Диссертация отшлифованная, тщательно написанная, аккуратно сработанная, точно изделие добросовестного ремесленника, но в ней нет ни одного абзаца, где дышала бы подлинная жизнь. И все же на нее были затрачены большие усилия. Жирар утверждал, что это было плевое дело, но в реальности перед нами увесистый труд на 418 страниц – результат, которого полагалось достичь двадцатишестилетнему преподавателю на временном контракте.
В диссертации во многом – хоть это заметно не сразу – предвосхищены его последующие размышления. Человек, впоследствии «подсевший» на ежедневные выпуски новостей, уже тогда неотрывно отслеживал это миметическое явление – мнения. Мы существа миметические, озабоченные тем, что думают о нас другие. Французским интеллектуалам в особенности всегда любопытно, как они выглядят в глазах американских коллег, их также снедает беспокойство, не переживают ли они «упадка». Эти две страны поглядывали друг на дружку через Атлантику. Как отметил сам Жирар, «американцам всегда нравилось слушать рассуждения о „моральной распущенности французского народа“, а французам – наблюдать „отсутствие вкуса у американцев“»76. Сам Жирар, в свою очередь, гадал, что думают «аборигены» о нем и о языке, хранителем и преподавателем которого он был, а ведь этому языку, как отмечено в его диссертации, «свойственна дивная ясность, явленная в прекрасном чувстве логики и меры, в тонкой иронии, юморе и толерантности, в идеализме, который порой был житейски приземленным, а порой возвышенно-небесным»77.
Жирар сказал мне, что его исследовательский метод был незамысловат. Он написал французскому послу в Вашингтон, и тот прислал в Блумингтон целый ящик вырезок из газет и журналов. Voilá!78 Жирар сказал, что подошел к осуществлению этой затеи «совершенно несерьезно». Просто чтобы продлить визу, требовалось иметь докторскую степень, а он твердо решил остаться в США.
Но это еще не полная картина: немаловажно, что темой диссертации, а также предметом его неотступных размышлений в те годы стала война, хоть он в беседах со мной уверял, что война на него не особенно подействовала. Он писал о французах и их «национальной склонности находить козла отпущения, который взял бы на себя их грехи» – возможно, его ум уже начинал сосредотачиваться на том, что ему было суждено исследовать всю жизнь?
Один близко общавшийся с ним коллега сказал мне, что все его разговоры с Жираром касались франко-германских отношений; что ж, в моих беседах с Жираром эта тема определенно всплывала часто. «Странное поражение» Франции (по выражению Марка Блока) до сих пор вызывает споры среди французской интеллигенции. А тогда тем более вызывало. Очевидно, Жирар задумался об истинной природе той схватки как всего лишь очередном проявлении франко-германской наследственной вражды, которая станет центральной темой его последней книги – «Завершить Клаузевица».
Хотя в разные моменты он утверждал, что учился на библиотекаря, или на историка, или на литературоведа (первая профессия менялась в зависимости от контекста разговора), дипломная работа в Школе хартий и диссертация в Индианском университете упрочили его историческое образование и статус историка. «Многие считают, что моей изначальной сферой деятельности была литературная критика, но в научном смысле литературная критика – „моя“ область не больше, чем антропология, психология или религиоведение. Если наша „настоящая“ область исследований – та, в которой мы не самоучки, то моя „настоящая“ область – история. Однако во всем, что для меня по-настоящему важно, я самоучка»79.
Марта и Рене поженились в тот же день, когда она окончила университет, – 18 июня 1951 года. Она просто вернулась к себе, переоделась в белое платье средней длины с жакетом-болеро в тон, надела шляпку и отправилась на венчание, которое состоялось днем в методистской церкви в Блумингтоне. На венчание пригласили немногих – со стороны Марты были только ее родные и несколько близких друзей, никто из родственников жениха не присутствовал: они ведь жили в дальней стороне. Шафером был коллега по Индианскому университету. В эру, когда затеяли играть свадьбы по-голливудски – шесть подружек невесты в одинаковых платьях, горы флористических композиций, отец невесты в смокинге, – простота церемонии была еще одним шагом, отдалявшим Марту от девушек из ее землячества и образа жизни американских домохозяек 50-х.
Спустя пятьдесят с лишним лет французский ученый Мишель Серр вознес Марте хвалу на церемонии приема Жирара в престижную Французскую академию.. Он провел сами собой разумеющиеся сравнения с библейскими Марией и Марфой (первая символизирует созерцательную жизнь, вторая – деятельную), а затем велеречиво восславил Марту – нашу современницу, назвав ее «стойкой, верной, нежной, щедрой, скромной и сдержанной».
