tondues и лица людей на балконах и в окнах – тех, кто не вполне поддался этому безумию. Хотя бы несколько человек наверняка случайно оказывались в неподходящий момент в неподходящем месте. Наряду с участниками были и «наблюдатели».
Линчевания не обязательно происходят спонтанно. В США многие линчевания совершались в заранее объявленный час и, несомненно, притягивали зевак, хотя все равно невозможно вообразить, что Жирар был таким зевакой. Эти линчевания были ритуализованными мероприятиями с предрешенной развязкой, иногда планировались заранее и рекламировались в газетах, собирали большие толпы белых, приходивших целыми семьями, – совсем как казни на гильотине в дни Французской революции. По этому торжественному случаю мужчины наряжались в воскресные костюмы, дети играли, взрослые рукоплескали, а тем временем затяжные дикарские зверства продолжались с различными вариациями: жертв расчленяли заживо, обливали бензином и поджигали либо пытали до смерти какими-то другими способами. Из частей тел мастерили жуткие сувениры, а фотографии расправы издавались в виде почтовых открыток. Затем произошедшее описывалось в газетах, причем слово «предполагаемый», которое в этом контексте указывает на наличие обвинений, а не на судебное решение, подтвержденное доказательствами, в этих заметках попадалось нечасто. На фоне исторических документов «Почтительная потаскушка» Сартра, эта якобы «остроактуальная» пьеса о расизме, выглядит до нелепости благостной и наивной. Читая о том, что творилось на самом деле, испытываешь неописуемую подавленность и омерзение. Но я эти материалы прочла.
Я все еще продолжала проверять утверждение Угурляна о «переломном моменте». Он сказал, что дело было на юге США. Я поискала в интернете данные о линчеваниях, случившихся примерно когда Жирар был в Северной Каролине и даже позднее. Начитавшись такого, возвращаешься во времена, когда черному при разговоре с белым полагалось снимать шляпу, а взгляд глаза в глаза считался «наглостью». В присутствии белых черные должны были почтительно делать шаг вбок и наклонять головы. К белым обращались «мистер», «сэр» или «мэм», а к черным – по имени, «эй ты» или даже оскорбительными словами. Любое нарушение правил, стиравшее межрасовые и классовые различия (допустим, кто-то приобрел новый автомобиль, который сочли «слишком шикарным» для его социального статуса, или поздоровался «свысока»), могло послужить поводом для того, чтобы сделать с человеком чуть ли не что угодно. Однако же когда после манифеста Линкольна об освобождении рабов общество законсервировалось в состоянии стагнирующей разобщенности, насилие почти сошло на нет; маловероятно, что в пору своего пребывания на Юге в 1952–1953 годах Жирар стал свидетелем подобных событий.
В 1954 году линчеваний и других насильственных преступлений на расовой почве вновь стало больше; это случилось после решения по иску «Браун против Совета по образованию» и отмены принципа «разделены, но равны» в области школьного образования. Спустя год четырнадцатилетний мальчик из Чикаго Эмметт Тилл был подвергнут ужасным пыткам и убит в Миссисипи за то, что свистнул вслед белой женщине. Это дело потрясло страну и привлекло неотрывный интерес мировой прессы. Распухшее, изуродованное тело мальчика обнаружили спустя несколько дней в реке Таллахатчи. Ужас и жалость, вселяемые фотографиями изуродованного тела на похоронах – сраженная горем мать потребовала не закрывать гроб, – захлестывают нас и сегодня, спустя шестьдесят лет, хотя мы не были тому непосредственными свидетелями. Жюри присяжных (кстати, в него запретили включать женщин и афроамериканцев) посовещалось час и оправдало обвиняемых.
Мужчины, убившие Эмметта Тилла, сознались в содеянном в интервью, опубликованном в 1956 году в журнале «Look». Всю оставшуюся жизнь – еще несколько десятков лет – они прожили на свободе, так и не раскаявшись.
Есть и другой резон смягчить категоричность утверждения Угурляна, как сделал в 2017 году он сам. Жирар лично отмел гипотезу о том, что его отчетливые интуитивные догадки о механизме козла отпущения зародились на американском Юге. В беседе с Марией-Стеллой Барбери для сборника «Тот, через кого скандал приходит»102 он сказал:
Рене Жирар: В США Фредрик Джеймисон, литературный критик, считает, что вся моя теория линчевания вышла из того, что я прожил год на американском Юге.
Мария-Стелла Барбери: А вы тоже так считаете?
Рене Жирар: Нет, не считаю. С другой стороны, я признаю, что у такого писателя, как Фолкнер, есть поразительные озарения на эту тему. Мне не очень нравится читать Фолкнера, его стиль для меня – мука мученическая. Но в его великих романах, таких как «Свет в августе», содержится христианская символика, которая также представляет собой символику козла отпущения103.
