Устинов держался не просто как чиновник аппарата, даже самый высший, а как человек, преследующий некую сверхзадачу. Устинов уже тогда занимал центральное положение в военно-промышленных и в военно-конструкторских делах, не выдвигаясь, однако, открыто на первый план — предоставляя это Хрущеву и другим. Я понимал это и подумал: «Вот он, наш военно-промышленный комплекс». Тогда эти слова как раз стали модными в применении к США. Потом я то же самое подумал, когда встретился с Л. В. Смирновым (один из руководителей советской военной промышленности). Оба они — очень деловые, знающие и талантливые, энергичные люди, с большими организаторскими способностями, всецело преданные своему делу, ставшему самоцелью, подчиняющие без колебания все этой задаче. Люди этого типа — очень ценные и иногда опасные» ([3], с. 294).
Л. В. Смирнов в течение многих лет (до 1986 г.) был председателем важнейшего секретного, в открытых официальных документах никогда не называемого органа — Военно-промышленной комиссии при Президиуме Совета министров СССР. Помню, как в конце 60-х кто-то из знающих людей сказал мне, предварительно оглянувшись по сторонам и понизив голос: «Смирнов, а не Брежнев, — главный хозяин страны». Разумеется, это была метафора, смысл которой, вероятно, в том, что квалифицированное заключение председателя Комиссии (надо делать то-то и то-то, требуются такие-то ассигнования) принималось за основу при выработке окончательных решений в Оборонном отделе ЦК и политбюро. Дело не в личностях. Речь идет о «коллективном эффекте», в результате которого трансформировалось само понятие государства, — о гигантском ведомственном (мультиведомственном) образовании, в значительной мере подчинившем своим интересам партийно-государственные механизмы.
Мысль о существовании в СССР ВПК — наподобие американского, но более влиятельного — я впервые услышал в 1967 г. от моего друга, математика Павла Василевского. Он сам до этого додумался, но, по-видимому, не без участия его отца, известного специалиста по экономической географии Леонида Исааковича Василевского (1904–1984). Величина реальных оборонных затрат СССР всегда была самой важной государственной тайной. В этой связи любопытно высказывание М. С. Горбачева, сделанное в 1990 г. и относящееся к 1983 г.: «И нас с Н. И. Рыжковым и В. И. Долгих не подпустили к бюджету, к данным о военных расходах. А ведь я был в то время членом политбюро, ведшим и заседания Секретариата ЦК» («Правда», 10 декабря 1990 г.). Столь знакомое гражданам СССР состояние перманентной мобилизации несомненно означало, что доля годового национального дохода СССР, идущая на военные цели, очень велика. Как мы увидим ниже, в 1969 г. она составляла фантастическую величину — более 40% (без учета военного строительства). За этой сухой цифрой — очень многое, вся наша новейшая история.
Начиная с 1990 г. в печати стали появляться данные о феноменальном уровне милитаризации экономики СССР: «Монстр», «Носорог в лодке», проскальзывают цифры (обычно со ссылкой на западные источники), показывающие, что доля военной продукции в индустрии — более 70%, а военные расходы в общем экономическом балансе бывшего СССР составляют 35–40 %. «На ВПК прямо или косвенно по-прежнему «завязано» около 80% промышленности РФ, 70% ее населения, 12 млн. лучших научных, технических, управленческих, рабочих и иных кадров» — из редакционной статьи «Трудный альянс с оборонкой» («Финансовые известия», 19 апреля 1994 г.). В статье 1997 г. [4] (на этот новейший источник мне после доклада на конференции указал В. М. Долгий-Рапопорт) утверждается, что в 1989 г. текущие военные расходы СССР совместно с «оборонной» частью капитальных вложений