«В вас воплощены добродетели культуры вашей страны, восхищающие нас уже несколько столетий: верность, постоянство, сила характера, справедливость, чуткость к чувствам других, преданность, энергичное и здравомыслящее преодоление жизненных трудностей. Лишь немногим известно, что если бы не вы, если бы не ваша несравненная личность, то великие теории, важная задача воспеть которые возложена на меня этим вечером, определенно не увидели бы света дня»80, – сказал он.
Затем Серр заговорил еще подобострастнее и цветистее, но его панегирик мерк по сравнению с простотой и непосредственностью того, что я наблюдала в более будничные моменты. Даже в финале их долгой совместной жизни Рене оборачивался к Марте, опираясь на нее не только потому, что стал непривычно беспомощен, но и потому, что был ей безупречно предан. После самого серьезного из инсультов, подорвавших его здоровье, Марта обращалась к нему, подбадривая, нежно, с ласковым юмором – держала за руку, терпеливо упрашивала разъяснить то, что он пытался донести, тактично отменяя вопрос, когда ему было слишком трудно говорить. Часто, когда она не замечала, что я это вижу, в ней брала верх безмерная tendresse81, душераздирающе грустная и чудодейственная.
Накануне шестидесятитрехлетия их бракосочетания, когда Рене и я сидели в «телевизионной комнате», примыкавшей к кухне, Марта взялась припоминать подробности свадьбы. Молодожены отправились в свадебное путешествие вместе с другой французской парой – все четверо погрузились в один автомобиль и рванули на юг, в Мексику, где провели несколько недель, полных приключений. Рассчитывали остановиться в Тампико, но увидели не ожидаемый курорт, а, по словам Марты, закопченный фабричный городок, так что ретировались в Мехико. У них угнали машину, потом она нашлась. Марта помнит Теотиуакан – пирамиды, где приносили в жертву людей и животных, чтобы обеспечить процветание древнему народу. Когда и серебряная, и золотая свадьба за спиной, какую веху надлежит выбрать для шестидесятитрехлетней годовщины? Может, друзья должны обступить супружескую чету – entente cordiale82 – и засыпать бриллиантами? Марта заулыбалась и припомнила, что в 2001 году они позабыли про пятидесятилетнюю годовщину свадьбы. Но их дети не забыли и спустя несколько дней им напомнили. А торжества? Рене не любитель таких вещей, безыскусно констатировала она.
Время не пощадило Сен-Жон Перса, по крайней мере в англоязычном мире, где его почти забыли. Но когда-то все было совсем не так. Этот поэт-антифашист, уроженец французских Антильских островов, волей правительства Виши лишился французского гражданства и всего имущества; к тому времени, как Жирар приехал в США, Сен-Жон Перс прочно обосновался в Америке, куда эмигрировал. В 1960 году он получил Нобелевскую премию.
Насколько мне известно, недолгое увлечение Жирара Персом – один из всего лишь двух случаев, когда он углублялся в творчество какого-нибудь поэта (правда, вторая из этих заочных встреч – с Фридрихом Гёльдерлином – была более серьезной и продолжительной). Интерес к Персу быстро прошел, но знаменовал тот факт, что Жирар начинает тратить свою колоссальную энергию на что-то менее суетное, чем как девицы и автомобили.
В статье, опубликованной в 1953 году, Жирар хвалил «присутствие истории» в творчестве Перса; но, что характерно, внимание Жирара привлекли не запоминающийся язык Перса, не музыка его языка, а его идеи: «Цивилизации предстают в качестве миров, неспособных вступать в контакт между собой. Они появляются на свет, живут и умирают только для того, чтобы их заместили другие, столь же эфемерные и изолированные… Абсолютного больше нет; человек обречен на относительное»83. В последующие годы Жирар вернется к этим вопросам с совершенно иным пониманием.
Влияние Андре Мальро на Жирара в ранний период оказалось более мощным. Жирар отметил, что исторический релятивизм как тема отчаяния лучше всего выражен, пожалуй, в таком литературном произведении, как «Орешники Альтенбурга» Мальро – это уцелевший кусок романа, уничтоженного в 1944 году гестапо. Отголоски главной мысли романа слышны и в позднейших работах Мальро: «Величайшая загадка – не то, что нас зашвырнули как попало в промежуток между этим изобилием материи и звездами, а то, что внутри этой тюрьмы мы можем черпать из себя образы, своей мощью опровергающие нашу ничтожность»84.
Мысли Мальро – теоретика искусства, а не мысли Мальро-прозаика – вот что засело в голове Жирара. Катализатором для идей Жирара стал изданный в 1947–1949 годах трехтомник Мальро «Психология искусства», хотя впоследствии он называл его «жуть каким романтическим»85