Не сумев отыскать ничего, что написал о Жираре Джеймисон, известный критик и политический теоретик марксистского толка, я спросила об этом у самого Джеймисона по имейлу. Джеймисон ответил мне на бегу, одним предложением, набранным без прописных букв: «увы, вообще без понятия, что он имел в виду»104. И все же Жирар когда-то сам поднял эту тему лишь затем, чтобы развеять домыслы, – и второй раз, в другой ситуации, тоже. Примерно через год после беседы с Барбери похожий вопрос задал Кристиан Макарян для интервью в «L’Express»105, и Жирар ответил: «Кое-кто из моих американских друзей говорит, что на меня повлияло мое личное соприкосновение в молодости с насилием на расовой почве в США», – а затем перевел разговор на более обобщенные темы. Тут вновь всплывают эти анонимные «другие» – Жирар вновь и вновь вкладывает эту гипотезу в уста и головы других только для того, чтобы ее развеять; вот что я учитывала, размышляя о «переломном моменте» из версии Угурляна.
Казалось бы, американский Юг после так называемой Реконструкции – мер, принятых после окончания Гражданской войны, – был образцовой иллюстрацией к тезисам Жирара о ритуалах и механизме козла отпущения, о том, что, что линчевания сплачивают людей, когда общественные различия стираются и конфликт грозит окончательно все разрушить.
Американское линчевание подходит под гипотезу Жирара во всем, кроме одного нюанса: эти ужасы никто не утаивает. Жирар обычно описывает коллективное убийство как утаиваемую историю цивилизации, чье архаическое насилие завуалировано толстыми наслоениями накопленного ритуала и туманной исторической памяти. Если теория Жирара верна, почему эти истории о линчевании так легко восстановить? Очевидная причина – эти истории еще свежи в памяти. В дописьменном обществе после смены одного-двух поколений чуть ли не все может превратиться в миф или позабыться. Пожалуй, не стоит спешить с предположениями, что в нынешнюю эру высоких технологий все будет принципиально иначе, ведь наша эпоха отличается удручающей исторической амнезией и невежеством на грани упрямого нежелания знать.
Хотя история американских судов Линча подтверждена документальными доказательствами, которые собрали ученые, описана в книгах и показана в телепередачах, широкая аудитория уже не знает о ней ничего, кроме самых карикатурных штрихов. Возможно, дольше всего в коллективной памяти сохранится текст песни «Странный плод» из репертуара Билли Холидей – даже после того, как истлеют книги, рассыплются в прах кинопленка и аудиокассеты, исчезнут все прочие старомодные технологии:
На южных деревьях вырастает странный плод,
На листьях кровь, у корней – кровь.
Черные тела раскачивает южный ветерок,
Странные плоды свисают с тополей.
Эта история высветила тот факт, что у меня тоже есть одно предубеждение: раньше я полагала, что молчание, которым на протяжении столетий часто окружены линчевания, – симптом стыда и чувства вины. Гипотеза Жирара о механизме козла отпущения подталкивает к иной версии: а что, если утаивание просто обнажает тот факт, что участники не считали нужным объяснять или обелять содеянное? Как писал Жирар, «уверенность в своей правоте позволяет этим же гонителям ничего не утаивать относительно устроенной ими резни»106. Подобно горожанам, улюлюкавшим и глумившимся, когда стройная Элизабет Экфорд молча, крепко стиснув учебники, шла в только что десегрегированную школу, линчеватели даже не догадывались, как будут выглядеть в глазах следующих поколений на фотографиях – с лицами, навеки искаженными ненавистью и злобой.
Эти американцы как бы скроены по той же колодке «обвинителя», что и люди со скабрезными ухмылками, толпившиеся вокруг униженных tondues в освобожденной Франции: похоже, у правосудия толпы имеется особое, неизменное выражение лица. Даже спустя десятки лет презумпция виновности остается в силе: когда я, беседуя по отдельности с двумя французскими исследовательницами, заговорила об этих внесудебных карах для женщин, обе собеседницы отвергли мои выводы. «Но они действительно были виновны!» – сказала одна из них, удивленно подняв брови, когда я предположила, что с ними обошлись несправедливо; другая моя собеседница холодно процедила: «Дело в том, что надо же иметь какие-то принципы».
Очевидно, эта история далека от завершения. В прошлом веке загадочную роль отрицания и самообеления в случае убийств расширили до невиданных прежде пределов. Историки изумленно подмечают, что при нескольких печально известных режимах скрупулезно вели отчетность, причем в головах функционеров не укладывался истинный смысл их деяний: на Лубянке следователи вели детальные протоколы допросов; администраторы нацистских концлагерей прилежно и дотошно регистрировали новоприбывших узников и составляли описи конфискованного у них имущества. Жирар писал, что сейчас механизм козла отпущения приходит в негодность. Все так, но этот механизм все еще гнездится в человеческих душах. Когда у их дверей в Новом Свете стучатся журналисты, соучастники колоссальных злодеяний не сознают, что поступал